— Подгребай к нам, — потянул Сереброва к весельчакам желтобородый Витя Гонин. — Ты веришь в гороскоп? Я верю. Я по гороскопу обезьяна. Это значит — ловкий, хитрый, энергичный.
— Похоже, — сказал Серебров, высвобождаясь из нежных Витиных объятий. Он увидел наконец Веру и Ирину Федоровну. Они отщипывали от батона кусочки и бросали чайкам, которые на лету хватали добычу и взмывали в воздух. Серебров облокотился о перила.
— Ну, как оно? — спросил он.
— Мы вас не знаем, — сказала Ирина Федоровна и заслонила собой Веру, Конечно, это было шуткой. Странноватой, конечно, но шуткой.
Бог с ней, с этой взбалмошной Ириной Федоровной, и Серебров, обойдя ее, приблизился к Вере с другой стороны. Вера должна оценить, как он здорово провернул сложную отпускную операцию. Но Вера вела себя странно. Она позволила Ирине Федоровне снова разъединить их. Даже не спросила, как он сюда попал.
Возмущенный непризнанием и презрением, Серебров опять стал рядом с Верой. Он просвистел соответственную моменту морскую песенку «На родном борту линкора» и, изобразив беспечность, сказал, что готов прийти с бутылкой коньяка, чтобы отметить начало путешествия.
— Не трудитесь. Мы вас вместе с бутылкой выбросим за борт, — сказала Ирина Федоровна. Юмора в тоне ее голоса не угадывалось.
— Я же не персидская княжна, а вы не Стенька Разин, — сказал Серебров. — И вообще, зачем разбрасываться?
— Княжна, — передразнила Ирина Федоровна. — Князь, — и, вдруг решительно взяв Веру под руку, увела ее на нос теплохода. «И что она суется не в свое дело?» — свирепея, подумал Серебров.
Он ушел в буфет и, поглядывая через окно на хихикающую стайку девиц, поставил перед собой бутылку пива.
— А чой-то один-то? — сочувственно спросила его игривая буфетчица с ярко крашенными губами и поправила на голове кокошник. — Вон девья-то сколько.
— Там культурник конкурс проводит на королеву теплохода. Вот на нее я еще посмотрю, — сказал Серебров, разглядывая пену в бутылке.
— Ишь ты, — удивилась буфетчица. Разговор им продолжить не удалось. В буфет ворвалась Ирина Федоровна. Лицо у нее было по-прежнему сердитое и отчужденное.
— Зачем ты ее мучишь? Зачем? — сев напротив Сереброва, без предисловий начала она.
— Как? Я… — начал Серебров, ища ответ поостроумнее.
— Я бы тебя убила. Ей-богу, убила бы и не покаялась, — сказала Ирина Федоровна. — Знаешь, сколько из-за тебя она горя хватила? Не знаешь! — Ирина Федоровна горько махнула рукой и всхлипнула. — Мы ее из петли вынули. Ты понимаешь? А ты…. И Танечку ты чуть не погубил. Николай Филиппович приедет и зудит, и зудит: в дом малютки, в дом малютки. Думаешь, легко? — Ирина Федоровна водила цепким пальцем по скатерти, хлюпая носом, утирала платком покрасневшие глаза. Девицы за окном примолкли и перестали хихикать, насторожились. Буфетчица деликатно ушла в свою боковушку и замерла там. Обстановка была хуже некуда.
Серебров, оглушенный, растерянный, вертел в руках пустой стакан с пивной пеной на краях. Неужели все это правда?
— Я не знал, — растерянно пробормотал он.
— Не знал, — передразнила его Ирина Федоровна. — А как она тебя любила! Пойдем в кино, а она говорит: вон тот артист на Сереброва похож. Или у другого голос, как у тебя. А т-ты, ты даже слова доброго не сказал, не поддержал. И опять лезешь. Совести у тебя нет, Серебров. Еще нахальства набрался — явился сюда. — Ирина Федоровна хлюпнула носом и, встав, так же быстро, как появилась, исчезла из буфета.
Серебров ошалело покрутил стакан, потом медленно поднялся и вышел. Все рушилось, все рвалось. Все, что делал он, было пошло, постыдно, противно. Вспомнив, каким фертом еще час назад закатился он на теплоход, Серебров устыдился: бесчувственный, бессовестный, хамло и эгоист.
— Эй, коль не куришь да не пьешь, дак здоровенький помрешь, — раздалось рядом, и Сереброва затащил в свою каюту бесконечно добрый Витя Гонин. Там тесно сидели какие-то в доску свои парни и девы, разбитные завсегдатаи туристских поездов и теплоходов, везде бывавшие и все знающие.
В уютной конспирации тесной каюты они резались в «кинга» и травили анекдоты. Они выделялись спаянностью. У них была своя философия, был свой гимн.
Серебров до одурения играл с ними в «кинга». Он тряхнул стариной, сбацал на гитаре с полдюжины песен и был принят в компанию.
Теплоход весело плыл вниз по течению, гремя усилителями. Избыток музыкального обслуживания вгонял Сереброва в тоску. Праздные курортные порядки прискучили. Ему казалось, что даже реке и берегам надоел их многозвучный корабль. Багровое солнце, усталое, недовольное собой, садилось под охрипшее треньканье гитар за колючий хвойный бугор.
Надо было что-то делать: то ли сходить с теплохода, то ли менять компанию. Отдельной ватагой толкалась по теплоходу шумливая, спортивного вида молодежь, изображавшая бывалость. Этакие тоска и безразличие — маска на полудетских лицах. У девчонок и парней на кедах написано чернильной пастой: «Ох, как они устали бегать!» Видно, это были студенты, отдыхавшие после спортлагерей. Они пели новые, не известные Сереброву песни. «Уже устарел», — подумал он. Захотелось покоя и одиночества.
Серебров решил во что бы то ни стало поговорить с Верой откровенно — объявить, что женится на ней. Если же Вера будет держаться все так же неприступно, он покинет теплоход. Покинет назло ей, не желающей простить и понять его, назло Ирине Федоровне и самому себе.
Ирина Федоровна выпустила Веру из-под своего недреманного ока. Над хрупкой «англичанкой» навис неуклюжий, грузинского обличия усач Гоша, который мог бы при желании носить ее на широких, как шифоньер, плечах. Серебров безгласно, но прочно занял место рядом с Верой. Она не гнала его и не возмущалась. Так же тихо, таинственно улыбалась, словно знала наперед, что он окажется рядом.
Он все ждал момента, когда сможет сказать ей, что не представляет себе жизни без нее и Танюши, но боялся опять встретить недоверие. Он таскал за Верой ее сумочку, в городах закупал мороженое сразу для всех женщин, шедших с нею, и даже для Ирины Федоровны. Приносил в Верину каюту пахнущие мартовским талым снегом арбузы. Загодя предощущая во рту прохладу и сладость, кроил на подернутые сахарной заиндевелостью ломти и раздавал попутчицам.
Серебров смотрел на широкую, иной раз вовсе бескрайнюю, величавую реку. Плыли навстречу буксиры, самоходные баржи с бутовым камнем, кирпичом, удобрениями в бумажных мешках. На корме этих посудин трепыхалось бельишко, играли дети. Люди жили на воде, как дома.
— Верушка, — говорил он, трогая ее руку.
— Не надо, — испуганно произносила она.
Проплывали мимо плоские, как лепешки, песчаные отмели и закругленные островки, по которым бегали, ссорясь, носатые чайки. Кое-где старательно лежали, собирая последние летние лучи, засмолевшие купальщики и купальщицы в выцветших плавках.
Сливались в неразличимую тьму вода и берега, холодело. Серебров накидывал Вере на плечи пиджак.
— Спасибо, — сдержанно благодарила она, и они снова молчали, слушая приглушенный плеск воды.
Вера принимала услуги Сереброва с терпеливой полуулыбкой: посмотрим, надолго ли хватит твоего кавалерского благородства? Серебров чувствовал осуждение в ее терпеливом молчании.
Однажды ему показалось, что Верино лицо просветлело. Обычно крылатые брови были сосредоточенно сведены к переносице, к двум ранним поперечным морщинкам, а тут морщинки эти разгладились. Лицо стало прежним, девчоночьим. Он, боясь спугнуть это выражение, осторожно сказал:
— А тебе не кажется, что я тебя люблю?
— Ты знаешь, я как-то об этом не думала, хотя весь теплоход говорит о том, что ты мне не даешь прохода.
— Теплоход прав, — сказал Серебров. — Хочешь, чтоб доказать тебе это, я брошусь в воду или пройдусь по перилам?
— Никто этого не поймет. Кроме того, тебя высадят за нарушение правил, — спокойно ответила она. Насмешливо мерцали из-под ресниц ее большие, казавшиеся темными глаза.
— Не веришь? — Он залез на перила. Пошел медленно, стараясь не смотреть на воду. Боязливо постанывали перила, он хмелел от опасности, но шел, балансируя руками.
— Не надо, слышишь, не надо! — донесся до него отчаянный шепот. Серебров все-таки дошел до опорного столбика и спрыгнул на палубу. Вера стояла, отвернувшись от него. Ему стало стыдно. Хорош бы он был, если бы сорвался в воду.
— Тебе, наверное, приятно играть на нервах? — спросила Вера, и он увидел на ее ресницах слезы. — Дурак несчастный!
— Я больше не буду, — виновато сказал он и ткнулся губами в ее шею, в нежные завитки волос. — Обиделась, да?
Она молчала.
— Ну, скажи, обиделась? — приставал он.
— Не знаю, — сказала она. — Очень ты нехороший, Серебров, просто не знаю, какой нехороший. Я таким в школе оценки за поведение снижаю, — но после этого она не отнимала руку, когда он брал ее в свою.
Уговорив одного охочего выпить, свойского мужичка поменяться местами за обеденным столом, Серебров сел рядом с Верой.
— Ну, где наши влюбленные? — спрашивали теперь соседи по столу, если Вера и Серебров запаздывали.
— Мы молодожены, — не уставал поправлять Серебров назойливых остряков. — Мы не успели расписаться, а здесь загса нет.
Вера краснела.
— Язык без костей, — сердилась Ирина Федоровна. Она презирала теперь и Веру, и Сереброва. А ему поездка начинала нравиться. Сидя в шезлонге рядом с Верой, он смотрел на берега, которые то взметывались до неба, то покойно ложились вровень с водой, на меланхоличные стада коров, стоящих в воде, на пойменные луга с шапками стогов на них и говорил Вере:
— Пожалуй, центнеров по двадцать пять сена с гектара здесь берут. А удои, конечно, тысячи три с половиной от коровы.
— Ах, какой аграрник, — усмехнулась она. — И все-то он знает.
Они плыли мимо безвестных уютных деревенек с обычными русскими названиями: Широкий Лог, Разбойный Бор, Мысы, Ключи, Звени, Краюхи. Покойны и непритязательны были они.
Однажды ранним утром, когда утомленный вчерашним гамом, притихший теплоход вывернул на широкий плес, Серебров чуть не вскрикнул от удивления: перед ним высоко поднимался трехъярусный берег. Вот это красота! У подножия лежали лесистые караваи с отвесно обрезанными лезвием реки краюхами, выше скатертью стлались луга, по которым текли тропинки, а на самом верху, по соседству с облаками, опять зеленел лес. Безлюдье, покой. Такого красивого горного места Серебров на Радунице еще не видал. «Синяя Грива», — прочитал он название пристани.