А может, я и в самом деле схитрил?..
События последних месяцев, их много, они не умещаются в моем сознании, я вечно что-то упускаю, забываю.
У меня не было жилья, теперь оно есть. У меня была жена, теперь я холост. Полоса неудач, слава богу, она, кажется, миновала, а впрочем, я забегаю вперед. Как говорил мой друг Тема Мерзлый: «Жизнь, что шкура зебры — чередование белых и черных полос».
На жилищной комиссии профессор Брагин сказал:
— Обеспечить жильем перспективных сотрудников — наш долг.
Ему возражали:
— А очередь?
Брагин недоуменно пожал плечами:
— Институт только образовался, откуда очередь?
Председатель комиссии смутился, но возразил еще раз:
— Все ссылаются на вас, Иван Сергеич. Вы обещали.
— Я?! — Брагин сделал шаг назад. Казалось, он требовал, чтобы его возмущение было замечено всеми. — Клевета! Я говорил о будущем. В перспективе мы подумаем. Если кто-то посчитал, что будущее началось в том году, я не виноват.
Ему никто не ответил. Атмосфера неловкости сковала всех. Председатель жилищной комиссии, недавно зачисленный на должность, кандидат наук, сидел прямо, не шелохнувшись, как если бы выполнял команду «смирно» в сидячем положении. Руки председателя лежали на ненавистной папке с заявлениями, а страдание, написанное на лице, выдавало сожаление, что он, председатель, лишен дара иллюзиониста, а папка, несмотря на титанические усилия, остается на прежнем месте и совершенно безучастна к биотокам.
Брагин увидел папку:
— Что это?
— Э… это заявления.
— Уже?
— В общем… то есть, — мямлил председатель. — Нам следует подумать о людях.
— Ах, о людях. — Брагин оживился: ему подсказали тему. — Так вот в этом институте все, я подчеркиваю, все, включая, — Брагин рукой очертил круг, — столь представительную комиссию, должны думать о науке. Вы не ослышались: о науке. И от того, кто есть что, решать. Н-да-с. Ну а кого не устраивают мои «антигуманные» принципы, — глаза Брагина округлились и стали еще более свирепыми, — я не задерживаю. Кому поп, кому попадья, а кому попова дочка. — Для убедительности Брагин фыркнул, сослался на занятость и уехал.
А спустя неделю тот же Брагин вызвал меня к себе. В кабинете было накурено. Здесь вечно толкался народ.
— Это вам, — сказал Брагин и протянул мне ордер на квартиру.
Я пробовал возражать, упрямился.
— Есть люди, — говорил я, — они обременены семьями.
— Послушайте, — я только сейчас разглядел, какие у него нервные руки. — Это утомительно, наконец. Вы эгоист!!
Я вздрогнул.
— Да-да, нечего таращить на меня глаза. Эгоист. Эта квартира нужна мне, институту, науке. Вы не имеете права работать вполсилы. Я должен быть уверен, что со своей стороны сделал все, чтобы не дать вам укрыть, отначить от науки ваш талант. Эта квартира, увы, тот минимум, который я могу вам дать. В остальном не волен. А теперь марш за вещами! И чтоб в субботу было новоселье. Надеюсь, вы меня поняли?
Старческий румянец на лице Брагина стал более ярким, губы болезненно дернулись, он махнул рукой:
— Идите, я устал.
Мне следует уйти, но какая-то непроясненная мысль не дает мне покоя. Бестолково топчусь на месте. Брагин замечает мою растерянность:
— Ну что еще?
— Те, они стоят на очереди. Разве они не нужны науке?
— Ах те… Наша беда, дорогой мой, в том, что слишком много людей при науке и лишь единицы в ней самой. Так вот, я здесь для того, чтобы не проморгать эти самые единицы. Надеюсь, теперь вы удовлетворены?
— Отчасти, профессор.
— Ну и слава богу. Все в мире относительно.
Я вселился в новую квартиру. Я перспективный ученый. Меня называют очевидным преемником Брагина. А Брагин — величина. В моей характеристике избыток положительности: талантливый организатор, одаренный исследователь. Пользуется авторитетом среди товарищей. Энергичен, настойчив, принципиален. В пору запеть, такой я положительный. Но я не пою. Слух подкачал.
Мои окна выходят в парк. Ветер качает занавеску. Сейчас вынесу на балкон стул, сяду и буду думать, схитрил я или не схитрил. Буду разглядывать прохожих, угадывать их мысли. О чем думают люди, когда гуляют в парке? Эту пару я встречаю здесь каждый вечер. Сквозь густую листву просвечивает золотистая луковица фонаря. Еще светло, но фонари уже зажглись. Он что-то говорит ей. Она разводит руками. Теперь он смеется. Она остается равнодушной к его смеху.
— Ну что ж! — кричит он и прыгает. Прыгает высоко, у него сильные ноги. Он ловко срывает цветок боярышника. Это приводит ее в восторг.
— Еще! — кричит она и хлопает в ладоши.
Он улыбается, улыбается надменно, как может улыбаться только сильный человек. Прыгает еще раз, потом еще…
— Хватит, — вдруг говорит он. — Зачем тебе столько цветов?
— Цветов? Каких цветов? Ах, этих… Они мне не нужны. Можешь взять себе.
Он растерян, он не знает, надо ли ему улыбнуться или рассердиться на нее.
«Эй!!! — хочется крикнуть мне. — Позови меня. Я тебе подскажу, что надо делать. А может, ты поможешь мне? Знаешь, я тоже влип. Никак она у меня не выводится, эта чертова формула счастья».
Звонок, или мне показалось? Наверное, опять Фомкины, они не забывают меня.
На этот раз я ошибся. В почтовом ящике письмо. Да здравствуют предупредительные почтальоны!!!
Здравствуй, Кирилл!
Ты не ожидал моего письма? Неудивительно… Я не ожидала его тоже.
Сегодня с утра идет дождь. Непролазный, дремучий дождь. Пять дней назад мы изнывали от зноя.
Смотришь в это выгоревшее знойно-белое небо, от одного его вида задыхаешься, будто не шесть утра, а, по крайней мере, второй час дня. Солнце палит нещадно. Жары еще и в помине нет. А нам уже невмоготу. Ничего не хочется делать. И вдруг пошел дождь. Размеренно, неторопливо, без громовых раскатов. Тучи ползут низко, медленно. Кажется, возьми камень, брось, он так и останется в этой раздобревшей свинцовой брюшине… Дождь мелкий, льет без перерывов. И уже никому не верится, будто кто-то желал этого дождя.
Как все непостоянно… Вчерашнее благо — сегодня уже неудача, а завтра, бери выше, — беда.
Никак не могу привыкнуть к сочетанию слов «все кончено». Знаю — ничего не изменишь, знаю — назад пути нет. Все знаю, а привыкнуть не могу.
Встаю утром, машинально занимаюсь привычными делами. Заплетаю Аннушке косички. Готовлю завтрак. Аннушка капризничает, были каникулы, разучилась рано вставать. Накрываю наскоро на стол. Анюта прижимается ко мне, слышу ее голос: «Мама, почему ты опять поставила три тарелки? Нас же только двое».
Сколько прошло дней? Месяц, два? Прошел год. Страшно подумать — целый год. И все это время я настойчиво твердила себе: «Ты права. Он невыносим. Он думает только о себе. Он нетерпим к другим. Он капризен. Он зол и мстителен».
Порой мне хотелось закричать: он, он, он. Все самое плохое, самое несправедливое — он.
Я находила оправдание любому своему поступку, находила легко, словно заранее, год-два назад уже думала, что такое оправдание будет необходимо. Потом наступил какой-то мертвый сезон… Мы были. И нас не было. По квартире ходили наши тени. Бедная Анюта. Кто ее надоумил? Встала утром и вдруг спрашивает: «Мам, а что такое круглая сирота?» Я так растерялась, что сразу не нашлась, что ответить. «Это, — говорю, — когда девочка или мальчик растет без родителей, у них нет ни мамы, ни папы». А она качает головкой и так задумчиво говорит: «Понимаю. Значит, если кого-то одного нет, то ты сирота половинная, да?» Я не выдержала и разревелась как дура. Долго лежала с закрытыми глазами. И все думала, за что же я должна не любить тебя? Каждый твой промах казался мне закономерным. В твоих ошибках я старалась угадать какой-то расчет. И если даже не угадывала, то все равно убеждала себя — он есть, его не может не быть. Конечно же ты все делал умышленно. Уверенность в своей правоте возвращалась ко мне, и я уже думала: «Ты молодец. Ты мужественная женщина. Пусть он подавится своим благополучием».
И прожитый день мне уже не виделся таким ненужным, будто открытие еще одного порока в твоем характере делало меня счастливее. Все неприглядные слова сказаны, упреки громоздятся один на другой. И я уже не иду, а бегу в суд. И месяц, оставленный нам для размышления, принимается мной как величайшая несправедливость. Сейчас, немедленно, сию же минуту порвать с этим недостойным, черствым человеком.
Мы умеем оглядываться назад. Жаль, но только оглядываться… Не помню, чьи это слова: «В жизни ничто не повторяется. Завтрашний день прекрасен. Но его может и не быть».
Ты как-то сказал: «Разница между нами очевидна. Я иду вперед и оглядываюсь назад, если хочешь, это мой жизненный принцип. У тебя же все наоборот. Ты смотришь назад и оглядываешься вперед». Ты большая умница, Кирилл. Как все просто, никаких конфликтов. Отстал человек, с кем не бывает. Ему кричат, а он не слышит.
Могло ли быть иначе? Наверное, могло. Был Андрей и Димка был. Застенчивые, милые парни. Их в шутку называли ухажеры-второразрядники. А наше знакомство. Боже мой! Банальнее знакомства не придумаешь.
Студенческое общежитие, играет радиола. Похоже на вечеринку. Повод ординарный: успешная защита. Девять мальчиков, девять девочек.
Всем хорошо.
— Вика.
— Андрей. — Лицо смуглое. От неловкости становится еще смуглее.
— Вика.
— Дима. — Уверен в себе. Одет с небрежностью. Слегка лысоват. Ограничился поклоном.
— Вика.
— Игорь. — Улыбается. Вздрагивают губы, вразлет брови. Завиток волос белокурых, легких. И сам легкий. Непостоянный. Умеет нравиться, знает, что нравится. Любим всеми.
— Вика!..
— Рад чрезвычайно. — Чуть насмешливый взгляд. Все очень определенное. Брови, нос, лоб. На такой голос оборачиваются.
Удивительно, ты даже не назвал своего имени.
Потом весь вечер я наталкивалась на твой взгляд. Боялась этого взгляда. Искала его.