на какого зверя надо натаскивать ее, и забывали о Сереброве.
Нина Григорьевна несла на стол все, что было в погребе, а Евграфу Ивановичу казалось мало.
— Вяленую рыбу, Нин, тащи, — командовал он.
Под конец предлагал:
— Оставайтесь у меня ночевать.
— Да что ты, Граша, у меня свой дом, — вскрикивал, похохатывая, Огородов.
— А ты, Гарик? — говорил жалко Соколов, не давая Сереброву пальто, и обижался, как ребенок. — Гнушаетесь. Ну, и уходите, уходите, если так. Уволю без выходного пособия.
— Ох-ох, Граша, — крутил головой Николай Филиппович, покидая соколовское подворье. — Завтра ведь места себе не найдет, извиняться станет. Горяченький, ох, горяченький.
Как-то Серебров попал к Евграфу Ивановичу на большое застолье. Там, кроме Огородовых, был первый секретарь райкома комсомола Ваня Долгов, как всегда, примерный, суховатый. С ним пришла его жена Рита, некрасивая, худенькая, но необыкновенно общительная и смешливая. О ней говорили, недоумевая: «Чем Ваню, эдакого серьезного, взяла, все у нее хи-хи да ха-ха». Но, видно, что-то было, раз такой осмотрительный Ваня Долгов не устоял. Рита сыпала прибаутками и хотела, чтобы всем было так же весело, как ей.
— Ой, инженерии молодой, — обрадовалась она, увидев Сереброва, и потащила за рукав в комнату. — Иди-ка, иди, там есть пара по тебе.
В большой комнате, которую Евграф Иванович называл залом, Серебров увидел Веру-Веранду. Она залилась нестерпимым румянцем.
— Все, как много лет назад, — нашелся Серебров.
— Ох, тогда-то весело было, — припомнила Верина мать Серафима Петровна празднование Вериного дня рождения, и ее благообразное иконописное лицо осветилось улыбкой.
Ваня Долгов и Огородов, полные значимости, толковали о том, что Командиров опять завалил уборку — Шитов попросил Маркелова послать на выручку комбайны. Маркелов послал, но такие старые, что они тут же стали.
— Ой, да мужики опять в дела полезли, — закричала Рита Долгова, появляясь с миской салата. — А ну, прекратить эти разговоры, а то, как Евграф Иваныч говорит: уволю без выходного пособия. Все за стол!
Мужики разговоры прекратили, но перед застольем вышли покурить в глухой дворик.
Видать, Огородов был крепок и знал это.
— Ну, вот тебе, Вань, сколько? — спросил он Долгова, оценивающе щупая у него мускулы на руке.
— Двадцать семь, — отвечал Долгов, сгибая руку.
— Двадцать семь, а я ведь тебя уложу, — смерив его взглядом, неожиданно проговорил Огородов. Он пружинисто присел, расставил ухватом руки, словно приготовился ловить курицу, и подступил к Ване. Схватились, Ваня неуверенно, Николай Филиппович цепко и всерьез.
— Э-э, Ваня, не поддавайся, не поддавайся, — бегая вокруг борющихся, кричал Соколов. — Поддашься — уволю без выходного пособия.
Огородов и Долгов налились кровью. Казалось, Ваня изловчится и вот-вот положит дюжего противника, но тот, повернув Ваню на месте, сумел опрокинуть и бросить на жухлую траву.
— Силен, силен, Николай Филиппович, — восторгался весь красный Ваня, отряхивая колени.
Разгоряченный Огородов победно оглядел Евграфа Ивановича, потом остановил взгляд на Сереброве.
— Хлипкий ты, не стоит руки марать, — сказал он с пренебрежением.
Сереброву, наверное, надо было согласиться: да, мол, хлипкий. А он подлаживаться не захотел, ослабил галстук, задиристо сказал:
— А можно попробовать.
Серебров не надеялся на силу. Такого медвежатника, как Огородов, вряд ли он силой сломит. Но Сереброву в свое время показывал три безотказных самбистских приема институтский чемпион по боксу и борьбе студент Саша Рыков по прозвищу Пах-Пах. Вместо приветствия Саша всегда делал несколько боксерских ударов по воздуху со звуком: пах-пах!
Огородов жал дюже, напролом, в ухо Сереброву дышал жарко и свирепо. Сереброву удалось провести хорошо знакомый бросок через бедро. Огородов сам себя положил — слишком рьяно давил. Очутившись на земле, Николай Филиппович недоуменно захлопал глазами, не понимая, что с ним произошло. Сереброва вначале охватило тщеславное чувство, а потом он понял, что кровно обидел пожилого человека, и бросился поднимать Огородова. Тот серебровской руки не принял, поднялся сам, молча отряхнул запачканный в глине рукав.
— Ну, что, Коля, не сдюжил? — поддразнивал Огородова Соколов. Огородов и тут ничего не ответил. Лицо у него было красное и обиженное.
— Извините, — пробормотал вслед ему Серебров, не зная уж, идти ли ему за стол. — Вы ведь сами хотели…
— Молодец, такого ведмедя завалил, — хлопая Сереброва по спине, радовался Соколов. Ваня Долгов, задержав приятеля в сенцах, проговорил с упреком и назиданием:
— К чему это ты? Я тоже мог его уложить, но поддался. Пусть потешится.
— Ну, знаешь, — рассердился Серебров.
Пока Серебров с Долговым были в сенцах, обида у Огородова, видимо, немного улеглась, но все равно лицо у него было хмурое. Серебров чувствовал себя не в своей тарелке. Прежде чем взял Соколов в руки свою голосистую, подмывающую на пение и пляс гармонь, он с немого одобрения Серафимы Петровны сманил Веру на танцы в Дом культуры. Закончились танцы поздно. Выйдя из старенького деревянного Дома культуры, Вера и Серебров сразу оказались в непроглядной тьме.
— Погода для влюбленных, — сказал он, беря Веру под руку. — По-моему, твои родители будут не против, если я тебя поцелую, — и повернул ее за плечи. Вера вырвалась.
— Нет, они против.
— А ты?
— Ой, какой вы, Серебров, дурак, — сказала она обиженно. — До свидания, — и пошла прочь. Наверное, ее надо было догнать, остановить, а он двинулся к себе в общежитие. Отец и дочь Огородовы показались чем-то похожими друг на друга. Бог с ними.
После этого вечера Серебров часто встречал Веру в Крутенке, даже в обычные рабочие дни. Она объясняла, что приехала в роно или в райком комсомола. Наверное, легче было созвониться, чем трястись на автобусе. А она приезжала! На автобус она почему-то садилась не на площади, а около Сельхозтехники, где была последняя остановка перед выездом на тракт. Увидев Сереброва, она краснела, опускала взгляд и беспричинно сердилась. Стоя перед ней в своей старой шляпе пельмешком, сапогах и выцветшей штормовке, он предлагал:
— Хочешь, на тракторе довезу?
Веру оскорблял легкомысленный, несерьезный тон.
— Когда вы перестанете, Серебров, паясничать? Сколько помню, вы все так, — вскидывая сердитый взгляд, говорила она.
— Значит, я такой, — подхватывал он.
Как-то Серебров сидел в своем прокуренном кабинете, оформляя документацию на монтаж зерносушилки. Под потолком висел слоями дым. Работники ЛМУ не признавали особых мест для курения, сами дымили прямо тут и позволяли это делать посетителям. У Сереброва даже глаза пощипывало от чада. Он открыл дверь, забрался на подоконник и пошире распахнул форточку. Комнату начало прополаскивать сквозняком. Серебров взглянул в окно. Привычная картина: около Сельхозтехники — мотоциклы, трактор «Беларусь», дальше — разъезженная улица. И вдруг он увидел Веру. Она стояла в своей белой вязаной шапочке, держа в руке сверток с книгами, — видимо, ждала автобус.
Серебров взглянул на часы, и ему стало жалко эту глупую Веранду: ильинский автобус прошел минут двадцать назад, и больше рейсов не будет. Или она собралась уехать на попутной машине?
Когда Серебров снова выглянул в окно, Вера стояла все на том же месте. Продолжал моросить тихий дождик. Серебров натянул штормовку, взял плащ с капюшоном, два шлема и вывел приписанный к ЛМУ Иж.
— Вот, надевай, — сказал он и подал Вере оранжевый шлем. Это была новинка. Бугрянская ГАИ вводила для мотоциклистов противоударные шлемы, которые уже успели окрестить «набалдашниками».
— Я не поеду с вами, — сердито сказала Вера и отвернулась, не замечая шлема.
— Так всю ночь и будешь стоять?
— Буду, — уныло кивнула она.
— Странно. Ну, ты меня не терпишь, даже ненавидишь, так хоть к мотоциклу имей уважение. Вон он какой хороший.
Вера ладошкой отерла щеки, лоб, стряхнула воду с руки и опять отвернулась от Сереброва. Это происходило на виду всей Сельхозтехники, и Сереброву казалось, что все видят, как он уговаривает Веру сесть на мотоцикл.
Дождевая вода скопилась в складках его штормовки.
— Садись, тебе говорят! — прикрикнул он, зло крутя ремешок шлема. Вера опять покачала головой.
— Ох, глупая ты, ну просто спасу нет, — сказал он, стараясь быть добрым и снисходительным. — Садись, а то я тебя свяжу.
— А почему вы кричите на меня? — не глядя на него, спросила она с той же холодной злостью и так же вежливо, на «вы».
— Тебя ремнем надо пороть, а не кричать. Не артачься, надевай! — Но она снова отвернулась. Ему вдруг стало жалко ее. — Ну, что с тобой? Я тебя обидел? Тогда извини, — проговорил он подобревшим, виноватым голосом и насильно накинул ей на плечи плащ.
Ах, какой он теперь был предупредительный, покаянный. Она не противилась, когда он забрал у нее сверток с книгами, сама надела шлем. Мотоцикл с места взял скорость, сердито зарокотал, передавая загнанное глубоко внутрь возмущение хозяина. Замелькали по бокам присадистые купеческие лабазы с навесами, веером изогнувшиеся штакетины забора. Потом мотоцикл вырвался на тракт. Нудный дождик во время езды казался чуть ли не ливнем. Вера грудью касалась спины Сереброва, защищаясь от водяного шквала, и Серебров ощущал это теплое, нежное прикосновение. «О чем она там думает?» — ломал он голову, все еще недовольный.
Мотоцикл вымахнул на взлобок, и впереди на дороге Серебров увидел медленно переваливающийся автобус. Ну вот и все. Кончились его терзания. Но когда они поравнялись с натужно ревущим на глине «пазиком», Вера ничего не сказала, не тронула Сереброва за плечо, чтоб он остановил мотоцикл. Запотевшие окна автобуса казались матовыми. Он был переполнен, но одного человека, конечно, взял бы. Надо было только посигналить, однако Вера ничего не говорила, и Серебров обогнал машину.
У самого Ильинского, в сосновом лесочке, прудя в колее грязную воду, мотоцикл остановился. Вера сошла на обочину дороги.