Уже темно. Их лица почти неразличимы.
— У тебя все?
Кирилл стоит, сложив руки на груди, он старается разглядеть лицо Мерзлого. Не верит или не хочет верить в серьезность сказанного. Он почему-то подумал: «Стена дома сырая, Артему, наверное, холодно».
— Все?
— Я же сказал, ты примитив.
— А теперь уходи.
Трамвай скрипит на поворотах, проскакивает остановки. И огни на улицах редки, словно кто-то забыл их потушить.
«В парк. Трамвай идет в парк». Артем сидит у окна. «В пустых трамваях меня знобит», — сказал или подумал. Наверное, все-таки сказал. Оглянулся, в вагоне он был один. Ссора. Из-за чего ссора? Абсурд какой-то. Они с Кириллом поссорились.
Откидывает голову, видит спину вагоновожатого. Мерцают лампочки на пульте управления. Сейчас вагон затормозит. Те двое, на остановке, они потеряли всякую надежду. Скрипят открывающиеся двери, он слышит их голоса.
— Ты удачливый, Гоша, — говорит она.
— Пустяки, старушка, я его высчитал.
Ах ты, боже мой! Умненький, невероятно просвещенный Гоша. Хотите, дам совет? Не хотите? Вы даже не заметили меня. А зря. Имею точное наблюдение. Мы допускаем, что каждого из нас можно принимать по-разному. Утверждая подобное, мы порождаем ложную объективность, ибо правильным считаем только собственное толкование себя. Вы знаете, Гоша, как приятно чувствовать себя объективным!
Артем кутается в плащ. Улыбка застывает на губах. В стекле оживает отражение. Просвещенный Гоша обнимает ее. Они целуются.
— Все повторяется, — бормочет Артем. — Слова — дым, пыль. Убеждают только действия.
Кто же велик на самом деле? Создавший чудо? Или тот, кто поставил чудо под сомнение?
Только что закончили новую работу. Я никогда не видел профессора в столь радужном настроении…
Расхаживает по лаборатории, мило картавит, поет, подражая Вертинскому. На дню раз по шесть интересуется, как у нас дела. Мне чуточку неудобно, но я пробую отшутиться: «За последние два часа особых изменений нет, профессор».
— Смеетесь над стариком? Эх, молодежь, драть вас некому. Вы понимаете, что мы натворили?
— Понимаю…
— Тогда какого черта вы хмуритесь? Я запрещаю быть сумрачным. Улыбайтесь.
Старик не на шутку загулял.
Впрочем, он прав. Если все уладится, нас можно поздравить. Разработана новая технология получения бумаги из древесины бросовых пород. Вчера на экспериментальной установке получили первые пробы. Честное слово, хотелось всех расцеловать. Иван Сергеич попросил выключить моторы. Когда в лаборатории стало совсем тихо, сказал:
— Вы выполнили работу колоссальной важности. Вы решили проблему, над которой бились десятилетиями. Но!.. — Рука с указкой сделала стремительный росчерк, как бы замкнув мысли всех присутствующих в один круг. — Всякое изобретение до поры до времени — тело инородное. И чем оно парадоксальнее, тем весомее силы противоборствующие. Это жизнь, друзья мои. А жизнь, как известно, борьба. Будьте мужественны.
Нас поздравляли, нам жали руки. «Вам чертовски повезло, — говорили они. — Иван Сергеич — голова…» Мы безмятежно улыбались в ответ. Дескать, и сами мы парни не промах. Лешка Пузанков на логарифмической линейке прикидывал, по скольку придется на нос, если нам дадут Государственную премию. Ну конечно же Иван Сергеич преувеличивает. Нас окружают прекрасные, доброжелательные люди. Коллеги рады нашему успеху… Виват!!!
Неразговорчивый, идолообразный Мерзлый и тот задвигался, шутил на свой манер мрачно и весомо: «Открываю краткосрочные курсы, как давать интервью. Плата премиальными».
Еще через день отличился Пузанков. Решил обнародовать экономический эффект нашей работы. Утром перед уходом в лаборатории уже висел двухметровый стенд: «А знаете ли вы?»
Дерзость не осталась незамеченной. В конце недели Пузанкова вызвал директор института. Назвал Лешку баламутом, затею — ребячеством. Стенд приказал снять.
Похоже, фортуна не засиделась у нас в гостях.
Нас уже не поздравляли, нам не жали рук, не донимали расспросами. Люди вдруг спохватились, что помимо нашей работы существует их собственная. Все куда-то спешили, торопились. Еще ничего не произошло, все жили предчувствиями. Говаривали разное: «Их будут слушать на ученом совете. Им будут вправлять мозги. У них собьют рога».
Хвала нашим доброжелателям. Мир оскудел бы без них.
Ученый совет назначили на ближайший четверг.
Кто мог подумать, что у нас столько противников? Народу в зале заседаний набилось уйма. Опоздавшим пришлось стоять. Похоже на заседание трибунала.
Столы стоят буквой О. Докладчик и оппонент по разные стороны, с торцов. У каждого в руках мел, перед каждым грифельная доска.
Наш основной оппонент — профессор Ваганян (он возглавляет кафедру в соседнем институте). Ваганян сильно сутулится, похож на беркута. Сходство еще больше усиливается, когда Ваганян поднимает голову и нимб редких волос начинает колыхаться, повторяя воздушные течения.
— Коллега сделал обстоятельный доклад. Моя задача неизмеримо скромнее. Приведу всего одну цифру. Прочность бумаги, полученной по новой технологии… — оппонент сделал паузу, подошел к грифельной доске и нарисовал громадную цифру 50. — Н-да… на пятьдесят процентов уступает существующим.
— Это неудивительно, — шеф еле заметно качнул головой. — Первые автомобили двигались со скоростью пять километров в час.
Ваганян сердит и насупился, проворчал:
— Стране нужна качественная бумага, а не ваши надменные аналогии. Если вы решили в конце двадцатого века изобрести первый автомобиль, то я вам сочувствую.
Смех в зале. Ваганян заработал чистое очко. Впрочем, шеф не так прост, его одним махом не свалишь.
— Экономическая целесообразность нашей технологии — это не только бумага. При всем прочем это еще и судьба русского леса. Известно ли вам, что породный состав отечественного леса ухудшается катастрофически? Мы являемся свидетелями постоянного переруба хвойных лесов. В то время как лесосека лиственных пород используется лишь на тридцать два процента.
А он — тактик, наш Брагин. В зале, считай, добрая половина лесовиков. Одна реплика — и их голоса у нас в кармане.
— Правильно! Надо кончать с местничеством! Пора научиться мыслить по-государственному!
Это все они, наши союзники, спасибо им.
— Дайте говорить оппоненту.
— Наука — это аргументы, а не эмоции!
Ишь раздухарились. Почтенные люди, профессора, доценты, а орут, как в пивной.
— Закономерен вопрос, где и как мы можем использовать этот несовершенный полуфабрикат?
И завертелось и закрутилось. И не поймешь, кто с кем. Где свои, а где чужие.
В самом конце выступил Хорятин.
Подтянутый, слегка надменный. И седая голова чуть склонена набок — дань сожалению, сочувствию нам.
— Я заканчиваю, коллеги. Идея сама по себе прекрасна, — вздохнул горестно и добавил: — Но мало ли прекрасных идей?
Шеф вернулся с заседания мрачный. В конце рабочего дня пригласил всю группу к себе на кафедру.
— Рассказывать о чем-либо не собираюсь. — Брагин посмотрел в мою сторону. Давал понять: среди вас есть еще один очевидец, он и расскажет, нахмурился: — Время восторгов мимолетно. Впереди будни — крепитесь. А теперь по домам. Отключиться, расслабиться. Всем расслабиться. И спать, спать.
Жребий брошен. Третейским судьей должен стать главк.
Телефонный звонок застал меня в ванной. Думал, показалось. Кому я мог понадобиться в столь позднее время? Прислушался. Нет, точно — телефон. Запахнулся в халат и, подхватывая зябнущие ноги, не пошел, а поскакал в переднюю.
— Вы, кажется, знакомы с Ливеровским? — Иван Сергеевич помолчал, и я слышу его прерывистое, тяжелое дыхание.
— Знаком.
— Тем лучше. Я не сторонник подобных методов, но… — Старику крайне неприятен этот разговор.
— Профессор, мне не надо ничего объяснять. Важен конечный результат — наша победа.
— Вот именно, вот именно. Мы все равно выиграем, — сказал он очень устало. — Жаль времени.
Я застал Ливеровского дома. Он вышел ко мне навстречу в полосатой пижаме. Чуть смутился, сказал, что не ожидал, что страшно рад. Потом мы пили пиво. Ливеровский понимающе кивал и слушал мой рассказ. Я отчего-то волновался, будто передо мной сидел не один Ливеровский, а добрая половина главка.
Виктор Ливеровский вездесущий, неунывающий. Символ времени, или, скорее, дань ему. Рационален. Учтив. Умен. Нет, не умен. Хитер и практичен.
Я торопился, а он будто не замечал этого. Дал выговориться, ни разу не перебил, не вставил ни слова.
Пристойно и зрело. Не посетитель для нас, а мы для посетителя.
В квартире ничего лишнего. Здесь ценят удобство, оберегают его. Журнальный стол, кресла — все под рукой: телефон, сигареты, мятные лепешки. Карандаши в ящике слева, бумага в ящике справа. Часы — вращающийся зеленый шар. Крутнул — время знает хозяин. Еще крутнул — время знает гость.
Руки схвачены в замок. Сильные, цепкие. Рукам свое место — они тоже слушают.
Когда я кончил, он тронул платком запотевшие виски.
— Вообще-то, я знаком с делом, — Ливеровский закурил, выпустил несколько колец дыма и стал следить, как они поднимались к потолку.
— Получилось, что битый час мы говорим впустую…
— Ну это ты зря. Одно дело — акты комиссии, другое — живое слово ученого.
Он так и сказал: «живое слово ученого».
— Ты мне льстишь. Я пришел рассказывать о нашей беде, а не давать научную консультацию. Нам нужна твоя поддержка. Впрочем, тебе наша работа тоже нужна. Это завтрашний день промышленности, иначе твой авторитет…
Ливеровский набычился. Упоминание о его личной заинтересованности было некстати, и теперь он думал, как эту реплику сгладить, притушить.
— Ах, Кирилл, ты неисправимый романтик. Люди меркантильны. Они привыкли получать зарплату сегодня. Однако хватит об этом. Я умею помнить и ценить добро. Аргументы против вас достаточно убедительны, но…