Крутенку, а в колхозе даже легковушки нет, грузовые в разъезде.
— Я сказала: пойдемте на повертку, на дороге любую машину задержим. И задержали вас. — Девчушка проводила языком по сохнущим от волнения губам и в который раз повторяла, как она догадалась, что надо идти на повертку. Ей нравилось, что она такая решительная и практичная.
«Газик» мчался сквозь белый мрак, по днищу колотила галька, словно невидимый барабан отбивал нестройную дробь. Повизгивали на поворотах тормоза. Рискованно гнал машину Серебров, а Вера, словно в беспамятстве, все повторяла: «Быстрее, быстрее!». Недалеко от Крутенки дорога была перекрыта — не то провалился мост, не то чинили полотно. Это место объезжали по полю. Мощные скаты грузовиков успели пробить на целине глубокие колеи, и «газик», трясясь на них, натужно воя, вот-вот готовый сесть на дифер, чудом протаскивал себя по снежному коридору. Серебров отчаянно крутил баранку и молил неведомого бога дорожной удачи, чтоб скорее кончился этот невыносимый крюк. Вдруг лучи фар уперлись в голубой кузовок трактора «Беларусь»: впереди стояло десятка полтора разных автомашин. Застопорил движение «Урал», угодивший колесами в яму. Серебров кинулся к шоферам, стоявшим на высокой снеговой обочине: ни дать ни взять — полководцы при форсировании водного рубежа.
— Эй, нет, что ли, посильнее машины? — крикнул он.
— Кабы была, — сказал губастый, толстый шофер, которого все называли почему-то Тыквой. — Вертолет вызывай, инженер.
— Ну, хватит лясы точить! — прикрикнул с непререкаемой твердостью Серебров и ткнул рукой в долговязого шофера. — Ты беги в Сельхозтехнику! Попутную возьмешь или лучше позвони Ольгину Арсению Васильевичу. Скажешь — Серебров трактор просил. Дорогу надо проткнуть срочно. Больного везем. А ты, шутник, — обратился он к Тыкве, — выведешь мой «газик» и подгонишь к Сельхозтехнике.
Острый на язык Тыква не возразил. Значит, надо, раз требует этот уверенный, энергичный колхозный инженер.
Когда Серебров подбежал к своему «газику», из машины доносились всхлипы. У Веры лицо опухло от слез. Медсестра снова достала свой безжалостный шприц.
— Вера, — сказал Серебров тем же виноватым севшим голосом, — придется Танечку нести. Пробку тут еще через час ликвидируют. — Он высвободил из рук Веры Танечку и рванулся вперед. Он пер по обочине мимо машин и шоферов, как бульдозер. Хорошо, что мороз положил наст. Серебров знал, что теперь все зависит от него. Сбоку, запаленно дыша, спешила Вера.
— Машину лови! — с сиплой одышливостью крикнула она. Бежали уже вдоль тракта. Серебров понял, что Вера права. Он отдал ей Танечку и помчался вперед. Машин, как назло, не было. Навстречу им по обочине из сияющей огнями Крутенки ехал в санях мужик. Он стоял на коленях и весело погонял буланку. Серебров замахал руками, пытаясь остановить подводу, но мужик игриво объехал его и погнал лошадь дальше. Серебров рассвирепел. Догнав подводу, он прыгнул в нее, оттолкнул мужика и, забрав у него вожжи, круто повернул лошадь. Мужик вывалился из саней. Он, видать, не очень твердо держался в них. Посадив в сани Веру с Танечкой и медичку, Серебров погнал лошадь, не обращая внимания на крик возницы.
Он подъехал к самому больничному крыльцу и, распахивая широко двери, пропустил Веру с медичкой в приемный покой, нашел врача и позвал его. Потом долго, никому не нужный, сидел он на белом диванчике — ждал, когда появятся в коридоре врач и Вера. Наконец вышел стриженный под ежик главный врач. Серебров бросился к нему.
— Будем надеяться на лучшее, — распуская закатанные рукава халата, проговорил тот.
Лошади возле больницы уже не было. Наверное, взял ее возница. Усталый, разбитый, Серебров доехал на попутном самосвале до Сельхозтехники. «Газик» стоял там. Прежде чем повернуть ключ зажигания, Серебров достал сигарету, но не сразу поймал ее губами. «Надо посидеть немного. Прийти в себя, — подумал он. — Рано сегодня встал». Выкурив сигарету, он поехал к магазину, а потом к больнице.
Нагруженный кульками с печеньем, конфетами, банками с компотом, зашел Серебров в приемный покой.
— Позовите Веру Николаевну, — попросил он сиделку.
Вера вышла в больничном халате. Волосы у нее были гладко зачесаны. Эта прическа с валиком на затылке делала ее намного старше. Лицо утратило боль и напряжение, но выглядело изнуренным.
— Ничего я не возьму! — начала она отказываться от покупок.
— Как Танечка? — перекладывая насильно ей в руки кульки и банки, спрашивал Серебров.
— Теперь лучше, — со вздохом коротко ответила она, и в глазах опять блеснули слезы.
— Может, что надо? — хмуро спросил Серебров, но Вера словно не слышала его. — Может, лекарства? Я в Бугрянск позвоню отцу, — добавил он.
— Нет, не надо. Ничего больше не надо, — холодно проговорила она и ушла. Вовсе чужим, даже хуже чужого считала она его.
Осторожно подходила весна, по утрам примораживало: не знаешь, надевать ли привычную шапку или уже можно щеголять в берете. Серебров, прыгая через рваные мерзлые колеи, бежал в мастерские, потом на машинный двор, где шла регулировка сеялок. Вот-вот потянет теплом, окончательно оголится от снега земля, и Федор Проклович Крахмалев на высоких местах, веретеях, затеет сев, а сеялки еще не готовы. Нет семепроводов, и мчится Серебров в Сельхозтехнику, христом богом молит Ольгина, чтоб пожалел и дал их. А потом вдруг срочный маркеловский приказ:
— Жми, Гарольд Станиславович, за универсальными прикатывателями. Говорят, штука хорошая, хоть один выпроси у Чувашова.
И Серебров ехал к Александру Дмитриевичу, просил прикатыватель. Но даже в самые трудные дни выкраивал он часок, чтоб заглянуть в крутенскую больницу к дочери. Нянечки привыкли к появлению Сереброва, иногда пускали его в палату. У Сереброва начинало теснить в груди, когда он видел Танечкино бледное личико с подвижными бровками, тянущиеся к нему ручонки.
Веру эти визиты сердили. Сначала она молчала, с неодобрением терпела Сереброва, а однажды, встретив у больничной калитки, сказала ему решительно и непримиримо:
— Вот что, Гарольд Станиславович, хватит. Больше не ходи. Танечка лепечет о тебе, а мне это не надо. Понимаешь? Ни к чему это, — и с мольбой прижала к груди руки.
Серебров потянулся было прикоснуться к этим рукам, но не решился. В Вериных глазах стояло страдание, в голосе звенели досада и боль. Вот-вот прорвется слеза.
— Чем тебе из Ильинского ездить в такую даль, я по пути заскочу, — с показной успокаивающей простоватостью говорил Серебров. — Я ведь каждый день бываю в Крутенке.
— Не надо. Слышишь, не надо! — повторила Вера, и обида зазвенела в ее голосе.
Несмотря на запреты, Серебров продолжал заезжать в больницу. Содрав в раздевалке пахнущую машинами куртку, он накидывал поверх пиджака халат и с радостным волнением входил в палату. Танечка узнавала его и, встав в кроватке, печально улыбалась ему. И таким разумным был взгляд этих усталых глазенок, что у Сереброва каждый раз сдвигалось что-то в груди. Он, конечно, он был виноват в том, что у Танечки уже в два года был такой озабоченный, серьезный взгляд.
Серебров приносил дочери кукол, пластмассовых белок и зайцев, иногда ему удавалось почитать ей на разные голоса сказку «Три медведя». Девочка улыбалась, но усталость в глазах не исчезала. Казалось, что она смеялась не так, как смеются имеющие отцов ребятишки. Танечка долго не отпускала Сереброва, повторяя: «Иссе, иссе». Он целовал ее клейкие от конфет пальчики, к которым прилипали какие-то пушинки.
— «Еще» нельзя, машина ждет, — говорил он ласково и, разжимая цепкие пальчики, вставал. — Я тебе привезу Буратино. У него длинный нос и глупые глаза, а ты не плачь. Я обязательно привезу.
Иногда Таня соглашалась без слез, иногда плакала.
Раза два Серебров сталкивался в больнице с матерью Веры — Серафимой Петровной. На лице ее уже видны были следы старости. Седина побелила виски. Серафима Петровна огрузла. В глазах ее читался укор. Хорошо, что Серебров не столкнулся здесь с Николаем Филипповичем. Тот бы сжег Сереброва своим презрением. Но вряд ли «банкир» наведывался в больницу. Шел слух, что Вера по-прежнему с отцом почти не разговаривает, и Николай Филиппович на примирение с дочерью не идет.
Конечно, вся Крутенка уже говорила, что неспроста Серебров появляется в больнице. Полузабытые слухи и подозрения, осевшие в чьих-то памятливых головах, теперь всплыли снова. «Пусть болтают», — равнодушно думал он. Появилось что-то бесконечно более важное, чем все эти разговоры. А Веру они раздражали. Встретив Сереброва в больничной раздевалке, она посмотрела на него уже совсем враждебно.
— Не надо душу мне травить, ты слышишь?! — твердила она, надевая тесный больничный халат.
— Ну, Вера, ну, давай поговорим по-хорошему, — попросил он, держа в руках свою куртку. — Я много передумал. Мы должны быть вместе…
Вера, резким движением ладони утерев глаза, ненавидяще прошептала:
— Не приходи! Я тебя прошу, не приходи! Тебе кажется, что это чуткость и доброта, а это — пытка. Неужели тебе не понятно?
Раньше бы он вспылил и ушел, а теперь и вспыльчивость, и гордость куда-то исчезли. Он стоял перед ней, колупая выбоину на больничном подоконнике, и продолжал путанно объяснять, что не может без них и что ближе, чем они, у него никого нет. И пусть Вера его простит, если может.
— Неужели, Верочка, у тебя даже капли прежнего чувства не осталось? — допытывался он.
— Давай договоримся раз и навсегда, — хрипло оборвала она. — Мы чужие люди. Ты не знаешь меня, я — тебя. — Лицо ее вдруг обмякло, губы некрасиво задрожали, расползлись, и Серебров почувствовал себя злодеем, палачом и мучителем.
— Ну, извини, извини, — покаянно проговорил он.
— Уходи, слышишь, уходи! — с ненавистью выдохнула она, судорожно ища в сумочке платок. Он побито вышел из больницы и по затопленной грязью улице побрел к Сельхозтехнике.
Через два дня он все-таки не выдержал и зашел в больницу с Буратино в руках. Когда он шагнул с солнцепека в затененный вестибюль, сбросившая дрему санитарка тряхнула головой и сочувственно протянула: