Надо бы рассмеяться, вытолкать его за дверь, а я не могу. Бормочу что-то невнятное, сам себе противен.
— Процветающий рационалист просит помощи у идеалиста-неудачника. Нонсенс.
Ливеровский мгновенно сложил руки:
— Милый, костюмы шьют из шерстяных, а не из высоких материй. Абстрактная формула «быть или не быть» — удел неврастеников. «Быть» — может лучше, «быть» — может чуть хуже. «Не быть» — не может.
Он ушел, а я сижу и думаю, кто же из нас прав. И вообще, Ливеровский — эпизод или суть жизни? Легче всего бросить упрек: приспособленец, калиф на час. А если не на час?
Теперь о твоем письме.
Да, я молчал. Почему? Искал себя. Приходили и уходили друзья, смешливые и восторженные. Они порождали иллюзии. Я тоже не топтался на месте, у меня многое было сделано. Но не существовало главного — результата конечного итога поиска. А без него любая декларация была чуть лучше шестой главы из ненаписанного Мишкиного романа.
Мой закадычный друг Мишка. Блуждающая звезда моей юности. Какими чарами ты обладал? Какими силами подчинял себе всех?
Я приходил домой и слышал твои остроты, включал магнитофон — меня преследовали твои песни. Меня приглашали на день рождения и просили быть непременно. Не потому, что виновник торжества был тому причиной. Нет. Обещал приехать Мишка.
Вижу тебя так отчетливо, будто стоишь ты передо мной и нас не разделяют эти четыре года. Встречались на той неделе, ну, может, месяц назад. И ссоры не было. И у нас с тобой все, как и раньше. Стоишь, глаза чуть-чуть отекли, ты устал. Я слышу твой смех, хрипловатый, свистящий голос.
— Человек нарасхват, недурственно, в этом что-то есть, а? Живешь и знаешь — тебя кому-то не хватает. Мечутся люди, волнуются люди, спрашивают без конца: «Где Мишка? Куда он пропал? Михаил Савельич сегодня будет?» Подумаешь обо всем этом, и становится тебе не то чтобы радостнее, нет. Спокойнее, наверно: живешь не зря.
Ты ждешь моего одобрения, а я молчу.
— Не согласен? — спрашиваешь напрямик, а злые огоньки уже пританцовывают где-то в самой глубине темных внимательных глаз.
— Не согласен, — отвечаю я. — Человек нарасхват. В этом существует какая-то ложность. Чего здесь больше: твоей незаменимости или твоей удобности? А вдруг так — человек на потребу, человек удобный? Могут быть удобные ботинки, удобная постель, стул. Масса удобных вещей… Их можно убрать в карман, продать, подарить.
— Ты мне завидуешь, — говорит Мишка очень убежденно, будто я в самом деле ему завидую.
Мишка отворачивается, я вижу, как ходят желваки по тугим щекам. Почему он не наорет на меня? Мои слова справедливы, но они горьки, горечь привычно выплевывать. Мишка крутнулся на каблуках. В голосе безразличие, лень.
— Нужно петь — я пою. Нужно играть на гитаре — я играю. Нужно рассказывать анекдоты — я незаменим. Нужны магнитофонные записи — у меня лучшая коллекция. Ты отказываешь человеку в достоинстве быть современным.
— Ты не современный, Мишка. Ты ко времени.
Этого разговора не было, и, может быть, никогда не случится. Такое впечатление, словно мы разругались заочно.
Так и останется его стоэтажное «я» при нем, мои верования в призрачность этого строения — при мне.
Ах, если бы наши прегрешения мы научились замечать накануне! Ну да, кому нужны эти восклицания.
Будешь у Савицких, передай от меня привет.
До встречи. Кирилл.
Сколько раз говорил себе: «Оставь их в покое. Твои герои — взрослые люди. Они не нуждаются в поводырях. Это их право — быть непонятыми».
И казалось, нет причин не согласиться с самим собой. А червь сомнения гложет и гложет. Словно бы есть необходимость доказывать кому-то, что ты очевидец и знаешь о героях больше, нежели читатель, прочти он эти письма от строчки до строчки. Иначе не поймут и в чем-то разубеждать придется. Все суета. Поймут. И встречи мои с героями лишь продолжение их писем, не более того. Ведь и то истина — в письмах всего не скажешь.
Она меня встречает с радостью, рассказывает о школьных делах, об Анюте. Не дает вставить слова, боится, что я заговорю о чем-то главном. Она не говорит о Кирилле. Я тоже молчу. Мы никудышные актеры. Мы думаем о нем.
— Я тебя век не видела, — говорит она.
— Век не так велик — всего три месяца.
— Странно! У меня появилось иное ощущение времени.
— Не жалеешь?
— О чем?
— Ну хотя бы о чем-нибудь?
— Жалею.
— Все в твоих руках.
— Ошибаешься. Теоретически в моих руках половина, практически — много меньше.
Сейчас прибежит Анюта, вскарабкается на колени и потребует, чтобы я рассказал сказку.
— Хочешь знать, жалеет ли он?
— Не хочу. Во всяком случае, от тебя.
— Ты мне не веришь?
— Напротив. Ты последняя инстанция. Как скажешь, так и есть. Коли плохо, то не останется даже клочка надежды. Ну так вот, — она хватает меня за руки. — Молчи.
— Ты же не знаешь, о чем я хочу рассказать.
— Не знаю. — Глаза большущие, испуганные серые глаза.
— Он просил передать тебе деньги. Собирался привезти, но…
— Я понимаю… Он уехал, да?
— Уехал.
— Надолго?
— Видимо, нет.
— В таком случае я подожду. Он их принесет сам.
— Разве это что-нибудь изменит?
— Нет.
— Тогда какой смысл?
— Никакого. Я люблю принимать гостей.
Здравствуй, Кирилл!
Анюта получила первую тройку. Приезжай и отругай ее. В нашем хозяйстве переполох. На совещании в облоно нас критиковали. Вряд ли больше, чем остальных, но… Так уж повелось: если говорили о двадцать пятой школе, то только в превосходной степени. Наиболее продуманная, самая интересная, самая последовательная… И вдруг критика. Нам тяжело, а каково директору? Он на любое совещание в зал только через комнату президиума входит.
Лев Титыч повергнут, удручен, растоптан. В одночасье спустился с небес на землю. Каково, а? Мы это понимаем и где-то в душе жалеем нашего вспыльчивого, сумасбродного, но в общем-то доброго директора. Он стоит на пороге учительской, взбудораженный, шляпа на затылок сбита. Лев Титыч похож на дачника, опоздавшего на поезд. Состав уже ушел, а он еще живет ощущениями невероятной спешки.
— Вот так, — сказал директор таким тоном, словно все, что он собирался сказать, уже сказано и многозначительное «так» должно вселить в каждого из присутствующих состояние трепета и ожидания.
Директор подумал, видимо, посчитал свой монолог слишком сжатым, добавил:
— Доработались.
Лев Титыч опустился на свободный стул, провел по лицу рукой — жест, подтверждающий чрезвычайную усталость, заговорил монотонно, не своим голосом:
— Что можно сказать о двадцать пятой школе? Творческий поиск, который был присущ этому коллективу в прошлом, ныне стал фрагментом истории. — Директор обиженно вытянул губы, тяжело вздохнул. — Они правы. — Брови качнулись вверх, директор давал понять, что эти вечно правые «они» где-то там, очень высоко. И хотя он тоже отчасти там, однако ж большая часть его здесь, среди нас, — тут уж ничего не поделаешь, и обреченный вздох Льва Титыча лишь подтверждает эту роковую сопричастность. — За три года ни одного начинания. Не-хо-ро-шо.
Большинство учителей уже собралось домой. Стоят в замешательстве. Лев Титыч это замечает, досадливо морщится:
— Я не монологи произносить пришел сюда. К двадцать третьему апреля почин должен быть. Думайте.
В дверях Лев Титыч оборачивается:
— Разумовская, Волошина, Изосимов — зайдите ко мне.
Нас сопровождают сочувствующие взгляды.
У директорского кабинета происходит заминка. Изосимов никак не сообразит, кого из женщин пропустить первой.
Взгляд у Льва Титыча печальный, долгий. Даже усы, они придают лицу директора чуточку злодейский вид, сейчас обвисли.
— Ну-с, какие будут идеи?
Я бросаю вопросительный взгляд на Разумовскую, призываю ее начать разговор.
— Скоро полгода, как мы с Волошиной практикуем свободный опрос. — Алла краснеет. — Пока все отменно. Никаких постраничных домашних заданий. Каждые десять дней коллоквиум. Давайте попробуем в остальных классах.
Лев Титыч ходит по кабинету. Это как ритуал. Затем опускается в кресло и сразу из Льва Титыча, доброго, суетливого, превращается в директора школы номер двадцать пять. Массивный стол, портрет Пушкина в багетовой раме, бюст Толстого.
— То вообще ничего, — бормочет Лев Титыч, — то нате вам — переворот. Крайностей там тоже не любят. Что еще экзамены покажут? Может, что-нибудь из общественных начал, а?! Скажем, факультатив по этике, день вопросов и ответов. Это там ценят…
— Энтузиазм?
— И энтузиазм тоже.
— Да какой это энтузиазм?! Очередная мода, Лев Титыч, — Алла щурит свои красивые глаза. — Это не для нас.
— Ах, не для вас? — директор меняется в лице. Голос становится крикливым. — А школа за номером двадцать пять — это разве не вы?!
— Видите ли, творчество не подвластно капризу чиновника.
— Что-о-о!!!
Я выталкиваю Разумовскую в коридор.
— Довольна?
— Он ненормальный. — Когда Алла злится, у нее заостряется лицо.
— Может быть, но он директор.
Спасибо за привет от Ливеровского. Ты слишком категоричен. Нельзя осуждать человека только за то, что он не похож на тебя. Мы живем в мире, где приятие большее благо, чем отрицание.
Чем плох Ливеровский? Сейчас он работает заместителем начальника главка. Он не дурак. Это скажет тебе всякий, кто знает его… Неужели лучше, если его место займет прописной олух? Виктор Петрович не лишен слабостей… Ну и что? Кто нынче без пороков…
Я не знаю, что было тому причиной, но на ученом совете ты не высказался против Ливеровского. Только ради бога, не грохай кулаком по столу. Ты не голосовал за. Слышала. Нашел лазейку. «Такая работа может быть», — сказал ты. Любопытная характеристика, не правда ли? Зато теперь ты спокоен, не согрешил. Ты по-прежнему самый честный, самый принципиальный.