Милая Вера Васильевна… Я благодарна ей. Мне бы хотелось обрадовать ее, сказать, что она меня убедила и жизнь моя представляется мне с этой минуты более ясной и понятной. Но я молчу, ни о чем не думаю или думаю обо всем сразу. Что ответить? Согласиться, возразить? Все поучительно, спорить здесь не о чем: и обвал на шахте, и морячок, и сибирская экспедиция, и неразумная ревность, и война. Только весь фокус в другом. Существуют просто Кеша и просто Ада. И существуют они не где-нибудь, а в городе Москве, в одна тысяча девятьсот семидесятом году. И меж ними наметился разлад. Люди они молодые, строптивые — продукт века. Всевозможные аналогии интересны, но не более того. У каждого поколения свои проблемы, мама. И не гневайтесь, не выговаривайте мне.
«Нет на вас наших бед, наших страданий!» Действительно нет. Разные задачи, мама. Вы должны были выжить. А нам надо жить.
Вера Васильевна разглядывает меня.
— Ты стала другой, — говорит она. — Ты ждешь ребенка?
— Нет-нет, — поспешность, с которой отвечаю я, настораживает ее.
— Глупая, — Вера Васильевна хмурится, — чего ты испугалась? Дети — наше оправдание перед жизнью. Ведь не случайно говорят — строить семью. Строить, как строят дом. Сначала роют котлован, потом закладывают фундамент, растут этажи, один, второй. «Сейчас» — всегда результат, сумма. Его надо складывать, множить. Два человека поженились. Еще нет ничего — пустота. Они просто договорились строить вместе. Дети — это зрелость, признание перед самим собой, что ни с кем другим ты строить не сможешь.
— Если жизнь не складывается, дети — обуза.
— Обу-уза?! — Вера Васильевна вздрагивает. — Ложь, крик скудоумных, скудодушных. Дети — твой главный шанс.
— Я пойду, — мне неловко говорить про время, что-то объяснять.
Как же она владеет собой! Не обиделась. Не спохватилась, сказала тихо:
— Иди!
— Я подумаю.
ГЛАВА XII
Начальник милиции майор Гнедко сидел в кругу семьи, лениво доедал остывший борщ. Мысли майора были мрачны. Прошло еще три дня, в каждом из которых состоялось по одному неприятному разговору, способному испортить настроение не только на один день, но и на все остальные, вплоть до очередного отпуска включительно. Ни тщательное расследование на месте, ни розыск по всему району пока результатов не дали.
Дорогу развезло окончательно. Пантелеев дважды выбирался на обочину, обходил слишком подозрительные размывы, возвращался назад, чертыхался, толкал мотоцикл. Дом был, по сути, рядом, напрямик километра два. В другое время и раздумывать нечего, на мотоцикл — и айда, где по полю, где по обочине. А сейчас нет — дождь. Тут на дороге не дай бог завязнуть — какая езда в распутицу! Сейчас бы домой да на печь. Ох-хо-хо, расчудесное состояние! Пантелеев поежился, в рукава набежала вода, и сейчас мокрая одежда неприятно натирала руки. «Давай, давай, милый, поднатужься», — кряхтел Пантелеев, помогая мотоциклу всеми правдами и неправдами двигаться вперед.
Мотоцикл натужно завывал, выдавая свое отчаяние и бессилие перед этой раскисшей дорогой.
Тьма наступила полнейшая. Пошел снег. Миновали еще один подъем. Пантелеев с трудом распрямился, и казалось ему, что вот-вот что-то треснет, хрустнет внутри, так велика была боль и так трудно спадало судорожное напряжение. Мотор он глушить не стал, убавил обороты. Свесил ноги на сторону и так сидел, запрокинув голову, чувствовал, как мокрые хлопья падают на лицо, ловил их языком, немало удивляясь вкусу: снег был соленым.
Теперь он уже не говорил себе: «Вот доеду, тогда…» Подумал, что, может, и не доедет, застрянет в степи, сунется под брезент коляски и будет киснуть всю ночь без сна и без курева. Ему отчего-то стало спокойнее. Он взял оставшуюся сигарету. Осторожно разломал ее на две части. Половинку убрал назад, сунул поглубже, чтоб не размокла, не распушилась. Вторую высыпал на газетный лоскут и стал на ощупь сворачивать цигарку.
— Хватит! — отрезал капитан. У него нещадно болела голова. Капитан положил левую руку на затылок и стал осторожно его массировать.
— Давление?
Капитан зло посмотрел на сидящего напротив. Сидел тот расслабившись, вытянув сильные ноги, не сидел, а почти лежал на стуле. Капитану не хотелось отвечать. «Вступая в разговор с подследственным, — подумал капитан, — я унижаю себя, ставлю знак равенства между мной и им. Однако ж голова раскалывается, и сил никаких нет терпеть».
Задержанный — Антон Берест. Длиннолицый, длиннорукий цыган старался сохранить на лице нагловатую непринужденность. Он догадывался, что милиция действует скорее по наитию, прямыми уликами не располагает. Ахметовы его опознали. Впрочем, это ничего не доказывает. Он помог человеку найти его брата. За такие поступки следует благодарить людей, а не вызывать их на допрос.
— Точно, давление, — сам себе ответил Берест. — Малина с крыжовником — отменное средство, по себе знаю.
Капитан чуть заметно скосил глаза:
— Какая еще малина?
— Обыкновенная, варенье. Две трети крыжовника на треть малины. Стакан заваристого чая, столовая ложка варенья. Все как рукой снимает.
— Врешь ведь, наверное. Выпью я твою смесь, и кондрашка хватит. А ты потешаться будешь.
— Обижаете, гражданин капитан. Я к вам со всей душой, сочувствую. А вы… Товарищ Макаренко что говорил? Вера в человека врачует душу.
— Все?
— Гражданин капитан, отпустите.
— Отпущу. Так кому продали коня?
— Клянусь здоровьем моей мамы. Не продавал.
— Понятно. Украсть украл, а продавал не ты.
— Какой конь, гражданин капитан? Антон Берест ведет оседлый образ жизни; контора Росзаготскот, покупаю у населения живность. Помогаю нашему государству выполнять план по мясу в трудных погодных условиях.
— Дурак ты, Антон Берест. Хотел я тебе помочь. Сам знаешь, чистосердечное признание…
— Знаю, гражданин капитан, но признаваться не в чем.
— А что ты делал на шоссе Симферополь — Москва в девять часов вечера? Голосовал?
— Голосовал.
— Зачем?
— Хотел доехать до Ростова.
— Ну и как?
— Доехал.
— Номер машины?
— Не помню, частник какой-то.
— «Частник»! Тебя взял частник? Никого не берет, а тебя взял.
— Взял.
— Понятно. А ты знаешь, что на вагонном засове обнаружены отпечатки твоих пальцев?
— А я не отрицаю. Тофик Икрамыч мне сам коня показывал. Там ведь пальцы Тофика Икрамыча тоже есть?
— Есть.
— Ну вот видите.
Капитан ждал звонка Пантелеева. Допрос зашел в тупик. Не хватает исходных материалов.
«Берест профессионал, — подумал капитан. — Его на «понял» не возьмешь. Отчего же не звонит Пантелеев?»
Орфей посмотрел сквозь падающий снег. Где же конец дороги? Ничего не слышно, и не видно ничего. Принюхался. Снег вообще не пахнет. Качнул головой, ноги не слушались. Снежный панцирь, как попона, на нем. В глазах туман. Люди, где же вы? Орфей встряхнул головой. Колкий лед сыплется с гривы, ушей. И кажется Орфею, что мимо глаз летит дым, где-то под боком костер горит, а он завяз в этой липкой метели, ничего не видит, плывет куда-то.
Он уже давно заметил: когда голод вяжет нутро, день будто утраивается, нет ему конца.
Тут уж как ни крути, надо либо уснуть, либо вспомнить что-то далекое, спокойное и пожить в этом времени оставшиеся до еды часы.
— Да, брат, скверные наши дела. А ну не суетись, стой, черт тебя раздери. Куда ногу ставишь? Повернись. Вот так. Еще чуть-чуть — порядок. Мы тебя сейчас пропылесосим. Чего озираешься? Обыкновенный пылесос марки «Чайка». Да стой ты на месте. Стой! Техника на грани фантастики. Лошади и атом. Пылесос — атрибут лошадиной косметики. Ну что, хорошо? А ты боялся. Ко всему прочему массаж кожи. Мне бы ваши заботы, Орфей Орфеич. А теперь мы тебя щеточками. Раз-раз, раз-раз…
Кеша придирчиво оглядывает Орфея, прищелкивает пальцами, подмигивает ему. Кеша любит чистить лошадей, делает это с удовольствием, старательно, не пропускает ни одной субботы. Старание поощряется, чистильщики имеют право на дополнительный урок. Капа и Серафим тоже заглядывают в денники, покрикивают на помощников. Кешу Серафим обходит стороной, побаивается: «Памятливый больно, да и язык не приведи господи, злой язык». Кеша опускается на перевернутое ведро, вытягивает ноги. Работа окончена. Теперь уж никуда не деться от тягостных мыслей, забот.
— Ну что, брат, надоел я тебе своими стенаниями? Ты вон и ухом не ведешь. Здесь, можно сказать, драматическая коллизия, а тебе все едино.
Есть такой порядок: перед тем как начать новый объект, тщательно проверяются исходные данные. Зимогорова закрутилась, не проверила. Я встречался с заказчиком, мне было не до того. В результате — накол. Шесть позиций надо срочно переделывать. Шеф орал так, что я думал, у меня лопнут барабанные перепонки. Зимогорова мой зам. Надо выручить Зимогорову. Поднялся к шефу. «Зимогорова здесь ни при чем, — говорю, — виноват я». Глаза у шефа выпуклые и от этого всегда чуть-чуть удивленные: «Я думал, вы мне исправленные чертежи принесли, а вы, оказывается, психотерапией занимаетесь. Сутки на все переделки. Не справитесь, пеняйте на себя».
Справитесь… Наше дело такое, мы всегда крайние. Своя норма потрясений. Шеф скуп на похвалу. Ходит вокруг макета, хмурится, листает экономическое обоснование, требует чертежи. Первые рассматривает внимательно. Дальше лишь разворачивает, и чертежи летят на пол, как стреляные гильзы. Все! Что это, приговор или привычная констатация факта? И как нам отвечать на это «все»?
Тишина. Тысяча ощущений, тысяча тональностей, красок. Тишина утра, тишина вечера. Мы молчим, и слышно биение нашего сердца, и воздух чуть подрагивает от нашего дыхания. Тишина предчувствия. Тишина ожидания. И не понять, что сдерживают сжатые накрепко зубы, крик радости или крик отчаяния.
«Все!» — не разжимая губ, нутром отвечаю первым, и шеф сбрасывает очки, расслабился, требует огня.