— Ах вот оно что, я привык к вниманию…
— Это не то слово, Кеша. Ты привык к одной разновидности внимания — к любви.
— Что же мне делать?
— Ничего. Знать, что твоя требовательность не что иное, как стремление получать привычное для себя. Ты хочешь получить его оптом, сразу. Так не бывает.
— По-твоему, я его не заслужил. Забота обо мне есть производное моей любви к ней. Так, что ли?
— Может, и так. Существуют незыблемые истины. Из века в век. Из поколения в поколение. Ты слишком прагматичен, мой сын. Во-первых, во-вторых, в-третьих… Любить — всегда во-первых. Всегда.
Я иду по улице, иду не оглядываясь, знаю наверное — мать стоит у окна, и рука ее помимо воли, помимо мыслей осеняет скупым благословением мой путь.
Этот дом — моя родина, место моего рождения. Никаких неточностей, именно родина в ее изначальной степени. И двор — моя родина, и улица. Мне здесь знаком каждый камень, каждый оконный карниз. Всех жильцов от пятого до первого этажа я знаю наперечет. И они меня знают, выглядывают в окна, приветствуют меня. Улыбаются моей юности, грозят пальцем моему детству. Сколько лет прошло! Было время, мои воспоминания, лишенные разбега, умещались в пять — семь лет. А теперь… Страшно подумать, выговорить страшно: мне уже за тридцать. А дом, он будто не замечает времени. В те годы серый, обшарпанный, затем дом красили, он становился голубым обшарпанным, зеленым обшарпанным. Водосточные трубы — пустые шинельные рукава, скрывающие увечье. Они гудят в ветреную погоду, а в дождь… Нет, не в дождь, после дождя, когда потоки воды пролетели сквозь жерла труб, трубы сочатся, и кажется мне, дом плачет.
Я смотрю на мой дом и различаю сбоку от своего окна две выцветшие звездочки, корявые, но все-таки видимые отсюда, снизу. Оголтелые двенадцатилетние пацаны. Девчонки стоят внизу, запрокинув головы. Жмурятся от страха. Очередное сумасшествие. Во дворе не может быть межвластия — все решит спор. Надо пройти по карнизу четвертого этажа, спуститься по водосточной трубе на третий и возле своих окон, мы с Петькой соседи, нарисовать на стене красные звезды.
Мой дом, моя обетованная земля…
Здравствуй, дорогой. Ты получил аттестат? Теперь ты, как и мы, взрослый, самостоятельный. Хочешь закурить?
Ты поступил в институт? Это хорошо. Станешь начальником. В нашем доме живут разные люди. Кузнецы живут, литейщики живут. Швея, зубной врач. Музыкант. Труба играет, меня будит. Громкий человек. Учитель живет, три военных. Себя забыл. Я живу. Сапожник Сулейман. Вот видишь, какой дом. Ты станешь начальником. Старый Сулейман никогда не ошибается. Я тебя давно смотрю.
Скажи, а какой институт? Строительный? Я так и думал. Разве это дом? Грязный. Клопы есть, тараканы есть. Ты построишь новый дом. Мне дашь комнату на первом этаже. У старого Сулеймана ноги болят. Старый Сулейман много стучит. Первый этаж никто не слышит, одни камни в подвале.
Ты женился? Это хорошо. А где твоя жена? Почему ты не приведешь ее сюда? Мы порадуемся вместе с тобой твоему счастью. Или ты стыдишься показать ей свою колыбель, свой дом? А может, ты стыдишься нас?
Послушай Сулеймана, он тебе скажет правду. Сулейман потерял двух сыновей на войне, двух соколов, двух красных командиров.
Начальниками становятся, командирами становятся, мужьями становятся, а сыновьями остаются. Здесь ты всегда в одном звании — сын своей матери.
Куда же ты пошел, начальник?
Или старый Сулейман тебя обидел? Не обидел. Слава аллаху! Тогда зачем ты обижаешь Сулеймана? Старый Сулейман еще не все сказал. Дом совсем черный. Дом ремонтировать надо. У Сулеймана полы провалились.
…Мать стоит у окна и смотрит, как я ухожу. Я не оглядываюсь, хотя знаю точно: она так и будет стоять, пока я не сверну на Новослободскую.
ГЛАВА VII
— Старею, — сказал папа и купил участок.
— Лучше бы машину, — усомнилась сестра Лида.
— Машину хуже, — сказал папа. — Машина порабощает, а сад облагораживает. Зять архитектор, будем строить дачу…
Всем хорошо, и я не без дела.
— Участок — прелесть. Его надо приводить в порядок. Езда недалекая: минут сорок на электричке, — размышлял папа. — Удобно.
— Кому как, — без восторга заметила Ада.
Я в полемике не участвую. Мне дело найдено, я молчу.
— Десять минут ходьбы — и речка, — продолжал восторгаться папа.
— Два часа езды — и озеро, — вставляет сестра Лида.
— Вам не угодишь. Дети всегда неблагодарны — диалектика. А вот зять одобряет. Верно, зять?
Я в центре внимания. Смотрю на папу — встречаю улыбку. Смотрю на сестер — встречаю усмешку.
— Бывает и хуже, — говорит зять.
Положение можно считать чрезвычайным. Единственно, что не объявлен комендантский час, но это еще впереди.
На столе громоздятся справочники по садоводству, под столом — справочники по строительству. Старый дом, стоящий на участке, папу не устраивает.
— Дом должен быть современный, как ты считаешь?
— В старине есть что-то экзотическое, — замечаю я. — Прежний дом совсем неплох, кое-что подправить и…
Папа не дает мне договорить:
— Пессимизм никогда не был движущей силой общества. Экзотики достаточно — лес. Всего должно быть в меру. Ты делаешь индивидуальный проект. Мы разбираем старый и строим новый, современный особняк.
Удивительная эволюция. В папины годы рискованный демарш, но, что делать, придется подчиниться. По непонятным причинам папа все время советуется со мной. Я довольно быстро справляюсь с эскизами и выставляю их в папином кабинете. Все ходят, округлив глаза. Все восхищаются. Потом мы вместе разглядываем план. Папа разглядывает дольше других, ежеминутно тычет пальцем то в одну, то в другую точку:
— Это что?
— Холл.
— А здесь?
— Терраса.
— Скажи пожалуйста! А это?
— Лестница. Вверху библиотека, внизу гостиная.
— М-да. Этажей сколько?
— Ну раз есть лестница, два.
— А комнат?
— Шесть.
— И кухня?
— И кухня.
Папа снова склоняется над планом и начинает делать замечания:
— Лестницу лучше здесь.
Я соглашаюсь.
— Калитка не на месте. Тени мало, — поясняет папа. — Калитку сюда. Стену передвигаем. Зачем нам такой холл?
Я соглашаюсь.
— Тогда все, — заключает папа.
Я пожимаю плечами: наверное. Папа уходит на кухню. Сестра Лида смотрит, как я сворачиваю чертеж.
— Ты расстроился?
— Нет.
— Будешь переделывать?
— Нет.
— А как же?
— Никак. Это план другого дома.
Лида хохочет.
— Тише ты.
— Но ведь комнат будет шесть?
— Шесть.
— И этажей два?
— Два. И лестница и гостиная.
— Зачем же папа делал замечания?
— Возраст надо уважать. И потом, человеку приятно почувствовать, что он разбирается.
— Ты умница, дай я тебя поцелую.
Я игриво подставляю щеку и вдруг чувствую ее руки, они сжимают мое лицо, и поцелуй, долгий, сильный, останавливает мое дыхание. Все поплыло перед глазами.
«Какие сильные руки», — успеваю подумать и делаю шаг назад.
— Ты!.. Вы!.. — нескладно бормочу, чувствую привкус помады на губах. — Вы с ума сошли! — Рука машинально шарит по лицу, стереть этот привкус, выдохнуть его.
— Не помешала?!
Ада стоит в дверях. Щурится, всматривается в сестру Лиду. Все видит, больше, чем можно увидеть, видит: сбившуюся прическу, нарушенный рисунок губ и даже шарф, строгий и чопорный, сбившийся набок. Теперь моя очередь — она смотрит на меня. Не смотрит. Лишь брови разошлись, лоб обозначился, и сразу лицо стало независимым, холодным.
— Какая глупость! С чего ты взяла? — бормочу сбивчиво, не извиняюсь, не протестую, молчать не могу.
И сквозь оцепенение, как эхо в сознании, — голос сестры Лиды:
— Ты ничему и ни-ко-му помешать не можешь.
«Как зло, как несправедливо, — думаю я. — Она обнаглела. Ее надо поставить на место».
Мои мысли: они всегда агрессивны, решительны. Мои поступки: они вытекают из мыслей, но, увы, не повторяют их.
— Оставь нас, Кеша. — Сестра Лида ищет глазами сигареты.
— В самом деле, оставь, — соглашается Ада. — И не забудь платок. Ты уронил его, он может тебе пригодиться.
Теперь, не глядя, не поднимая головы, один шаг, второй, третий. Прикрыть за собой дверь, прикрыть старательно и на цыпочках, крадучись, вздрагивая от скрипа половиц, — к самому себе. Упасть в кресло, открыть окно, окунуть горячее лицо в прохладную темноту и дышать, дышать всей грудью, чувствовать, как легкие наполняют холод. Оцепенение мимолетно, секунды, не более того. Закрылась дверь, глаза беспокойно оглядывают комнату, высматривают каждый угол, вещи, книги — все в шкаф, с глаз долой. Поворот ключа, еще поворот. Теперь один, совсем один. И сразу же вопросы самому себе: случилось что? Велика ли степень вины?
Хочется пить. Стакан воды — полное отрезвление.
Ничего не случилось. Невинная шутка — не повод для подозрений. Я должен поговорить с папой. Папа мой союзник, я могу рассчитывать на папу.
Стакан воды плюс одна сигарета. Вдох — выдох, вдох — выдох. Сейчас папа работает, но обстоятельства вынуждают. Я не прошу, я призываю к здравомыслию, я требую, наконец. Мне должны верить, я не обязан оправдывать всякий поступок.
А если откажет? «Работы по горло, завяз со статьей. Давай после ужина. Нет, после ужина не с руки. Завтра. Завтра давай». А мы перехитрим. Все должно быть естественно.
— Партию в шахматы?
Папа отодвигает рукопись, оторопело смотрит на меня поверх очков. Повод для недоумения явный.
Во-первых, папа работает с шести до девяти. В этом доме традиции чтут. Во-вторых, папа недоверчиво хмурится. Папа не верит собственным глазам. Играть или не играть диктует сильнейший.
Шахматы — папина страсть, но я играю лучше.
— Сегодня день неожиданностей, — говорит папа. — Лида затеяла пироги, ты среди дня с шахматами. А что Ада? Сидит с посиневшими глазами. У нее, знаешь ли, слезы рядом. Вы что, опять поссорились?