— Вы лучше других знаете его манеру. И потом… — Директор не договаривает. Нудно звонит телефон.
Я думала, что этот день никогда не кончится. В голову лезут ненормальные мысли. Сейчас у тебя отнимется рука, затем нога. Тяжелые веки, тяжелый подбородок и все лицо невероятно тяжелое. Мне хочется опустить голову на руки и уснуть. Еще час экзаменов — и я упаду. Нет, не упаду. Надо еще навестить деда. Интересно, что скажет дед?
Старая московская квартира. Внушительный коридор, заставленный книжными шкафами. Между ними на стене припорошенная пылью лосиная голова. Пахнет все той же пылью, вареными пельменями.
Дед лежит на широкой тахте. В комнате занавешены окна. Дед часто жалуется, что его раздражает свет. По квартире, как тень, ходит какая-то незнакомая женщина. Наверное, родственница: дед овдовел девять лет назад. Ходит она бесшумно, отчего полы ее халата, похожие на приспущенные знамена, начинают раскачиваться, открывая натруженные, перехваченные жгутами вздувшихся вен некрасивые ноги. Я подсаживаюсь поближе к деду, раскладываю перед ним гостинцы: курносые кульки с черешней и клубникой.
— Угощайтесь, — говорю я, — вам сейчас витамины нужны.
Рассказываю деду об экзаменах обстоятельно, подробно. Дед отрешенно смотрит в потолок, молчит. Может быть, он меня не слышит? Начинаю говорить громче.
Дед морщится, значит, слышит. На этот счет у деда свои правила. «Говорите тише. Вам же есть что сказать. Истины, которые выкрикивают, выглядят сомнительными».
— Ну вот и все, — заключаю я и стараюсь не смотреть на старика.
Теперь мы молчим вместе.
Дед долго и надсадно кашляет. Затем начинает говорить тихо, с тяжелым придыхом. Разговор ему в тягость, и дед не скрывает этого.
— Все спешите. А куда спешить? И кто вас просит об этом? Есть другие учителя: Алла Разумовская, Нина Федоровна. Я же просил вам не поручать, так нет же. Все вы… вы. Вот и директора уважили — ни одной двойки. Тихонов, он же пустой, как скворечник зимой. А вы ему троечку. Знай наших! Старик — зверь, зато мы — добренькие. Ну что ж, и на том спасибо. Я ведь и сам, Виктория Андреевна, собирался в этом году уходить. Пора. И вдруг, нате вам. Уже и согласие дано, и капризы мои замечены, и кто-то с усердием редким годы счел.
— Но это же неправда! — слезы мешают мне говорить.
— Дай-то бог… Однако ж не сочтите за труд заявление мое ретивому начальству передать.
Старик нащупывает рукой зеленую папку, протягивает ее мне:
— Там все сказано. Можете прочесть.
Заострившееся в болезни скуластое лицо деда темнеет на подушке, глаза неподвижны. Кто знает, заплачь я, и помягчает дед, отругает, накричит. Как ни горьки упреки, они забудутся. Если и была жизнь, то мерилась она не этими нескладностями и упреками.
Но я не заплачу… и не быть мировой. Осторожно толкаю папку назад:
— Ничего я не возьму. Ваше заявление. Сами и несите.
Дед гулко кашляет, однако смотреть на меня не желает.
— Тогда не держу. Будьте здоровы.
Провожали деда всей школой. Актовый зал переполнен. Шесть первых рядов занимают выпускники. Моложавые, седеющие: кого отделяют от школы два-три года, а кого уже не одно десятилетие. Стол президиума в плюшевом одеянии. Несколько старомодных светильников по краям делают стол похожим на театральные декорации.
На занавеси аршинными буквами полушутливое изречение виновника торжества: «Если школа фундамент общества, мы его каменотесы».
Сам дед сидит в кресле, похожем на трон.
Торжество подходит к концу, выступает директор школы.
— Мы все завидуем вам. Не каждому дано прожить столь прекрасную, одержимую жизнь.
— Подождите хоронить, — хмыкнул дед. — Успеется.
Все, кто сидит за столом президиума, неловко задвигались. Стали покашливать, сморкаться. Директор сделал вид, что не расслышал реплики:
— И то, что вам на смену придет ваша первая ученица, это не просто удачное совпадение, а зрелое знамение времени.
Грянула музыка. Алла Разумовская, Ваня Изосимов и я с громадными букетами роз и гвоздик подходим к деду.
Никто не знает о нашей ссоре. Отказаться неудобно, да и не поймут. Я ведь его взаправдашняя ученица. Дед кладет цветы перед собой и, хотя я стою первой, целует сначала Аллу, затем треплет Изосимова по плечу и тоже целует. Уже все заметили, да и не заметить нельзя, дед мнется, толкает мне в ладонь свою горячую вздрагивающую руку, губами касается щеки. Слышен его хрипловатый шепот: «Эх, Вика, Вика. Бог тебе судья…»
Овацию будто подрезал фанфарный сигнал. Всем! Всем! Всем! И дикторский голос падает в затихший зал:
«Сорок пять лет — целая человеческая жизнь. Эту жизнь он отдал тебе, школа. Твоим заботам, твоим чаяниям, твоим победам. Выпускники двадцать пятой школы, ученики Дмитрия Степановича Мигунькова, встаньте!»
Директор растерянно смотрит на поднявшийся зал, оглядывается, замечает, что сидящие на сцене учителя тоже поднялись. И сразу всех обуял какой-то восторг.
Мальчишки из десятого «Б» кричат: «Слава!», и весь зал тоже кричит: «Слава! Слава! Слава!»
Лицо деда насупленно. Его гримаса. Дед не может заплакать на людях. Сидит прямо, выбросив на атласный подлокотник кресла свои длинные костистые руки, насупился и никак не решится взглянуть в качающийся, рукоплещущий зал.
Уже никого не остановишь. Кресло подхватывают, и деда, восседающего на кресле, несут через зал.
Вечер кончился. Все разбегаются по домам, на улице завывает директорский «Москвич». Сижу одна в пустом классе и реву. Всегда веришь в лучшее. Может, и надежды никакой, а все равно веришь… Только сейчас узнала о том, что случилось накануне. Искал ли директор примирения, или сказалась профессиональная привычка. Директор не любил случайностей: мало ли что выкинет дед? И уж наверняка лучше побеседовать накануне, почувствовать настроение. Они не расстанутся друзьями, глупо тешить себя иллюзиями, но скандала, нет, скандала директор допустить не мог. Он и окрестил этот визит Мигунькова к себе: операция «выпущенный пар».
— Звали? — вызывающе спросил дед.
— Приглашал, — примирительно ответил директор и, чтобы как-то закрепить ощущение раскованности, добавил: — Вам назначена пенсия союзного значения, поздравляю вас. — Наткнулся на недобрый взгляд деда и, сразу потеряв нужную тональность, засеменил словами: — Буду с вами откровенен. Не каждому дано быть таким педагогом. Что и говорить, вы целая эпоха в педагогике. — Заметил едкую усмешку деда, вспыхнул: — Я полагал, у нас серьезный разговор.
— Не только, — лицо деда становится жестким и злым, — как вы изволили заметить, и откровенный.
— В чем вы меня хотите упрекнуть? — спросил с вызовом.
— В неискренности, — дед мудрствовать не любит. — Вы лживы. Это ваш стиль. Меня успокаивает одно, Всеволод Анисимович. Моя доля не минет вас.
Глаза директора сузились, скулы обозначились резче.
— Ваша ирония беспочвенна, — прошипел директор. — Нельзя судить жизнь лишь за то, что она обгоняет нас. Вы слепы. Даже ваши ученики понимают — вам пора уходить.
Лицо деда посерело, стало отрешенным. Голос неожиданно сел.
— Как вы смеете, извольте объясниться!
— С превеликим удовольствием! — выкрикнул директор и громко, отчетливо назвал мое имя.
…Потом бегали за лекарствами. Старику стало плохо, его увезли домой.
Перечитываю написанное и не могу удержаться от слез. Жаль деда. Себя жаль. Глупые, тщеславные люди. Неужели никогда не поумнеем? Не научимся ценить в жизни ничего, кроме наших потерь?
P. S. Анюта в пионерском лагере. Письма приходят через день. Сумасшедшая, когда она успевает?
Всего наилучшего. В.
Можешь нас поздравить. Мы выиграли. Никаких «но». Выиграли бесповоротно. Пузанков привез новую партию образцов бумаги, полученной по нашей технологии. С ума сойти, настоящая бумага. Мы ее нюхаем, разглядываем на свет, пробуем на вкус. Да, да, не смейся, пожалуйста, — жуем. По-моему, это самая вкусная из всех бумаг, на которых я когда-либо писал.
Но, впрочем, все по порядку.
Утром меня вызвал шеф.
Я посмотрел на часы и не поверил собственным глазам — без десяти шесть. Вообще шеф не любит крайностей, презирает суету. А тут: «немедленно, срочно, сейчас же».
Я никогда не видел наш институт в лучах восходящего солнца. Можешь мне поверить — впечатляющее зрелище. Он похож на гигантского слона, и основания колонн как ноги, примерзшие к гранитным ступеням. Ступени, влажные от росы, и желтые листья, словно кляксы золотой краски, на них, и посреди этой монументальности сидит на корточках дворник. Как маленький будда, крутит головой, старается отгадать, откуда ветер.
Влетаю в брагинский кабинет, дыхание на пределе, сердце вот-вот выскочит из открытого рта, падаю в кресло.
А он, веселенький, ухоженный, упитанный, потирает руки.
— Прибыли?
— Прибыл.
— Отменненько. Я, право, уже сомневаться стал. Мало ли: не поняли, заболели, проспали.
— Здоров, проснулся, уяснил.
Довольные шуткой, оба смеемся.
— Тогда за дело. В нашем распоряжении пять часов. В тринадцать ноль-ноль нас ждет министр. За вами доклад на пятнадцать минут. Обратите внимание на экономическое обоснование. Это наш козырь.
— А как же главк?
— Главк мы обойдем с фланга. Действуйте!
Уже в дверях спохватываюсь:
— Один вопрос.
— Слушаю.
— Кто-либо знает о нашем визите?
— Разумеется. Я, вы и министр. И пожалуйста, не путайте. Никаких визитов. Нас приглашает министр. С богом!
Лечу в лабораторию. Стол завален отчетами, графиками, таблицами. Окна зашторить, кофеварку на плитку.
Брагину нужны тезисы. Пишу быстро, не перечитываю написанного. Листы соскальзывают на пол. Я не трогаю их. Потом, все потом. Главное успеть. Часы уберем в стол. На часы лучше не смотреть.
«Неужели конец? Не верю! Не может быть. Мы так привыкли ходить в неудачниках, что всякая иная роль кажется нам не нашей».