Чуть не забыл: моя жена Ада тоже здесь.
— Боишься заблудиться?
— Нет. Сильнее, чем заблудилась, уже некуда…
— Ах вот оно что… Разговор по душам, в перерывах сбор грибов, ягод и прочих даров леса. Мед искать не будем?
Она не отвечает, смотрит в мою сторону и не видит меня.
— Ты помнишь, как мы познакомились: «Очень приятно. Кеша»?
— Помню.
— У нас что-то разладилось?
— Прежде мы должны отчетливо обозначить, что у нас было.
— У нас был ты, была я, конь Орфей. Плюс надежды.
— Счастье двоих. Как оно выглядит? Два счастья, соединенные вместе, или одно, разделенное пополам?
— Иди тише, я не слышу твоих слов. Отец сказал: «Этот парень что надо, иди за него». Он никогда так не говорил. А тут сказал — ты ему понравился.
— Он мне тоже. Вот груздь. Я срежу его?
— Мы несовершенны. Это верно. Но несовершенство не есть привилегия одного из нас.
— Вот именно, мы объединились не на той платформе. Нас объединяет несовершенство. Смотри, сколько опят. Чуть подмерзли, но это неважно. Мы должны взять их. Гляди под ноги, ты собираешь грибы. Я нашел белый гриб.
— Ты упрекаешь меня в отсутствии заботы?
— Я тебя ни в чем не упрекаю. К заботе надо испытывать потребность.
— Сестра Лида, конечно, умеет заботиться. — Лицо Ады становится безучастным. Это придуманное спокойствие. — Неужели ты не мог плюнуть на этот чертов проект и уехать со мной? Сотни проектов. Сегодня один, завтра другой. Ты мог уехать в отпуск?
— Черные грузди клади отдельно, чтобы потом не разбирать. Черные грузди надо вымачивать… Мог, но этого не случилось. Мы действительно делали сотни проектов. Важно не пропустить свой.
— Глупости все это. Твой проект — не твой. Можно подумать, ты имеешь право выбора. Ты делаешь только то, что тебе поручают. Ты так уверен в успехе, словно работа уже завершена. Итог может быть самым неожиданным. Проект не прошел по конкурсу. Что тогда?
— Ничего. Мы бы знали, что сделали настоящую работу, которую не поняли устроители конкурса.
— И во имя этой работы ты принес в жертву наши отношения?.. Куда ты несешься? Я так не могу: либо мы разговариваем, либо собираем грибы.
— Ну хорошо, хорошо, хорошо. Устроим перекур во-он на той поваленной ели. По крайней мере, там сухо. Давай руку. Вот так. Удобно? А я сяду напротив. Так и запишем: и состоялся лесной разговор.
— Я взяла немного коньяку. Хочешь выпить?
— Давай. За что мы пьем? О, да тут лимон! Дай-ка сюда нож. Аккуратненько и осторожненько. Сейчас мы его подденем. От так. Прошу! Ломтик лимона должен светиться. Только тогда вместе с рюмкой коньяку он дает вкусовую гамму. Так за что мы пьем?
Ада пожимает плечами:
— Все равно. Был ты. Была я. Был Орфей! Остались надежды.
— Заметано. Пьем за надежды.
Обожгло горло, покатилось дальше. Зажмурился от удовольствия, от теплоты.
— Достоинство! Ты никогда не задумывалась над смысловым значением этого слова? Достоинством в один рубль или в пять фунтов. Цена… Да, да, цена человека. Это был мой шанс. Шанс заявить большую цену на себя. Я всамделишный и придуманный тобой — разные люди. Я это понял очень скоро. Мне необходимо было приблизиться к твоей мечте иначе. В общем, я взял этот проект и не жалею о том.
— Жертвы? Кто их должен приносить?
— Об этом не спрашивают. Их просто приносят без установленной последовательности, если существует такая необходимость. Идем… Мы здорово отстали, надо догонять.
Спустились в овраг. Сосны отступили назад. Косогор кончился. Мы шли уже низиной.
— Маша-а!
Не идем, а бежим уже, где-то тарахтит трактор.
О чем я хотел ее спросить? Лес кончился. Поле если и не бескрайне, то велико, надо сощуриться, всмотреться пристально, чтоб увидать кромку леса. Прямо по полю катится телега, запряженная парой лошадей. Удивляешься, как ухитряется по вспаханному полю. Не сразу угадаешь: там, внутри поля, дорога. Уже слышишь, как стучат колеса по замерзшей земле.
Возница, хмурый, небритый, сидит боком. Телега длинная, приспособленная лес возить. Кивает понятливо: заплутались?! Бывает. Слушает наш рассказ, откуда пришли, где были. Перечисляет названия деревень: Савино, Осокино, Ясенево. А мы в ответ: через дорогу переезд был. Озеро вроде. Запахнул рогожу, колени от сырости прикрыл. Кашляет:
— Озер тут в помине нет, а переезда четыре.
Пробуем еще раз объяснить, он руками машет:
— Слепой зрячему не указ. Садися на мою дрожалку. Кудыть вывезем. Вона сено лежит. Брось на доски. Мужику стерпится, а бабе никак нельзя. Растрясет бабу. Ето место опухнет. — И зашелся в смехе, довольный и добродушный.
Сено, схваченное на поле, перевернуто сухой стороной, сели удобнее и поехали, подскакивая на всякой рытвине.
— Я вспомнил, вспомнил, о чем спросить хотел. Чего ради здесь Фархиев отпивается? Чего?..
Она повернулась на мой вопрос. Кивнула. Значит, слышит. И сказала, разбивая ответ на паузы, угадывая ровную дорогу:
— Спроси его. Поехали всей школой. Фархиев не отказался. — Подумала, сообразила, что сказанным не убедишь, опять заговорила: — Я благодарна ему. Когда заплываешь далеко, все время оглядываешься на берег.
Въехали в лес. Спустя полчаса услышали монотонный автомобильный сигнал. Распростились с возницей и пошли напрямик, сшибая ржавый, прелый лист. Спешим, спотыкаемся на ходу, и уже и голоса различимы. Понимаем — наверное, не договорим, не узнаем чего-то главного. Не слышу порывистого дыхания за спиной, оглядываюсь. Она стоит, обхватив дерево, прижавшись к холодной коре щекой.
— Погоди, мне плохо…
Успел подхватить под руки. Развязал платок.
— Что с тобой, что?..
Как же бледна она, темные круги под глазами. Шепчет. Я склоняюсь к самым губам.
— У нас будет ребенок. — Кривятся губы издевательски, плаксиво.
— Постой, какой ребенок, что ты говоришь?..
— Уже легче. — Она выпрямилась, бросила руки перед собой. — Уф! Голова кружится.
— Послушай…
— Потом, Кеша. Потом. Нам сейчас помешают. Я хочу ребенка.
— Что?! — Спазма сжала виски. — Что?!
— Боишься?!
— Постой, постой! Там кто-то есть.
Услышала, обмякла разом и упала навзничь.
— Пусти меня. Трус!
Я вынул платок, осторожно промокнул капельку выступившего пота вокруг рта, носа, у самых волос. Поднялся, обессиленный, и так сидел, сокрушенно раскачиваясь из стороны в сторону.
Она спросила, возможно, мне послышалось. Голос ниоткуда:
— Скажи, сестра Лида — это серьезно?
Возможно, я ответил, или мне показалось. Ответил в никуда, по инерции, с трудом разжав губы:
— Я запутался. Ничего нет. Меня ведут, и я иду послушно, нет сил воспротивиться.
Автобус повторил настойчивый гудок, и совсем рядом оглушительно прокатилось:
— Кеша-а!.. Ада-а!..
В автобусе мы сидели рядом. Она уронила голову на мое плечо, истомленное лицо разгладилось, стало спокойнее, словно она отрешилась от всех забот на час сна. А чуть позади сидела Маша. Машин Коля, пользуясь темнотой, обнял ее, ткнулся небритым подбородком в щеку. Маша терпела… «Грубо, но ласково все же», — думала Маша. И ей было хорошо от такой ласки.
Я сидел не шелохнувшись. Боялся разбудить Аду. Ни о чем не думалось. Огни света от встречных машин врывались в автобус и, как следы трассирующих пуль, уходили в потолок. Я закрыл глаза, и тотчас из белой тьмы на меня пошел папа. «Я предупреждал! — кричит папа. — Я предупреждал! В моем доме! Какой позор, в моем доме». Я оглядываюсь. Рядом сидит сестра Лида, расчесывает волосы. Они шелковистой волной скатываются по обнаженным плечам. Я пробую встать, я задыхаюсь, ноги не слушаются меня. Папа все ближе, ближе: «Вы… вы!»
Я больно ударяюсь о железные ручки сидений, открываю глаза. В автобусе горит свет. Тихо. Люди потягиваются, зевают. Приехали!
— Вы?!
— Я.
— Сюда, ко мне? Случилось что-нибудь?
— Случилось.
— Садитесь же, ради бога.
Константин Аверьяныч приводит свой костюм в порядок. Делает это суетливо. Нервно хихикает, поправляет галстук.
— Отчего же не домой? А именно сюда?
— Здесь я посетитель. А там мать, родственница. Нам и поговорить не дадут. Уединишься — подозревать станут. А здесь хорошо. Посторонняя среди посторонних.
— В самом деле, я не учел.
Константин Аверьяныч старается говорить спокойно, прячет угодливую улыбку, бранит себя за мягкохарактерность, но, значит, робко бранит, потому что угодливость вопреки его желанию выскальзывает на лицо, заставляет Константина Аверьяныча покашливать, кривиться в гримасе и опять же виновато улыбаться.
«Кто ж она мне по родственной линии? — путанно думает Константин Аверьяныч. — Сватья? Дочери — свекровь, а мне сватья». Кажется Константину Аверьянычу, что разговор этот надо бы оттянуть, приготовиться к нему. Вот он и вышагивает пританцовывая, и не говорит вроде, и говорит не останавливаясь:
— Значит, пришли. Сюрприз, значит. Инкогнито явились, экспромтом. Понятно. Логично. Логично!
А Вера Васильевна, смущенная его волнением, сжалась в кресле, не ждет от разговора ничего хорошего. Жалеет, что пришла сюда, что не предупредила, не позвонила опять же. Не получится разговор. И хотя все уверяли Веру Васильевну, что сват — человек мягкий, уступчивый, она его боялась. Не доверяла она людям бородатым. А когда увидела трость, с которой Константин Аверьяныч ходил на работу, Вера Васильевна задним числом пожалела сына, отвыкшего от строгостей и окриков. А то, что человек бородатый, да еще с тростью, кричит непременно и тычет этой суковатой палкой, Вера Васильевна не сомневалась.
Однако время шло, и томительное молчание было уже сверх сил.
— Я не стану ругать вашу дочь и хвалить своего сына не стану. Мне невестка по душе.
Константин Аверьяныч умильно сложил руки:
— Ваш купец, наш товар. Мы на купца не в обиде.
— Вот и хорошо. Вот и слава богу. Чего им тогда не жить?
Проректор бессильно развел руками. Он не мог высказать Вере Васильевне своих опасений. И сейчас нервничал. Не знал истинной причины ее прихода. Ерзал в кресле, все ждал того главного вопроса. Готов был в любую минуту нарушить внешнее миролюбие и защитить свое «я».