— Послушай, — перебил я его. — Ты же умный человек. Обычная мышиная возня… Не так просто отказаться от привычных догм. Разве мы что-то ставим под сомнение? Мы вскрываем колоссальный резерв, который до сих пор был недоступен из-за нашей безалаберности, шапкозакидательства. Наши оппоненты — они попросту боятся конкуренции. Ты можешь их успокоить. Первые десять — пятнадцать лет им нечего опасаться.
— Постой, — он положил мне на плечо свою жесткую волосатую руку. — Дай мне закончить мысль. Ты недооцениваешь оппонентов. Их возражения не голословны. Идея великолепна, хотя и не нова. Вы продвинулись в ее воплощении значительно дальше Чижова, Хорятина… Они тоже не мальчики. Однако об эксперименте в рамках большой промышленности говорить еще рано. И все-таки я не выскажусь против. Хотя под напором объективных обстоятельств мог бы это сделать. Ищите людей, которые готовы вас поддержать. Брагин — крупный ученый, у него должны быть единомышленники.
Он откинулся на спинку кресла, давал мне возможность насытиться его мудростью. Рука чуть коснулась, похоже на директорский жест.
— На правах старого знакомого один житейский совет. Не возражаешь?
Мне было не до житейских советов, но я смолчал.
— Чаще смотри под ноги, старче. Есть слоны, встречаются тигры, крокодилы, бывают и носороги. А в маленьких земляных норках живут вот такусенькие серые мышки. Нельзя не замечать мышек.
Каков финал, а? Я ничего не ответил, не смог. Мне еще предстояло переварить услышанное.
P. S. Анюта прислала мне письмо — спасибо. Скажи ей: «чемодан» пишется через «е», а не через «а». На следующей неделе буду у вас.
Всего наилучшего. Кирилл.
Здравствуй, Кирилл…
Прочла твое письмо и вдруг подумала: наши отношения всего-навсего неудачная копия большой жизни. Говорят оба, но каждый слушает только себя. Мы не изобретаем пороха. Мы, как вулканологи, лезем в самое нутро, все глубже, глубже. Думаем, что познаем, на самом же деле обнажаем и бередим раны, невесть кем и когда нанесенные. Кто сказал, что все истинное обязательно в глубине, куда и добраться сложно? Никто. Мы придумали сами. Ох уж эта страсть к усложнениям! Все перед тобой на вытянутой ладони. Но ты отмахиваешься, заученно твердишь: все явное — ложь, все скрытое — истина. Мы сами для себя тираны. Терзаемся недомолвками, предположениями. Один телефонный звонок, и может рухнуть все, возводимое годами.
У китайцев есть прекрасная поговорка: «Никогда не откусывай больше, чем ты можешь проглотить». И в жизни так: не узнавай больше, чем ты можешь понять. Непонятое рождает подозрение.
Сегодня заведующий учебной частью смотрел мою работу, статью в журнал «Семья и школа».
— О господи! — вздохнул дед. — В наш рациональный век преступно думать сердцем, милочка. Неужели все женщины одинаковы? Что же вы считаете в нашем деле главным?
Я пожала плечами:
— Активную доброту.
— Доброта — это абстракция. Разум, способный опровергать и доказывать. И языком факта, цифр поставить любое возражение на колени. Мы не работаем с людьми, как любят разглагольствовать наши прекраснодушные администраторы. Мы учим детей мыслить, а значит, учим их работать. Вы — преподаватель литературы, предмета гуманного и, если хотите, доброго. Федоров отказался помочь Яковцу, согласен, скверно. Но Федоров блестяще справился со своим собственным заданием. Будьте добры оценить прежде всего этот факт. Мой эмоциональный друг, учитесь беречь талант.
Я попробовала возражать, старик не захотел слушать.
— Что толку от совестливого дурака, признающего на каждом шагу свои ошибки? И потом, душа моя, дурак не имеет убеждений. На этот счет у него просто не хватает ума. Дурак упрям. Заучив однажды, он не способен переучить. А ваши абстракции уравнивают людей, н-да-с-с.
Старика не хочется обижать, однако соглашаться с ним тоже не хочется.
— Во-первых, мы учим не работать, а жить. А значит, научить мыслить мало. Кто же научит чувствовать?
— Оставьте, точность — разновидность принципиальности. Точные науки двигают мир потому, что они непримиримы. У вас, литераторов, тысяча оговорок. Объективно говоря, формально говоря… Формально еще не значит плохо, голубушка. Н-да-с-с! Дети должны понимать: порядок есть форма. Прогресс вне порядка — хаос.
Дед зол, теряюсь в догадках, почему? А впрочем, знаю. Прислали нового директора. Лев Титыч пошел на повышение. Новый — прямая противоположность ему: громкоголосый, хозяйственный. Брови срослись у переносицы, на верхней губе щетка усов, оттого и вид чуточку бармалейский. Не пойму, мода, что ли, на усатых директоров? Три дня изучал классные журналы. На четвертый собрал педсовет. Долго говорил о трудных детях, о морали и антиморали, о духовной опустошенности, а потом сказал: «Надеюсь, что все услышат мой призыв: в настоящем году ни одного второгодника». Дед не очень церемонится с авторитетами. Ткнул суковатой тростью в пол и громко выкрикнул: «Изволите шутить!!!» До ссоры не дошло, однако нервы друг другу потрепали изрядно.
— У вас тут неточность! — Дед сверлит лист сухим пальцем. — Демократизм учителя не в совместных туристских походах. Нет-с. Изволите мельчить, верхоглядствуете, голубушка. Демократизм учителя в умении признать за учеником право на самостоятельность мышления.
— Учитель должен стать другом. Только в этом случае рождается истинное доверие.
— Другом! Куда хватили. — Он живо потирает сухие ладони. Звук такой, будто шелестит бумага. — Нет-с-с. Нравственным примером. И вот тогда… — Дед не успел обрушить на меня всю тяжесть своих доводов. За нашей спиной легкое покашливание, оно — предупреждение нам.
— Не ждали? А может, наоборот. — Директор шутит, ему хочется, чтобы мы поддержали игривый тон.
— А вы как считаете?
— О… Да вы дерзкая, Виктория Андреевна. Браво. — Директор делает три театральных хлопка.
Заряд моей дерзости мигом испарился. Я стушевалась, я краснею. Никак не привыкну к директорской бесцеремонности. Впрочем, он уже забыл обо мне, обращается только к деду:
— А я вас ищу, Дмитрий Степанович.
Дед морщится, его корежит этот ораторский тон.
— Чего меня искать? Я в школе.
Нет, Алла Разумовская не права. Между ними никогда не будет примирения. Лев Титыч — другое дело, Лев Титыч умел ладить.
Здесь все наоборот. Рота, слушай мою команду.
Вчера меня пригласили в райком комсомола. Долго расспрашивали о делах в школе, интересовались, кто ты такой, где работаешь. Почему развелись? Говорю: несовместимость характеров. Кажется, в нашем заявлении написано именно так.
— И только?
— А вы считаете, этого мало?
Мои собеседники переглянулись, один отвернулся к окну, другой ни с того ни с сего стал расхаживать по кабинету.
— Вы учитель. Вам подвластно то, что не подвластно другим.
Ответила колкостью:
— Вы женаты?
Один, совсем моложавый (лет двадцать пять), смутился:
— Допустим. Какое это имеет значение?
— Никакого. Я сочувствую вашей жене.
Другой спокойнее, старше наверное.
— Не будем ссориться. Вас зовут Виктория?
— Смотря кто. Чаще зовут Викой.
— Нам нужен заведующий отделом школ, Вика. Район громадный. На носу пленум. А секретаря райкома нет. Тридцать шесть школ, четыре училища, три института, техникум. В вашем подчинении будут два инструктора.
— Почему в моем? Разве я дала согласие?
— Нет, но мы не видим причин для отказа.
— Благодарю за доверие, так, кажется, у вас отвечают.
Высокий смеется:
— Каждый по-своему.
— Тем лучше. Я не могу принять вашего предложения.
— А если мы вас очень попросим?
— В самом деле, не могу.
— Что так?
— Школа. Дочь. Надо устраивать свою жизнь. И вообще эта работа не для меня.
Высокий насупился, однако спорить не стал. Моложавому я сразу не понравилась, он сидел молча.
— Жаль! А мы на вас очень рассчитывали. А впрочем, поживем, увидим.
Почувствовала в словах какой-то подвох, спросила:
— Что вы имеете в виду?
Лицо совершенно невозмутимое, почесал за ухом.
— Ничего, жизнь.
Я встала. Высокий поправил очки. Удивленно посмотрел на меня:
— Не торопитесь. Нам желателен ваш совет.
— Очень сожалею, но я дилетант в подобных вопросах.
— Вот тебе раз. Мы еще и вопросов не задали, а вывод уже готов. «Я — дилетант». Заверили. У вас ведь есть друзья из соседних школ, ваши коллеги. Наверное, есть интересные ребята. Расскажите о них.
Я назвала несколько имен. Оказалось, моложавый многих знает.
— Лунина, — говорила я, — откровенный, увлеченный человек.
— Негибкий, — поправлял моложавый.
— Крымов — интеллигентный, совестливый, очень умный парень.
— Слабохарактерный, безынициативный, — опять вставил моложавый.
— У вас предвзятое мнение о людях, — возразила я.
Моложавый взъерошил волосы:
— Знать людей — моя обязанность.
— Судя по вашим репликам, этих людей вы не знаете.
Моложавый сделал шаг к столу, в упор посмотрел на меня:
— Говоря о друзьях, мы часто бываем субъективны.
Мне был неприятен его петушиный хохолок, этот подчеркнутый нажим на последнем слове.
— В таком случае нам не о чем говорить. — В разговоре я все время обращалась к высокому. — Я полагала, вам нужны умные, думающие люди. Стучать кулаком по столу умеет этот товарищ. Одного, столь редкого специалиста вполне достаточно.
Высокий поднял руку:
— Ну, зачем же так. — Он все время старался нас примирить. — Не понимаю, Семен Иваныч, чего ты упорствуешь? Надо попробовать. Ответственность делает людей собраннее. Лунина критиковала райком на конференции. И слава богу. Значит, видит, значит, думает.
— Вам советовать, Леонид Васильич, а мне работать.
Секретарь горкома снял очки, основательно протер их.
— Нет, уж ты извини, — он даже встал для большей убедительности. — Нам работать!