мнилось разом. Я искал бесплодно. Итак, мне предстояло вернуться домой, бестревожно дожить этот день и пробудиться утром с ощущением новой назначенной для себя судьбы. Возможно, так бы все и случилось, но я проспал. До начала работы оставались считанные минуты, я схватил такси и поехал не привычным путем, а мимо одного из институтов, где, памятно, блуждал бесцельно. Я хорошо помню миг моего прозрения. Я попросил остановить машину, взлетел на третий этаж и завороженно застыл перед кабинетом проректора: «Петров К. А.».
Мне захотелось подойти и погладить остроконечные буквы инициалов. Я уговаривал, упрашивал себя не радоваться преждевременно. Напрасно я ликовал: Петровой А. К. в списках не оказалось.
Нечего на меня таращить свой циклопический глаз.
Мы встретились. Есть события, о которых можно вспоминать стократно. Кто сказал, что чудес не бывает?
Старый трамвайчик стыдливо прогромыхал мимо, выбрасывая из-под колес прозрачные крылья талой воды. Из водосточных труб с грохотом вылетал, рассыпался жемчугом по мостовой сахаристо-белый лед. Весна наполняла город своим шумом, запахом цветов.
Не стану вдаваться в подробности кто кого искал. Мы встретились.
О н а. Я, кажется, чуть-чуть опоздала?
О н. Нет-нет, вы, как всегда, вовремя.
О н а. О чем мы будем говорить?
О н. Об истории наших отношений. Я вас искал.
О н а. Знаю.
О н. Вот как? Но откуда?!
О н а. Папы всякие нужны, папы всякие важны.
Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.
Была весна, пахло оттаявшей землей. Парк с прямыми, как бильярдный кий, аллеями, вечер прозрачный, словно лазурь, и гул последнего трамвая. Мы не задавали друг другу вопросов, я не читал наизусть Блока. И папа с его сомнениями, догадками растворился в холодном отсвете окон. И даже ты, мой Орфей, был не больше чем воспоминание.
— До завтра!
— Завтра уже нет. Есть только сегодня.
— Значит, до сегодня.
Дверь привычно делает «та-ак».
Слышу все: летящий шорох одежды, и поворот ключа в замке, и хлопнувшую дверь, и дребезжание оконных стекол. На кухне зажигается свет.
Стою на самой середине улицы. От асфальта тянет холодом. Ватный дым шуршит, задевая воздух, тяжело вываливается из одинокой трубы, похожей на пушечное жерло. Стою посреди улицы, смотрю на застывшие звезды, на их нервное мерцание, и мне кажется, вот-вот откроется окно, зашелестит по подоконнику засохший лоскут бумаги — его не успели отодрать — и сверху упадет на мостовую голос, ударится о нее и только тогда будет мною услышан: «Ты здесь?! Не уходи, все только начинается, не надо никаких «до завтра».
«Очнись, — говорю я себе, — жизнь продолжается. Сегодня в десять — защита проекта спортивного комплекса. Вот будет потеха… Мечты прелестны, слава мечтам!»
Слушай, слушай, слушай меня! Все так и было. Я закрыла входную дверь, сбросила туфли, на цыпочках подошла к холодильнику — страшно хотелось пить. Взглянула в окно — Кеша меня не видит, задрал голову, пытается угадать, в каком окне я. Зажгла свет, он заметил, помахал рукой. Мне следовало быть осторожнее. Слава богу, наши спят. Скоро четыре. Утром отец не даст проходу: где была? Скажу: задержалась у подруги. Могу я себе позволить такую роскошь: раз в жизни засидеться у подруги?
«Ты обязана позвонить».
«Ах, папа, — скажу я ему. — У этой подруги нет телефона».
Снова подошла к окну. Кеша шел прочь, устало загребая ногами. «Как пьяный», — подумала я. Мне стало удивительно весело, я засмеялась.
— Ужасно смешно, — сказал папа. Помятая пижама, взлохмаченная борода, мешки под глазами. Папа зябко потирает руки.
— Просто можно умереть от смеха, — в тон папе замечает старшая сестра.
Время от времени сестра ночует у нас — привычка. Боится оставаться одна в квартире.
Папа неловко одергивает пижаму, выглядывает в окно. Улица пуста. Папа разочарован.
— Может, ты объяснишь, что все это значит?
Я не отвечаю, пожимаю плечами.
— М-да, — вздыхает папа. — Надо полагать, минут двадцать назад ты была разговорчивее.
Сестра Лида в разговоре не участвует, она жмурится на свет. Сестра умеет многозначительно молчать.
— Это что, перспектива или так?
— Что «так»? — я стараюсь не смотреть на папу.
Папа кивает на окно:
— Это?!
— Ах, это? Не знаю…
— Ничто не ново в этом мире. — Папа зевает, достает невероятно длинный мундштук, громко продувает его.
— Не вижу оснований для переполоха. Ничего не случилось.
— Когда случится, будет уже поздно! — взрывается папа. — Интеллигентные люди придирчивы к своим чувствам и не бросаются на шею первому встречному.
— Я тоже не бросаюсь.
Лида откровенно зевает.
— Мне чрезвычайно повезло с дочерьми, — замечает отец и ногой пододвигает табурет. — Я хочу знать, это эпизод или закономерность, к которой мне следует привыкнуть…
Отец настроен решительно. Ждать помощи от сестры бесполезно. Сестра как изваяние. Голова чуть наклонена, лица не видно. То ли слушает, то ли дремлет, в общем, молчит.
— Я же предупреждала, папа, что задержусь…
— Что-о?!
Когда папа кричит, мне становится не по себе. С ним это бывает редко, мы отвыкли от крика.
— Теперь это называется «задержалась»! Недурно. Семейная идиллия, мягкие акварельные тона. «Я немного задержусь, папочка…» — «Хорошо, доченька, только не очень долго». — «Ну что ты, папочка. К трем часам ночи я буду дома». Где ты шлялась?! — внезапно взрывается папа. — Кто он?
Папу уже не остановить.
— Молчишь? Тем хуже для тебя. Я один, без матери, — будто стон роняет отец, он ударяет кулаком по столу, и все, что стоит на столе, подпрыгивает.
Этих отцовских слов я боюсь больше всего. Отец действительно один. Мать умерла девять лет назад. Рак: три месяца — и матери не стало. Почему отец не женился второй раз? Не знаю. Может быть, знает Лида? Но она ничего не говорит. Ей сейчас почти тридцать пять… А тогда минус девять, значит, двадцать шесть — взрослый, самостоятельный человек. Я моложе, мне сейчас двадцать два. Отец не женился. Нам казалось, ему хорошо с нами. Поначалу, наверное, так оно и было. Что-то надломилось, пошло наперекос после первого замужества Лиды. Отец был против, недоумевал: почему такая спешка? А когда узнал, что муж Лиды работает скрипачом в эстрадном оркестре и играет в ресторанах и кинотеатрах, сник совсем. Он уже не верил ни в какие разговоры о семейном счастье. Так и сказал: «Проклинать не проклинаю. Благословлять рука не поднимается. Мирюсь». Лида вся в бабушку: лицо, на котором скулы обозначены ровно настолько, чтоб быть заметными, огненно-рыжая, зеленоглазая. Глаза сумасшедшие, воспламеняются мгновенно, протяни руку — и вспыхнет рука. Даже когда ее взгляд безотносительно скользит по встречным лицам, а на лицах мужчин взгляд задерживается чаще, я вижу, он словно обжигает их, люди непременно оглядываются и смотрят вслед, надеются на повторный взгляд, ждут его. Есть женщины красивые, их красота спокойна, благополучна даже. Их можно созерцать, как созерцаешь Диану в гулкозвучных музейных залах, стоишь, зачарованный белизной мрамора, мягкостью линий спадающих одежд, не веришь никак, что те одежды каменные, а еще не веришь, тяготишься сомнением, что же первично, эта ли каменная прелестница, во всем повторяющая живую красоту, или живая красота, скопированная с мраморного совершенства, оставленного нам как прозрение?
А есть красота другая, требующая тебя. Прикосновение к такой красоте, даже мимолетное, — всегда боль, страдание. Ее невозможно созерцать, она противна покою, благополучию противна. У этой красоты особые краски, она не приемлет полутонов, правильности линии, она единение крайностей, каждая из которых существует только одна, способна сразить, потрясти человека. Моя старшая сестра и есть символ этой второй красоты.
А рядом муж. Не то итальянец, не то цыган. Василий Чарутти. Надменный, тонкий. Можно сказать иначе: на его лице много носа, много лба, и вы увидите асимметрию, почувствуете ее.
Мне Чарутти не понравился. «Скользкий, — сказала я. — У вас ничего не получится». Лида брезгливо поморщилась: «Утри сопельки и иди спать, малыш».
Они прожили год. Не помню, кто это сказал: «Ревность все знает, но не имеет доказательств», это сказано про них. Спустя год у Лиды все разладилось.
Сообщение о разводе отец принял как должное. Спросил только: «А как же любовь?»
Сестра прикусила губу, досадуя на отца за этот колкий вопрос, однако ж не вспыхнула, ответила спокойно: «Что с ней станется, прошла». Потом появился Дима Симаков, Сима, как звали его друзья. Сестре везет на видных мужчин. Сестра на этот счет имеет свое мнение: «Муж настоящей женщины должен быть красивым». Это она меня воспитывает. На сей раз обошлось без громкой свадьбы, сдержанное застолье, и семейная жизнь началась. Повторное замужество оказалось не обременительным по времени — два года. Сестра говорит: «Не сошлись характерами». Врет.
Лида ужасная сумасбродка. «Делаю что хочу. Я женщина. Он должен гордиться: его жене оказывают внимание. Главное — знать чувство меры. Легкий флирт, он никому не противопоказан».
Это все тоже для меня. Лида не скрывает: «Я твой университет, постигай!» И я постигаю.
По профессии Дима журналист. Уезжает внезапно, приезжает внезапно. Какая жизнь! А Диме нравится: «Я дома как гость, мне всегда рады». Жили они сумбурно, крикливо, по этой причине папа очень страдал, считал, что Дима достойный муж, а бесконечные ссоры делали папины надежды призрачными.
В отличие от сестры, Дима не смотрел на меня свысока, чем сразу завоевал мои симпатии. Он охотно отвечал на мои расспросы, а иногда без всяких на это причин сажал меня напротив и рассказывал о своих увлекательных командировках.
Это были удивительные рассказы, они вызывали прилив благодарности со стороны единственного слушателя. Никому другому Дима о своих поездках не рассказывал.
Я торжествовала: мне доверяют, меня считают взрослой.