— Точно так, Василь Ферапонтыч. С ним.
— Ясно. Скажем, посоветуем. Ну а если упираться будет — попросим… Ты вот коня давай ищи. А то мне всю плешь проели. И Ростов интересуется, и Баку интересуется. Народ разный со всех краев света названивает, не заскучаешь. Ну, бывай.
Майор отключил аппарат, устало потянулся, подошел к окну. У здания молокозавода зябли маляры. Маляров двое. Третий ушел за краской. Пирамидальные тополя похожи на свечи, деревья давно облетели и сейчас уныло раскачиваются под сильным напором холодного ветра, отчего корпус молокозавода то открывается полностью, то торчит желтым углом в просвете между застывшими узловатыми стволами. «Опять ремонтируют», — мелькнуло в голове. Маляры начали нехотя натягивать испачканные известью комбинезоны. «Надо бы у Коныкова сепаратор попросить для детского садика», — без видимой связи с происходящим подумал майор, глянул на часы. Было время обеда. Гнедко полистал сводки, вынул ту, где сообщалось об ограблении универмага, перечитал.
Полтора месяца работы, и никаких следов. Судя по всему, кто-то проездом. Он уже дважды докладывал эту версию. Дважды. Возражений по существу нет, впрочем, поддержки тоже нет. А дело висит.
В дверях застыл дежурный:
— Все в сборе, товарищ майор.
— Приглашайте.
«Научитесь опираться на собственные силы». Василий Ферапонтович удачно пародировал начальство. «Актив, так сказать, наш фундамент. Без актива, общественности мы кто? Горстка сыщиков, Пинкертоны-одиночки. А с активом мы органы…» Губа смешно вывернулась, лицо стало тяжелым и насупленным. Майор круто повернулся, отвечая кивком на приветствие входящих. Сотрудники поспешно рассаживались по разные стороны длинного, похожего на эстакаду стола.
Опять замигала лампочка вызова.
ГЛАВА X
«Он думает, я ничего не вижу. Откуда такая самонадеянность? К чему-либо неприспособлен каждый из нас. Невозможно установить монополию на заботу. Согласна».
Ада бредет по опустевшим коридорам школы. В открытые окна задувает дождевая изморось. Подоконник тут же становится сырым. Шаг влево, шаг вправо, теперь сюда, а теперь сюда. Ада идет. Сводчатые потолки гулко повторяют шаги. Ада машинально прикрывает окна.
В конце коридора хлопает дверь…
Блондинистая девчонка оглядывается, удивленно вскидывает плечи:
— Константиновна, куда же ты? Обещала подождать и сама уходишь!
Ада останавливается. Действительно, обещала.
С Машей Сиротиной они подруги. Маша чуть грубовата, по этой причине у Маши трения с педагогическим коллективом.
Сиротина преподает физику. Старый физик Оглоблин ушел на пенсию, слыл он человеком весьма мнительным и, хотя предмет свой знал отменно, был не любим учениками и потому имел самые невероятные прозвища.
Маша Сиротина старого физика никогда не видела, знала о нем понаслышке. Однако говорить о физике плохо запрещала.
В школу Маша и Ада поступили почти в один день. Их заметили, более того, их выделяли, и, может, потому они подружились.
У Маши круглое скуластое лицо, глаза колючие, серые, невыразительный нос пуговкой. Говорит Маша зычно, заметно обозначает при этом вдох и выдох. Будь вы даже неисправимым скромником, определенно обратите внимание на Машину грудь — она так выразительно поднимается при каждом вздохе, вы не выдерживаете, краснеете, бес попутал, и отводите глаза в сторону.
Рассохшийся паркет разнозвучно отвечает на стук Машиных каблуков. Сводчатый потолок подхватывает этот стук, после чего стук перестает быть просто стуком, ритмическое эхо: там-там… тэтам, там-там… тэтам…
— Все страдаешь? — В избытке тактичности Машку не упрекнешь. — Фу, упрела вся! И чего несусь, сама не знаю. С ума сойти можно. Сердце сейчас выскочит. — Маша прислоняется к стене, чуточку закатывает глаза. — Вот жизнь… Все строим, строим, рапортуем, перевыполняем, а приличного лифчика купить невозможно… На кого они шьют? В каком веке? Всю субботу потратила — ничего… Куда только не ездила! Нинка Яковлева в Ленинград собирается, так и ей наказала… Пять штук пусть купит. Там, говорят, рижские бывают: не то на поролоне, не то на китовом усе. Тебе не надо?
— Нет, не надо…
— Ну рассказывай. Чего звала-то? Случилось что?
— Ничего не случилось… Просто на душе неспокойно…
— Ха… на душе… Душа, милая, как плохая обувь, и трет, и жмет, дождь прошел — промокает. Лучше босиком ходить. У тебя голова есть. А она, между прочим, думать должна. Опять поссорились?
— Не совсем. Мы просто помириться не можем.
— Ну, Константиновна, ты даешь! Я бы такого парня на руках носила.
— Маша, ведь ты же ничего не знаешь!
— Тогда рассказывай. А то затеяла: знаешь, понимаешь, мне кажется, я чувствую…
— Видишь ли, у меня такое впечатление, будто он меня с кем-то все время сравнивает. — Ада всхлипнула, отвернулась.
— Ну чего ты ревешь?.. Сравнивает! Экая забота… Ты баба красивая. Тебе терять нечего. Подумаешь, сравнивает. Он что, кого на стороне завел?
— Не знаю, ничего не знаю. — Ада опустилась на подоконник, еще раз предупредительно всхлипнула и заревела в полный голос. — Я думала, он такой романтичный, чистый… а он…
— Эх, милая, все мы ждем своего принца… наверное, где-то они и есть. Да нам что-то не попадаются… Дескать, вот откроется дверь, встанет он на пороге. Стройный, как Гамлет, легкий поклон: «Здравствуйте, ваше высочество. Я принц. Мне сказывали, вы меня ждете». Поднял на руки и понес. И все. А кругом охи, ахи: «Слыхали, принц объявился». — Маша стоит, мечтательно прикрыв глаза, и снова повторяет: — «Здравствуйте, ваше высочество…» Н-да. Только все это товарищ Андерсен выдумал. Принцы нынче не те. Им чтоб суп был в меру перчен, и рубашка накрахмалена, и в постели чтоб скучно не было. Век такой, шибко материальный. Ничего не поделаешь.
— Ну при чем тут век? У меня такое чувство, будто он что-то недоговаривает, тяготится необходимостью говорить со мной. Часами сидим в одной комнате и молчим. Послушай, может быть, я помеха ему? У него какие-то честолюбивые замыслы, он день и ночь пропадает на работе.
— Охо-хо-хо! — Маша сложила руки на груди. — Скажи хоть, он тебе писал?
— Когда?
— Вот тебе раз, «когда»! Южную эпопею забыла?
— А-а… Писал.
— А ты?
— Я… Нет. Ты же сама советовала: «Их надо держать в черном теле».
— Советовала, — соглашается Маша. — Да все разве угадаешь? Может, он тоже с приветом.
Ада комкает платок, попеременно прикладывает его то к одному, то к другому глазу.
— А в праздники? Ты в свою Вологду, а мы ведь в Таллин настроились. Отличная компания подобралась — шесть человек. Полдня упрашивала. «Поедем, — говорю, — отдохнешь, развеешься».
— Ну…
— Даже внимания не обратил. «Поезжай, — говорит, — Таллин прекрасный город. А я не могу — срочная работа».
— А ты?
— Я… не выдержала, взорвалась, обозвала эгоистом. Потом разревелась. Неужели надо было пожениться, чтобы у человека пропало всякое желание быть вместе?
— Ну чего ты хнычешь? Коли разлад, согласия не выплачешь. Тут думать надо. Ну обругала ты его, накричала. А он?
— Он… он… Бегает по комнате, сжал голову руками. «Не то, не то ты говоришь. Есть высшая цель, к ней должны идти вместе, рука об руку».
— Господи, достоевщина какая-то! Ну бог с ним. Он остался — ты уехала. А с тобой кто?
— Ты их знаешь, Гоша, Вилорий… Ира.
— Ах, эти… — Маша зевнула, стыдливо прикрыв рот. — Неудачники?
— Глупости, при чем здесь неудачники?
— Ну хорошо, хорошо. Обожатели, ухажеры. Интересно, Кеша об этом знал?
— Наверное, я намекала.
— И не поехал?
— Нет.
— Силен! Клад, а не мужик. Живи как у Христа за пазухой. Хоть бы приревновал. Мол, опять со своими парнями едешь.
— Мне иногда даже жутко становится. Его нет — тоскливо, но спокойно. Он появляется — тревожно на душе. Я его боюсь, Маша. Однажды обнял меня за плечи, шепчет: «Мы меняемся, наверно. Но не так скоро. Куда ты спешишь?» Я меняюсь. Я не понимаю. Я спешу. Все грехи смертные — я. А он?
Маша безразлично махнула рукой:
— Понятно. Уйми свой характер. Пустоты в чистом виде не бывает. Там, где нет нас, есть кто-то другой. Пойми ж наконец. Его ничто не связывает с тобой. Если и есть какие-то обязательства, только перед своими чувствами к тебе.
— Я его не держу. — Ада безвольно уронила руки. — Чего делать-то, Маша?
— А, кто вас разберет! Кабы заранее знать, что и как получится, в горе б люди не мыкались. Тогда и радостью небеса заткнуть можно. Уж больно Кешка мужик приметный. Язык не поворачивается плохо сказать. Ты на наших вон посмотри. Раза два за тобой Кеша приезжал. Разговоров, боже мой! И кто он, и откуда он, и где работает, из какой семьи? У меня голова кругом, так ведь я не жена. Бывают, конечно, типы… Сам нашкодит… Совесть покоя ему не дает. Так он двумя руками на это самое дело другого человека подталкивает. Вроде бы как ничейный счет получить. Не ровен час, правда объявится. Вот тут и выпалит: «А сама как!» Только Кешка твой не из таких… Все так вчетвером и живете?
— Почти.
— То есть как почти?
— Сестра Лида приходит иногда.
Машка многозначительно хмыкнула:
— «Приходит иногда»!.. Смотри, она девка в соку. Пока ты злобишься да фыркаешь, в облаках витаешь… Ей терять нечего. Землю перепашет, засеет и урожай соберет.
— Маша! — Ада беззащитно ткнулась в теплое плечо подруги и, чуть постанывая, тихо забормотала: — Мне кажется, между ними что-то было…
— Было? — переспросила Маша. Ее глаза сузились, она грубо отстранила от себя Аду и, чуть окая, с укором сказала: — Сволочь она, сестра твоя. Стерва первостепенная.
— Маша, ты не смеешь! Она моя сестра.
— Что смею, что не смею, сама определю. Изысканным манерам не обучена. У меня свои законы. Что на языке, то и в очи.
— Все равно. Ты не можешь так говорить. Лида — несчастный человек. У нее самой жизнь не сложилась. Я ведь только подозреваю.
— Эх, Адка, Адка, святая ты женщина. Уж поверь мне, бабий глаз — верный глаз. Особенно по такому делу. И плакать тут нечего. Силы есть, за свое счастье дерись. Это ведь только снег и дождь без надобности нам на голову падают, все остальное нами сеется. И кончай выть. Я тоже человек. — И тут коренастая грубоватая Маша словно споткнулась, устало облокотилась на подоконник и, не то жалеючи, не то по своей собственной тоске, ойкнула и заревела пронзительно, по-бабьи.