д ним. Теперь же нет. Я муж, глава семьи. Позволить ей утвердиться в правоте, значит, превратить любой факт в фактор. Звучит заумно, но справедливо. А если по существу: ссоры начинаются с мелочей.
— Твои обязательства никому не нужны, просто мне казалось…
— Что именно?
— Ты ведешь себя так, будто бы ты в этом доме проездом, как гость.
— Я и есть гость.
— Вот как? — она делает шаг назад. — Только сначала ты хам, а уже потом гость.
Я зажмурил глаза. Как важно убедить себя, будто все происходящее тебе приснилось.
— Быт заел, быт.
— Тебя заешь. — Я слышу, как она зло смеется. Вздрагиваю, приподнимаюсь на локтях, заглядываю в спящее лицо жены, прислушиваюсь к ее дыханию.
Показалось. И смех показался.
— О, господи! Ну хорошо, я буду называть его папой, папочкой, папулей!
Отвернулся к стене и сам себя спросил: «А дальше что?»
— Нашего полку прибыло, — сказал папа и подхватил угол стола, неудобно застрявшего в дверях. — Книги, если хотите, можно поставить в моем кабинете. Места хватит.
Потом мы все собрались на кухне, и папа произнес речь.
— Живем один раз, — сказал папа. — Это не открытие, а очевидность. Давайте жить красиво. Ура!
Папин призыв вселяет оптимизм, но не дает рецептов, как жить.
То, что я женат, и дом, куда я частенько наведывался гостем, теперь мой дом, и здесь мне придется жить по иным, неведомым для меня законам, я понял уже на следующее утро.
— Молодожены, подъем! Мир неги кончился, да будет мир труда! — голос у сестры Лиды требовательный, низкий.
Ада высунула ногу из-под одеяла, подвигала пальцами, хотела проверить, холодный ли воздух в комнате или ничего, зевнула:
— У, деспот чертов.
Я поморщился. Конечно, сестра Лида может говорить, что ей заблагорассудится, но зачем же стучать в дверь? Мерзкое ощущение, будто ты в гостинице и тебя застали в чужом номере.
А когда сестра Лида постучала второй раз, я понял, что неудовольствием дело не обойдется. Я неторопливо одевался, зло поглядывал на дверь, ожидая третьего стука.
В конце концов, это наша первая неделя, незачем по пустякам раздражаться, еще все устроится. И вообще, начинать со ссоры — занятие для идиотов.
Я не соглашался на переезд. Придумывал десятки отговорок, в ответ Ада расплакалась, и я уступил. И вот теперь, возвращаясь в мыслях к прошлому разговору, ругаю себя за мягкотелость: следовало проявить характер, настоять на своем. Кто я тут? Муж профессорской дочки, баловень судьбы.
А лес стоит загадочный.
А сердце, сердце так стучит…
Это сестра Лида. Поет сестра Лида хорошо, но все равно ее пение меня раздражает. Я даже уверен, что в любой другой день Лида петь бы не стала. А значит, поет она нарочно, для меня. Если об этом догадался я, то непременно догадаются и папа и Ада. Нет, какая-то чертовщина!
— Я вас боюсь.
— Ах-ах, все шутите.
— Нет, я серьезно.
— Напрасно, я добрая. Папа! Нет, ты скажи, скажи: ведь правда, я добрая женщина?
— Да, да, Лидок, ты самая добрая.
— Вот видите, папа справедлив, он не станет кривить душой. Я великодушна и незлопамятна.
Я ищу сигареты, оглядываюсь на Аду. Она так и спит с высунутой ногой. Я осторожно подтыкаю одеяло. Целую жену и на цыпочках выхожу в коридор.
Папа не в счет. Папа увяз в науке. Он подобен ловцу жемчуга, который появляется на поверхности океана только для того, чтобы передать из рук в руки добычу и, набрав в легкие воздуха, вновь нырнуть. Мама тоже не в счет. Мама знает лишь то, о чем ей рассказываю я. В гости мы приходим нечасто. Мама суетится на кухне, а мы сидим друг против друга, я встревожен обилием нахлынувших воспоминаний, вызванных этим вот креслом, окном, из которого вечно дует, старым ковром загадочного возраста (лет двухсот пятидесяти, а то и трехсот — приданое прабабушки), приземистой этажеркой в стиле позднего барокко, где неудобно распихана сотня-другая книг. Моих любимых книг, каждую из которых я знаю наизусть… А рядом — швейная машина. Разные были времена. Лет до пятнадцати все, что я носил, шилось на этой машине.
Ада выходит на кухню. Маме не терпится представить Аду соседям. У нас хорошие соседи.
Жили бы вместе, наверное, ссорились бы. А так гости — всегда радость. За столом все по-старому: говорят женщины.
Ада получает необходимые советы. Вспоминают общих знакомых. Опять же со свадьбы. Потом будем долго прощаться, приглашать к себе, извиняться, что натоптали в передней, как-то стыдливо целоваться, будто на ходу привыкая к этому ощущению.
А утром я приду на работу ободренный мирным вечером и буду расположен острить, устраивать хохмы, но тут обязательно задребезжит телефон. И кто-нибудь из проектировщиков сипловато пробасит: «Савенков, тебя. Приятный женский голос».
Я удивленно посмотрю в сторону говорившего, пожму плечами и пойду. И буду делать вид, что приятный женский голос меня совсем не волнует. И звонок этот ни к чему, работы по горло. И вообще, что за нелепая привычка звонить в середине дня?
— Я вас слушаю, — грубо пробормочу в трубку.
В ответ услышу мягкий голос матери:
— Сынок, это я. Ну как там у вас?
И произнесено все будет таким тоном, будто и не было вчерашнего вечера и это совсем не мы приходили в гости.
«Многое происходит помимо нас», — говорим мы. Ерунда. Это для успокоения совести. Все, что касается нас, помимо нас не происходит.
Началом был отпуск. Собирались ехать всей семьей. Дней за шесть до отъезда меня вызвал шеф.
— Намечается интересный заказ, — сказал шеф. — В качестве руководителя группы я намерен заявить вас. Слышал, вы собираетесь в отпуск?
— Да, то есть нет.
Шеф понимающе хмыкнул:
— Перестраиваться всегда трудно, но что делать — жизнь. В общем, решайте сами. Как скажете, так и будет.
И я сказал «да».
Возвращаюсь домой в скверном настроении. Я давно ждал настоящей работы. Мои отношения с шефом не назовешь дружескими. Утренний разговор отнюдь не следствие его симпатии ко мне. Отпускные месяцы. Братья по оружию ковыряют пяткой пляжный песок. На этом фоне я самая подходящая кандидатура. Начни я сомневаться, еще неизвестно, что бы сказал шеф завтра: «Не терзайтесь напрасно. Все мы люди. Поезжайте в отпуск, я передумал». В моем положении не приходится выбирать. Я сказал «да».
«Да» — я согласен. «Да» — летит к чертям отпуск. «Да» — не просто очередной отпуск, свадебное путешествие. Ада мне этого никогда не простит. Да, дорогой, многоуважаемый шеф, я согласен, потому как не намерен упустить случая. Я докажу вам, «строптивый Бенуа», сколь велика ограниченность ваших любимчиков. Ада поймет меня. Она обязана меня понять. Есть еще папа, я могу рассчитывать на его поддержку. Наука превыше всего — папа оценит.
— И ничего нельзя изменить?
— Ничего.
Ада отворачивается к окну. Стою как истукан. Я так старался, я даже нарисовал этот город-спутник. Листы бумаги как белые заплаты, ими усыпан пол.
— Поступай как знаешь, — говорит Ада. Я слышу глухое всхлипывание.
— Ты должна быть тщеславной! — кричу я. — Неужели тебе хочется быть женой заурядного ремесленника? У нас впереди сотни отпусков.
— Возможно, но этот первый.
«Ну хорошо. Я откажусь. Куда запропастился этот всевидящий, всезнающий папа?!»
— Неужели так сложно понять меня?
— Почему же, — говорит папа, — тебя понять несложно. Весь вопрос, надо ли тебя понимать. Ты еще не научился жертвовать. — Папа замечает мой протестующий жест. — Жертвы приносились, верно, но это случалось помимо тебя. Так складывались обстоятельства: война, болезнь матери. То были другие жертвы. Теперь ты отвечаешь не только за себя. — Папа не договаривает, выразительно кивает на дверь нашей комнаты. — Спит?
— Да, — неохотно отвечаю я.
— Ты пробовал ее убедить?
— И слушать ничего не желает.
— Странные вы люди. Обрадуйся она твоему решению: «Вот и прекрасно, я поеду одна». Неужели это не обидело бы тебя? Всякое я прочел бы на твоем лице: боль, горечь обиды, разочарование, злость, но уж никак не радость. Ты стал бы осуждать ее, почувствовал бы себя оскорбленным. Разве не так?
— Возможно, — соглашаюсь я.
— Вот видишь. Надо ценить искренность, мой друг.
— Значит, я должен отказаться от проекта?
— Вряд ли. В твоих рассуждениях, я имею в виду работу, есть логика. Отказываться не нужно. Постарайся, однако, понять и ее. Жертву приносит все-таки она, а не ты.
— Господи! Но я тоже лишаюсь отпуска. Я сам предложил эту поездку.
— Верно, но ты имеешь завидную компенсацию: интересную работу, способную увлечь тебя. Она же только теряет. Ни я, ни кто другой не восполнят твоего отсутствия. Жаль, конечно, но такова жизнь. — Больше папа ни о чем не говорит, трет раскрасневшиеся веки. — Хватит, пора спать.
Последние наставления, последние советы: как отключать холодильник, где квитанции на квартплату, сколько раз поливать цветы. Впитываю бесценную информацию и краешком глаза смотрю на часы. Неужели она мне так ничего и не скажет? «Внимание! Продолжается посадка на самолет, вылетающий рейсом…» Ну вот, пора прощаться. Отъезжающие — налево, провожающие — направо. Папа хлопает меня по плечу. Папа — оптимист. «Давай, давай», — вдохновляет папина улыбка. И я подчиняюсь, даже пробую шутить. Смеется, правда, один папа. Ада молчит. «Вниманию пассажиров! Заканчивается посадка на рейс…»
— Отдать швартовы! — шутливо выкрикивает папа.
— Пока, — говорит Ада и чмокает меня в щеку, словно провожает племянника к троюродной тете.
— Пока, — киваю я.
«Сторонись!»
Ну вот и, все — вещи повезли на погрузку. Папа оборачивается, машет мне из окна автобуса:
— Выше нос, Росси!
Самолет улетел, провожающие разошлись, а я вот стою. Московское время восемь часов двадцать пять минут. Мне пора: в десять вызывает начальство. Шеф собирает всю группу. Ему не терпится сообщить, как он рад за нас, как он завидует нам. «Такого заказа можно ждать десять лет и не дождаться, — скажет шеф. — Вы родились в рубашке. Больше дерзости, долой догмы». Еще слово, и мы ринемся строить баррикады прямо на улицах. На языке шефа это называется взбодрить группу. А потом Изюмов откроет коробку «Казбека» и предложит всем закурить. «Вот такие дела, коллеги». Коллеги сидят вокруг массивного стола и дисциплинированно курят. «А вдруг нам действительно повезло?» — думают коллеги. Изюмов не глядя вытаскивает из картотеки нужный бланк и сообщает нам сметную стоимость строительства. Лихорадочный блеск в глазах коллег медленно, но уверенно затухает. Так бывает всегда. Сегодня тоже будет так.