В первый же день занятий я попал на прием к декану. Декан выслушал мою историю, перечитал уведомление. Сказал: «Силен!» Решительно опустился в кресло и написал приказ о моем восстановлении на втором курсе.
Хорошо помню свой диплом. Долго разглядывал грубое тиснение, никак не укладывались, не совмещались напряжение трех последних лет и эта микропапочка, и микровкладыш с перечислением «хор», «отл», «хор», «отл», «зачет».
Телефон разрывался, телефон не давал покоя. Звонили друзья: «Ну как?» Звонила мать: «Я достала роскошный торт». Звонили… «Нет, нет, нет. Еще успеется, потом, после, может быть, завтра. А сейчас? Сейчас я поеду в школу. Я хочу узнать, как часто проводятся вечера-встречи выпускников».
Потом проектный институт, экспериментальная мастерская.
В институте меня сторонились. Я склонен к внезапным поступкам. У меня забавное прозвище — Гипертоник. Никакого отношения к состоянию здоровья.
Наш шеф говорит афоризмами: «Если ваша идея прогрессивна, она всегда в меньшинстве. Мало предложить идею. Надо уметь создавать вокруг нее зону повышенного давления».
На одном из совещаний мое отсутствие было замечено и имело следующие комментарии: «Не вижу создателя зон повышенного давления, куда подевался наш Гипертоник?» Все засмеялись, сочли шутку удачной. Так появилось прозвище.
В жизни я считал себя человеком поднаторевшим, самостоятельным, и все-таки… Вот именно, и все-таки Иннокентий Петрович Савенков сестру Лиду боится. Мой страх оправдан. С первых дней знакомства между нами установились какие-то небезразличные отношения, в обращении мы постоянно путаем «ты» и «вы». Сестра Лида вечно призывает меня в союзники. Она человек настроения. Быть союзником сестры Лиды — значит подчиниться ее настроению. Я бунтую, я не соглашаюсь, а в ответ слышу злое: «Предатель».
— Ты хорошо танцуешь, — говорит сестра Лида. Теперь оркестр играет медленное танго. — Почему ты отказываешься жить у нас?
Сомнение — основа творчества. Я сомневаюсь.
— Боишься?
Я скорчил гримасу.
— Нам не страшен серый волк.
— Меня боишься? — уточняет сестра Лида.
Не вижу, но чувствую ее усмешку.
— А вы, юноша, моралист!
Слово «юноша» меня коробит. Между нами разница в два года. Сестра Лида старше.
— Не хочется вас стеснять… И потом вы с папой вдвоем как-никак. А мать совсем одна.
Ада танцует с рыжим лейтенантом. Не то троюродный, не то двоюродный брат. Я смотрю на Аду, она оглядывается, ей хочется услышать наш разговор. От подобной догадки мне делается неловко. Я краснею. Сестра Лида замечает мое смущение. Истолковывает его по-своему…
— Итак, ты на пороге счастья. Но всякий порог — только порог. В спешке можно споткнуться.
— Совет умудренного жизнью?
— Если хотите, да.
— Кого же ты опекаешь: меня или сестру?
Сестра Лида испытующе посмотрела на меня.
— Мы слишком заинтересованно разговариваем. На нас обращают внимание. — Вызывающе засмеялась.
Я вдруг почувствовал, что танцую с женщиной. Какой-то неуловимый жест, движение — и начинаешь замечать линию плеч, высокую шею, стараешься не думать, но все равно думаешь, что рукой касаешься спины.
— Значит, поедете к маме?
— Еще не решил.
— Тесниться у мамы, вместо того чтобы жить нормально у нас. Где логика?
— У вас — еще не значит нормально. Разве не так?
— Так, все так, уважаемый Росси. Вы на редкость проницательны. Господи, да что я, на самом деле! Решайте, как нравится. Вам жить.
— Нам, — соглашаюсь я.
Мелодия танго сходит на нет. Еще поворот, все!
— Проводите меня на место. Я не хочу больше танцевать.
Нескончаемая череда участия! Незнакомые лица улыбаются мне, незнакомые голоса не скупятся на похвалу, незнакомые руки треплют по плечу, трогают за локоть, отчего моя неловкость лишь возрастает многократно, и как укор колкая реплика сестры Лиды:
— Вы нравитесь женщинам. Поздравляю.
Не знаю, кому отвечать, а фраза едкая, засела в мозгу. Жду, когда череда улыбающихся лиц останется позади. Туда, к пустым стульям, как к острову спасения. Уединение минутно, говорю торопливо:
— Не понимаю, почему вам так хочется разозлить меня именно сейчас и именно здесь.
— Разозлить вас? — сестра Лида смеется. Манера смеяться у Лиды нагловатая, броская.
— Нет-нет, вылеты отменены. Дождь.
— Что?
— Семейная шутка. Наш телефон все время путают, спрашивают аэропорт. Обычно отвечаем: «Вылеты отменены. Дождь». Вы хотите вернуть билеты? — Сестра Лида медленно опускается на стул. — Как здесь душно! Я наговорила глупостей, забудьте этот бред.
— Если вы настаиваете.
— Оставьте высокопарный стиль: «Если вы настаиваете…», «Как вам будет угодно…». Ради бога, не становитесь в позу римского сенатора. У вас другая роль. Почему вы молчите?
— Жду…
— Чего именно?
— Когда вам надоест меня воспитывать.
— Вот как? Недурно пущено. А впрочем, вы правы, жених. Я старая сварливая баба.
— Этого я не говорил.
— Да, — соглашается сестра Лида. — Не говорил, но подумал.
Сестра Лида печально улыбается:
— Ты знаешь, жених, мне не следовало приходить на эту свадьбу. Чужая радость не греет. Хуже — она забирает оставшееся тепло. Приходишь лишь для того, чтобы убедить себя: «Ты не одинока. Чем радостнее начало, тем тревожнее путь». Пустой номер. Твоего усердия не оценят. Все заняты собой. Никто не нуждается в проповедниках. Грехов достаточно, но никого они не тяготят… Господи, как же здесь холодно! Скажи им, чтоб закрыли окно.
Я послушно поднялся, но она удержала меня, поднесла палец к губам:
— Тс-с! Один совет. — Поманила к себе и зашептала торопливо, обдавая лицо горячим дыханием: — Во всем должно быть чувство меры. И в откровенности тоже… Особенно с женщинами.
Я хотел что-то ответить, но не успел — всех пригласили к столу.
— Друзья мои, — сказал папа. — Жребий брошен. Рубикон перейден. Выпьем за мужчин.
Пропажу обнаружил старый Семен. Щемящее чувство тревоги больно толкнуло в бок. Он вздрогнул во сне, проснулся. Он был суеверен, этот старый цыган. «Шофер оказался несговорчивым, не к добру это». Бесшумно поднялся, старательно обошел разметавшегося во сне Лело, откинул полог… Белесый рассвет завис над табором.
Туман стлался по земле, старик поежился.
— Студить начинает, — сказал он вслух, зачем-то посмотрел под ноги. В траве застряла недокуренная сигарета. Поднял. Судя по всему, бросили вот-вот, сигарета была еще сухой и теплой. Потер меж пальцев, табак послушно высыпался на ладонь…
— «Дымок», — одобрительно пробурчал старик. В зубы ткнулся холодный мундштук трубки. Старик закурил.
«Кого же с конем послать? Дело не шутейное. Тимошку? Нет, Тимошку нельзя, горлом слаб. Руслана, а кто за лошадьми ходить будет? Руслан при деле, Лело еще мал. Значит, Антона. Этот что хошь продаст. Правда, в деньгах аккуратности нет. Больше некого, пусть едет. Дело рисковое, по нему как раз. Ну а деньги? Что ж деньги? Деньги стребуем».
Он подошел к загону со стороны поля. Ему не хотелось, чтобы конь увидел его. Старик раздвинул кустарник и обомлел: коня не было. Его не было ни в загоне, ни на старой стерне, он не пылил по дороге, его не было вообще.
— Ушел, — потерянно прохрипел старик и, обессилев, прислонился к дереву. — Ушел!
Произносить заклинания не входило в привычку старика. Одного пинка оказалось достаточно, чтобы сторожа проснулись.
— Храпите, сучье отродье! — процедил старик сквозь зубы.
Тот, что был выше, вскочил сам, второго старик поднял за шиворот.
— Ну, чего глаза вывалил! Убью, вошь непутевая!
Старик занес тяжелый кулак, но тут произошло непредвиденное: рука плетью рухнула вниз, старик покачнулся, обмяк и стал медленно сползать на землю.
Он был суеверен, этот старый цыган. «Несговорчивый шофер — не к добру. Ох, не к добру». Табор проснулся.
Было около шести утра. Младший лейтенант милиции Григорий Чмырь, сморенный вконец безликим дежурством, благополучно дремал, притулившись к теплым батареям, как раз в том месте, где две стены комнаты образовывали довольно острый угол. Подобие геометрической фигуры помогало лейтенанту удерживать собственное тело в вертикальном положении, а значит, и довольно рельефно обозначать свое присутствие за столом, скорее напоминавшим столярный верстак, нежели кабинетную принадлежность.
Младший лейтенант Чмырь причмокивал пухлыми губами и миролюбиво всхрапывал. Последнее, бесспорно, свидетельствовало о том, что младший лейтенант абсолютно спокоен и согласно графику дежурств видит сон номер три, где его зазноба Юлия Мазурок, работник областной библиотеки, отплясывает с ним танец шейк, столь модный нынче в южных городах. Костюм на нем был беспрецедентно модный и, бесспорно, штатский. Мероприятие значилось внеплановым и имело место на квартире его друга Леши Димчука, большого ценителя джазовой музыки. Следующим было «Арабское танго», которое он опять же танцевал со своей зазнобой Юленькой. Близость ее тела рождала целую гамму дотоле дремавших чувств, и лейтенант начал натужно стонать, будто предвиделись сложности с выполнением команды его непосредственного начальника капитана Постникова: «Возьмите себя в руки, Чмырь, не расслабляйтесь».
Сон следовал своему незамысловатому сюжету, когда дверь дернулась, с треском распахнулась. Младший лейтенант милиции Чмырь бдительно открыл, а затем не менее бдительно прикрыл глаза…
Человек был коренаст, взволнован и небрит.
Быстрота, с которой человек пересек комнату и устремился в коридор, поочередно тычась то в одну, то в другую запертую дверь, говорила о чрезвычайном беспокойстве.
Ситуация требовала выдержки. Младший лейтенант Чмырь не встал и не вернул человека окриком назад. Нет. Подобная упрощенность в действии скорее характерна для его сменщика — лейтенанта Сержикова. А для него — нет. Здесь главное — фактор внезапности… Гражданин не иначе как даже не заметил, что он, лейтенант Чмырь, на посту… Он вернется, он не может не вернуться. Выход из отделения милиции всего один.