— Откуда в тебе столько жестокости? Она слабее тебя, ты должна ей помочь.
— Мы гордые дети, папа. Твое воспитание — ничего не поделаешь. Мы не выносим опеки. Минуту назад ты запретил мне вмешиваться в их личную жизнь.
Слышно, как папа ходит по кабинету. Голос то удаляется, то вновь звучит где-то совсем рядом. Прижимаюсь к стене. Будет очень скверно, если меня заметят. В свое оправдание можно придумать все что угодно: только сейчас вышел, решил проветрить комнату. Однако ж я замерз.
— Иннокентий прелестный парень. Адке повезло. Как она этого не понимает? Я пробовал с ней говорить. Она упряма. Твердит одно и то же: «Будет так, как я хочу». Ласковый, добрый ребенок. Что с ней стряслось? Ты зря меня упрекаешь. Я не оправдываю ее. Могу понять, но не оправдываю. Он должен был с ней поехать в отпуск.
— Что толку об этом говорить сейчас? Он не поехал. Он настоящий мужчина. Он хочет победить, и не просто победить, а положить одержанную победу к ее ногам. Ах, если бы…
— Ну хватит! «Если бы», «если бы»… Ты слишком многого хочешь.
— Оставь, отец. Нельзя запретить женщине быть женщиной. Жаль, если этот человек покинет наш дом. Разве ты об этом не думал? Кстати, у меня есть план.
— Уходи! Прошу тебя, уходи.
— Ты даже не хочешь выслушать меня.
— Я слишком хорошо тебя знаю. Запомни, Лида. Я рохля, так считают все. Но упаси бог меня разозлить! Я не остановлюсь ни перед чем. Ты сумасшедшая, сумасбродная баба. Оставь их в покое. Будь что будет. Слышишь?! А теперь уходи.
— Гонишь? А зря. Впрочем, твое дело. Как же ты любишь на все закрывать глаза, делать вид, что ничего не случилось! Когда будет совсем невмоготу, позовешь. Ты сам меня позовешь, отец. Прощай!
Выхожу в коридор. Сестра Лида поправляет шляпу перед зеркалом. В зеркале во весь рост стою я. Она не оборачивается, смотрит в упор на мое отражение. Мне кажется, она догадывается, что я слышал все. Так же не оборачиваясь, сестра Лида куда-то прямо перед собой говорит:
— Все галантные мужчины помогают дамам одеться. Провожают их до дверей, подают зонтик, сумку.
На лестнице совсем темно. Она касается моей щеки рукой. Пальцы холодные.
— Не думай об этом. Все суета.
Утро началось не совсем нормально.
— Я еду в Таллин, — объявляет Ада.
Пожимаю плечами. В моем положении самая естественная реакция. Новость как снег на голову.
— Таллин прелестный город, — говорю я и закуриваю.
— А почему бы вам не поехать вместе? Проведете праздники в Таллине, разве плохо? — Папа помешивает ложечкой горячий чай. Папу можно понять, папа хочет одного: семейная жизнь младшей дочери состоялась, никаких «но» — со-сто-я-лась!
Ада молчит, словно вопрос папы задан не нам и интересуется папа какими-то необязательными вещами.
— Вместе не получается, — мои пальцы выбивают нервную дробь. — У меня срочная работа.
Конечно, если очень постараться, я мог бы поехать. Теперь уже всем ясно — проект кольцевого города есть. И хотя работы по горло, нервное напряжение спало.
Ада молчит. Надо полагать, у нее на этот счет другое мнение. Нелепо же, наконец, навязывать свое общество.
— Да-да, — говорит Ада, отрешенно качает головой. — У него работа. Он не может. Кстати, и Гоша едет. Помнишь Гошку?
Гошку Фархиева я, конечно, помню. Гошка соперник номер один. Он окончил педагогический на год раньше Ады. Их уже за глаза называли женихом и невестой. Счастливый Гошка, у него нет срочной работы, он может ехать. А я не могу.
Ада облизывает губы. Она делает так всегда, когда очень волнуется.
— Ничего, — бодрюсь я, — будет и на нашей улице праздник.
— Разумеется, — кивает Ада. — Только вот кто праздновать будет?
— Не волнуйся, я тебя приглашу.
Ада запихивает в рот печенье, вскакивает:
— С ума сойти, опаздываю. До вечера.
— Постой, я тебя провожу.
— Зачем же, у тебя срочная работа.
Стою у кухонного окна, смотрю, как она перебегает улицу, хватает за руку какую-то девчонку и они вместе бегут на автобусную остановку.
— Иннокентий! — Папа встает за спиной, старательно протирает очки. — Плюньте на все и поезжайте. Три дня в Таллине. Ей-богу, вы отдохнете.
— Мы у самого финиша. Я руководитель группы, мне нельзя отсутствовать. Вы же понимаете — работа.
— Увы, к сожалению, понимаю, — говорит папа и тяжело вздыхает. — Понимаю. Поэтому и советую, поезжайте. Работа лишь часть жизни.
— Возможно, но, к сожалению, ее главная часть.
«Поезд здоровья» увозит Аду в Таллин. А я, погрузившись в нездоровые раздумья, бреду домой один.
Воздух сырой, комковатый, перемешался с туманом какими-то серыми хлопьями. Заполнил пространство между домами, ложится на мостовую. Моросит дождь, даже не дождь, сырость, раздробившись на мельчайшие частицы, качается вместе с воздухом. Желтые тополиные листья прилипли к асфальту.
Самое время поехать к матери. Теперь я частенько наведываюсь к ней один.
Приехал поздно. Поговорили о пустяках. Мама купила люстру. Надо повесить. Мастер из меня никакой — боюсь электричества, однако за дело берусь ретиво, и, что самое удивительное, люстра зажигается. От нахальства зажигается, не иначе.
Мы с мамой — единство противоположностей. Мама из молчунов. А я вот страдаю от молчания, чрезмерно общителен, даже агрессивен в общении.
Пока я моюсь, мать стоит в дверях с чистым полотенцем — безмолвно, выжидательно. Я не удерживаюсь, упрекаю мать:
— Ну что ты все молчишь? Я вот знаю тебя, а каково другим?
— Другим… — Мать протягивает мне полотенце. — На-ка вот, разотрись, Цицерон. Другие меня не интересуют. Было время, я обо всем старалась первой узнать. А потом поняла: ни к чему это — жизнь на чужие беды растрачивать. Жизнь одна.
Мать отвернулась, сгорбилась, плечи ушли вперед. Я вижу, как постарела моя мать, и молчит по-особому, озадаченно, боится моих новостей, догадывается: что-то разладилось, не сложилось что-то.
И думается матери, что беды эти благие, как у всех, по молодости. Их можно перемолчать. Молчишь, значит, думаешь, значит, не спешишь.
Такими мне представляются мысли матери, и мне не хочется ее расстраивать, разубеждать в чем-то. А может, она и права, куда торопиться: слюбится, стерпится. Мать уже вывела формулу: «Жизнь молодых удалась». Возможно, это благополучие ложное, но ложь эта временная, она щадит мать, оберегает ее.
Пусть будет так.
— У тебя по-прежнему все хорошо? — мать задает вопросы осторожно. В самом вопросе заложено признание благополучности, как напоминание: не спеши с ответом, подумай, ведь в самом деле было неплохо. После такого вопроса сказать нечто противоположное не поворачивается язык. — Ты должен выпить чаю, — говорит мать. — Садись!
Чай — это намек: «Я поняла тебя, нужен разговор, разговор состоится».
— Тебе покрепче?
— Как всегда.
— Значит, покрепче.
Мать придерживает крышечку чайника рукой, следит, чтобы в мой стакан не попали чаинки.
— Есть печенье, торт.
— Мне все равно.
— Значит, торт.
В этом доме все по-старому: крепкий чай, торт «Прага». Мать улыбается сдержанно, одними глазами, одобряюще кивает мне.
— Вы будете жить хорошо, я уверена, — говорит мать.
— Хотелось бы, — отвечаю я неопределенно.
— Не надо только спешить.
— Ты о чем?
— О любви.
— Я тебя не понимаю.
— Этого не объяснишь. Все должно быть естественным, чувства нельзя торопить.
— Разве я…
— Ты старше, значит, мудрее — вот и все. Сестра Лида часто бывает у вас?
— Когда как. Почему ты об этом спрашиваешь?
— Я редкий гость в вашем доме. Меня интересует твоя жизнь, твой новый дом.
— Почему бы тебе не бывать у нас чаще?
— Зачем?
— По крайней мере, отпадет надобность задавать нелепые вопросы.
— Не груби. Если этот вопрос так мало значит для тебя, стоит ли нервничать.
— Послушай, мама, я готов выслушать очередное нравоучение, но только не сейчас. Я устал. Понимаешь, устал. Да и времени в обрез. Срочная работа. Я и забежал на полчаса. Еще надо сделать кое-какие покупки.
— Ты так же, как и твой отец, не умеешь врать.
— Но почему врать!.. У меня действительно срочная работа.
Моя вспыльчивость не убеждает мать. Она трогает пальцем чайник, проверяет, достаточно ли он горяч.
— Еще чаю?
— Нет-нет, мне пора, — не уступаю я.
— Ты что же, трусишь? Сам напрашиваешься на разговор, и сам же его боишься.
— Ничего я не боюсь. Надоело. В разговорах одна благость, а на деле… — я потерянно махнул рукой.
— Ты сам-то знаешь, чего хочешь?
— Если бы…
— Тогда не распускай нюни и научись слушать. Не ты первый. И до тебя люди были счастливы и попадали в беду. Никто не заставляет вас быть похожими на нас. Но вы — наше продолжение, тут уж ничего не поделаешь. Я понимаю тебя. Стремление к желаемому велико. Стоит ему повториться хотя бы дважды, и человек уже воспринимает желаемое как должное. Мы жили бедно и не замечали этого, оттого что мы жили, как все. Тебя тяготит обеспеченность их семьи? Ты хочешь доказать, что способен создать благополучие сам? А кто в этом сомневается? Ах, это неважно, существуют принципы, от которых ты не намерен отступать.
Ты как-то сказал мне: «Теперь мне придется отрабатывать это свалившееся на мою голову благополучие». И ты помнишь, что я ответила тебе? «Благополучие, которое надо отрабатывать, есть кабала. А кабала никогда на своих плечах не понесет счастья».
— Быть обязанным значит быть зависимым. Неужели ты не понимаешь меня?
— Нет, не понимаю. Я избаловала вас с отцом. Мое внимание к вам, моя любовь стали моей жизнью. Моим главным делом. Я приходила в каждый день, как приходят на работу. С одной целью — любить вас, заботиться о вас. Как видишь, у меня не было конфликта между призванием и делом.
Мать задумчиво разглядывает мое лицо. Сейчас она скажет: «У тебя появились морщинки, вот тут, у самых глаз».
— Никак не могу понять, что в тебе меняется? Вижу, а понять не могу. Я скучаю без тебя. Сначала были отец и ты. Потом остался только ты. Я всегда старалась вас понимать. И, даже не понимая, я запрещала себе сомневаться. Вот теперь… Впрочем, не будем об этом. Ты переехал к ним, и я сказала: «Так будет лучше». Когда-то моя любовь к тебе была единственной и всеобъемлющей. Ты не мог существовать без нее. Моя любовь осталась прежней, а ты вырос! Знаешь, это как одежды, из которых вырастают. Смотришь на них, и ничего, кроме грусти. Вроде бы и не нужны, а выбросить жаль. Вот и бережешь их, может быть, пригодятся для внуков, опять будут впору. Две любви редко суммируются. Я уже стара, боюсь противоборства. Другая жизнь, другие принципы. И вообще жизнь не терпит повторений.