— А ведь признайтесь, екает сердце и в глазах туман.
Папа не отрицает. Папа сентиментален. Папа вытирает слезы:
— Эко их угораздило, и меня волокут.
…Каждое утро положением дел в нашей группе интересуется шеф. Представляю его лицо, когда он узнает, что меня нет. «Позвольте, — скажет Изюмов, выпятит полные губы, словно желает пощупать кончиком породистого носа щетку жестких усов. — То есть как это нет?»
Ната Зимогорова, мой дублер, разведет руками: «Действительно, вчера был, а сегодня нет. Странные вещи творятся». Ната красивая женщина, ей прощаются дерзости.
«Поберегите свой сарказм для более удобного случая, Зимогорова», — шеф снисходительно улыбнется. В комнате станет тихо, все будут ждать, что же произойдет дальше.
Но дальше ничего не произойдет. Изюмов медленно обойдет мастерскую. В такие минуты он похож на завсегдатая краеведческих музеев. Шеф заглядывает через плечи проектировщиков, останавливается за спиной каждого, прикидывает в уме, много ли прибавилось со вчерашнего дня.
Молчаливый обход продолжается минут десять — пятнадцать. Затем краткое моралите.
Обычно шефа сопровождаю я. Но сегодня я — необходимый атрибут семейной хроники. Патронирует шефа Ната Зимогорова.
Для полноты впечатлений могу представить разговор Зимогоровой с шефом.
Шеф страдает одышкой, паузы заполняются астматическим покашливанием.
«Наталья Ильинична, кхы! кхы! Сегодня первое сентября. Иначе говоря, прошел месяц. А что такое месяц? Кхы, кхы!»
«Месяц — это всего четыре рабочие недели», — отвечает Зимогорова.
«Кхы, кхы, кхы. Месяц — это целые четыре с половиной рабочие недели. Скажу больше: месяц — это треть квартала, двенадцатая часть года».
Где-то подспудно шеф доволен: меня нет, его сопровождает Зимогорова. Ната красивая женщина, с ней приятно показаться на людях.
«Если разделить объем запланированных работ на запланированное для его выполнения время…»
Шеф утомительно однообразен. Сейчас он оглушит Зимогорову результатом. В пересчете на день, на неделю, на месяц. Это уловка из арсенала личных хитростей. Шеф понимает — мы ищем оптимальное решение. Он надеется — мы проговоримся, возмутимся его упреками и проговоримся, ему же хочется верить: «Любые новости, независимо от их характера, первым в моей организации узнаю я».
Уважаемый шеф, мы тоже не лыком шиты. У нас свои контрхитрости: одна из них — молчание Зимогоровой. Вы же сами сторонник единоначалия. Зимогорова — классический зам. Ее задача — молчать и кивать. Вам кивать, на меня кивать. Я знаю вашу слабость, дорогой шеф. Вы не терпите готовых рецептов. Это лишает вас права соавторства. Вы же сами говорите: «Вы, молодые, из клана зазнавшихся наглецов».
Не стану вас разуверять. Мы не доставим вам удовольствия расколошматить наше решение прилюдно.
Все или ничего — вот наш девиз.
Ах боже мой, я совсем забыл: помимо моих мысленных блужданий существует другая жизнь. Она толпится на школьном крыльце, пересмеивается, наступает мне на ноги и теснит, теснит меня. Младшие разведены по классам, а людей не убывает. Еще один пункт программы — слово к будущим выпускникам. Меня не желают оставить в покое:
— Держите, держите. Цветы — они всем к лицу. У вас есть дети? Вот как? Вы самый счастливый человек: у вас все впереди.
— Наши дети! Будущие выпускники, будущие граждане. К вам слова наши на пороге этого последнего года школьной жизни. Здесь пробудился ваш разум, вы начали постигать мир. Здесь вы расстались с детством, прошли отрочество, здесь началась ваша юность. Вы слышите школьный звонок. Закройте глаза, и звук усилится тысячекратно. Соберитесь с силами, мобилизуйте волю свою. Вас зовет жизнь, зовет будущее. Идите же.
И снова музыка. Цветы летят в воздух. Ура-а!..
Конечно, это свинство с моей стороны. Виноватая улыбка — слабое утешение. Убегаю. Такова жизнь.
Шеф со скучающим видом выслушал мои объяснения. Сощурился на солнечный свет.
— Савенков, — говорит шеф. На столе пачка фотографий. Изюмов разглядывает их по очереди, делает какие-то пометки в блокноте. — Не проморгайте удачу, Савенков. Надеюсь, вы меня поняли? У меня все!
Старый филин, он даже не поднял головы.
О том, что произошло в отделении железнодорожной милиции, история умалчивает. Как принято говорить в подобных случаях, о происшедшем свидетельствует один документ, сохранившийся в архивах. Заполнен документ не по форме, но тем не менее проливает определенный свет на случившееся.
Я, Ахметов Тофик Икрамович, еду город Баку. Имею задание сопровождать коня. Бакинский школа верховой езды купил. Я там джигитов учу. Цвет коня рыжий. Звать Орфей. Хороший конь. Вагон товарный, ехал хорошо. Остановка. Коня смотрю, коня кормлю. Город Ростов приехал, станция товарная. Ростов приехал, брата встретил. Брат родной, такси работает. Ахметов фамилия. Звать Азат. Отец сказал: «Ехать будешь, сына увидишь, слово отца передашь. Я уже стар. Дому хозяин нужен, саду глаз. Зачем такси ездить, такси не надо. Он старший сын. Отца в последний путь проводит, его дело возьмет, род продолжение иметь должен».
Брат плачет, жена плачет — рады. Вино пил, немножко совсем. Пьяным никак нельзя. Конь Орфей, масть рыжий, моя голова отвечает. Нет головы, как джигитов учить будешь. Брата обнимал. «Салам, — говорю, — слезы нехорошо. На одной земле живем. Тоска есть, поезд садись. Баку приезжай. Горы видишь, да. Аул слышишь, да. Тоска пропал. Искать будешь?» Утром вагон вернулся. Поезд есть. Вагон есть, да. Коня нет.
К паровозу бежал. Машинист головой качает. «Не знаю, — говорит, — смотреть надо». Слушай, конь пропал, никто не знает. Что, конь — спичка, да? Бандиты — тюрьма сажать надо».
Машинист паровоз слезал. Мне сердце рукой гладил. «Не кричи, — говорит. — Тут криком не поможешь. Милиция искать надо, заявление надо. Торопиться надо. Мы здесь не век стоять будем!» Умный человек, хороший человек. Салам ему». Подпись.
На этом не слишком последовательное заявление Тофика Ахметова обрывалось. Дальше шло несколько загадочных обозначений:
«Ростов, кр. конь. Ночью с прим. снотворного. Угон машиной». И чуть ниже запись: «На месте происшествия обнаружены остатки солидола. Дверь была смазана, что обеспечило бесшумное отмыкание пульмановского вагона за номером 144262. Видимый конский след в районе шоссейной дороги Симферополь — Москва обрывается. Дождь…»
В избе темно, пахнет дымом и прокисшим тестом. От окон тянет сыростью. Старый цыган лежит на широченной кровати, смиренно сложив жилистые руки на стеганом одеяле. Цыган лежит, прикрыв глаза, и драматично постанывает. Напротив цыгана, устало облокотившись на кособокий стол, сидит участковый Пантелеев.
За перегородкой, едва приглушающей звук человеческого голоса, суетится хозяйка избы Жанна Шитикова, в прошлом тоже таборная, а ныне оседлый житель станицы Руховецкой.
Участковый уныло зевает, разглядывает затянутое паутиной окно.
— Значит, приболел, — роняет участковый, ни к кому конкретно не обращаясь.
— Ох, ох! — вместо ответа цыган стонет. На морщинистый лоб выкатываются мутноватые, как жемчуг, круглые капли пота.
— И давно хвораешь?
— Да где там, — отвечает из-за перегородки хозяйка. — Позавчерась еще на озере рыбачил. А после уж занемог.
— Я, промежду прочим, не к вам интерес имею, Жанна Семеновна, а к гражданину Бересту. И вопросы мои ему адресованы…
— Да што ты, Кузьма Егорыч, креста на тебе нет. Отец еще в бреду, а ты, извиняйте, вы к нему с вопросами лезете.
— Служба, Жанна Семеновна. Позавчерась конь на станции Ростов-Товарный пропал. Может, слышали?
— Мое дело — свиньи, Кузьма Егорыч. А што до коней… Так вы вон конюха нашего спрашивайте, может, он что знает.
— Вас понял.
Пантелеев еще раз глянул на помятое лицо старика и снова заговорил:
— Ну а ты, Семен Саныч, слышал что?
Цыган приоткрыл поочередно один глаз, затем другой, страдальчески сморщился и огласил избу сухим ухающим кашлем.
— Зазря время тратишь, Егорыч. Мы к этому делу касательства не имеем.
— А где ж табор почивает, разреши поинтересоваться?
— Табор… Чего тебе табор спокою не дает? Вот-вот снег ляжет… Куды ж табору деваться? По избам табор.
— Ага… Значит, по избам. И Антон, сын ваш, тоже по избам?
— По избам, по избам.
— Может, адрес знаете?
— Жанн?
— Ой!
— Антон где пристроился, а?
— Братейник наш, што ли?
— Он.
— Так то ж в Степном.
— Понял вас. Так и запишем — в Степном. Дом не спрашиваю. А ты, Семен Саныч, позавчерась, говорят, на лимане промышлял?
— Есть грех, баловался. Так не я ж один.
— Ясно. Правда, рыбаки того не показывают, гутарят — не было тебя.
— Значит, не тех спрашивал.
— Не тех?
— Ага, не тех.
— Может, ты, Семен Саныч, водителя Захарчикова знаешь?
— Захарчикова? Жанн, квасу принеси.
Старик пьет жадно. Видать, жар и вправду иссушил нутро. Квас озорными струйками сбегает по его бороде, пузырится на усах. И хорошо виделось, как он большими глотками входит в сильное, разгоряченное тело.
— Не, Захарчикова не знаю… Костю Зотова, Флигонтова, Зарьянова, — не спеша перечисляет цыган, — Адычина, Савку Хупова — их знаю. А вот што до Захарчикова, того нет. Захарчикова не встречал.
— Показывают, что машина за номером… — Пантелеев наклонился, для большей убедительности полистал блокнот. — Н-да, за номером РОС-27-97 между девятью и десятью часами вечера находилась близ шоссе.
Участковый внимательно следил за неутратившим еще болезненного румянца лицом старого цыгана. И то, что больной никаким образом не выражает своего отношения к сказанному, повергает Пантелеева в уныние.
Пантелеев поморщился, потер рукой грудь — хотелось убрать саднящее жжение внутри. «Права жинка, — отрешенно подумал участковый. — Надо было сырыми яйцами запивать. Надорвал я себя. Добро, и то не впрок».