Его разбудил телефонный звонок. Свет в комнате потушен. Окна пришторены. Нет сил открыть глаза. Звонок повторяется еще и еще раз, и кажется ему, звук впивается, сверлит мозг. Он судорожно шарит по полу рукой, натыкается на книгу, пепельницу, нащупывает шнур и за шнур сдергивает трубку с аппарата.
— Волошин слушает.
— Кирилл Сергеевич?!
— Он! — покосился на часы, зевота буквально душит его. — Простите, не знаю вашего имени, который час?
— Двадцать часов семнадцать минут. А зовут меня Виктория Андреевна.
Сморщился, исступленно замотал головой. Проснулся разом.
— Постой, не вешай трубку. Я действительно не узнал тебя. Кончили новую работу. Пришел в сумерках, проснулся в сумерках. Проспал сутки. Что-нибудь с Анютой?
— Нет-нет, говоря твоими словами, все в пределах нормы.
— Никогда не рвался в классики, но если меня цитируют… — Щелкнул выключателем, сощурился на резкий свет, увидел в зеркале одутловатое со сна лицо, еще не проснулся, но уже думал, был недоволен собой.
Сейчас она спросит, ждал ли ее звонка. Что ей ответить? «Было много работы. Не успевал ни о чем думать». Или сказать о ее письмах? Во всем виноваты письма. Они очертили границу общения. Его случайные наезды? Не в счет. Он приезжал к дочери. Она уходила в другую комнату. Воспитывай, властвуй — я разрешаю.
— Значит, не ждал? Или все-таки ждал?
И письма здесь ни при чем. Ни он, ни она никогда не тяготились привычками.
— Ты хочешь, чтобы я тебя спросила, ждал ли ты моего звонка?
Он согласно кивнул, угадал насмешливость в ее голосе.
— Я рад слышать твой голос. И не желаю ничего загадывать. Даже на пять — десять минут вперед.
— Не верю. Кирилл Волошин всегда был стратегом. И мой звонок — относительная неожиданность, ведь правда? День, час — это уже частности. Ты не ошибся в главном: я позвонила.
Он наконец нашел сигареты. Стряхнул пачку на пол, пальцы ухватили последнюю сигарету. Закурил.
— Принялся за старое, куришь?
— А что, разве заметно?
— Представь себе. Я чувствую запах табака. Хочешь, назову марку сигарет?
— Ну?
— «Орион».
Он покосился на смятую пачку. Это были сигареты «Камея».
— Угадала. Один ноль в твою пользу.
— Терпеть не могу, когда ты врешь.
— Ну вот, опять нотация. Молчать безопаснее. Я молчу.
— Будет паясничать. Поговорим о деле. Ты, конечно, получил письмо Анюты? — Вика прикрывает рукой трубку. На кухне возится Зойка. Вике не хочется, чтобы Зойка слышала этот разговор.
— Получил… — Кирилл делает глубокую затяжку, трет ладонью лоб. Говорит быстро, почти без пауз. — Письмо написала Анюта. Ты к нему не имеешь никакого отношения. Девчонка на глазах взрослеет. С ней все труднее. Ты в отчаянии. Все правильно. Я ничего не упустил?
— Ничего.
— Вот видишь. Шесть лет совместной жизни кое-что значат.
Вика тупо смотрит в мерцающий экран телевизора. Крупное, покрытое испариной лицо Отелло.
О, если б раб жил тысячею жизней!
Для полной мести мало мне одной.
— Кто это? У тебя гости?
— Нет. Это Отелло. — Вика закрывает глаза, читает:
Теперь я вижу, это правда,
Яго,
Гляди, я дую на свою ладонь
И след любви с себя, как пух, сдуваю.
Развеяна. Готово. Нет ее.
— Перестань.
— Ты зря сердишься, я здесь ни при чем. Это Шекспир.
— Послушай, а что, если… — Он не договаривает, прислушивается к молчанию. — Есть хорошее место. Моему вкусу ты можешь не доверять, но Брагину понравилось. Здесь, говорит, хорошо. Тебя не толкают в спину и над тобой не висят с подносом.
— Ты уверен, что я соглашусь?
— Нет. Просто мне нечего терять.
— Мне тоже.
Пока собирался, выбрасывая на руку галстуки, досадовал за несвежую рубашку, заученно твердил, старался развеять беспокойство. «Знобит со сна, волнение здесь ни при чем».
Оказавшись в кафе, растерялся. Многолюдье угнетало его, невесело подытожил: он волнуется. Сел у окна — хотелось угадать, с какой стороны она появится. Не угадал. Заметил уже в дверях, призывно махнул рукой. Она улыбнулась, рука машинально ткнулась под стол и постучала по дереву.
— Ты, как всегда, хороша, — сказал он.
— Спасибо. Ты тоже в порядке. Бабы глазеют не стесняясь.
Он заказал холодную птицу, легкое вино. Она попросила кофе. Он заказал кофе. Теперь вот можно сесть друг против друга и насмотреться вдоволь.
«Чего она ждет? Когда на нас перестанут обращать внимание? Чем дольше мы молчим, тем несуразнее наше поведение. Тем, что сидят сзади нас, уже все ясно: кто мы такие, какие между нами отношения. Они увлеклись, они даже поспорили: «Ну хочешь, спрошу? Хочешь?» А что, этот суетун может. Подойдет и спросит: «Кто вы такие?» В самом деле, кто мы? Чужие люди? Вряд ли. У нас есть Анюта. Посторонние? Не то. Сторонние к чему? И незнакомыми нас не назовешь. Заколдованный круг: сторонние, чужие, незнакомые».
Кирилл выпил залпом фужер вина. Вика осталась безучастной к показной решительности. Свела глаза чуть вбок.
— Надеюсь, ты удовлетворила свое любопытство: пересчитала всех баб, которые пялят глаза на меня, всех мужиков, они не в обиде, им тоже есть на что посмотреть.
«Я отвыкла от его резкости, — подумала она. Сделала глоток вина, посмаковала его. Он прав — мы перемолчали».
Заиграл оркестр. Теперь-то надо было наклоняться друг к другу, иначе все заглушала музыка.
— Интересно, у нас одно общее молчание или два разных — твое и мое?
Кирилл натянуто усмехнулся:
— Возможен любой вариант, все зависит от желания присутствующих.
Вика подняла бокал к глазам, посмотрела сквозь пузырчатую воду на Кирилла.
— Н-да. В таких случаях, какого молчания желаешь ты?
— Я? Я сыт молчанием, я желаю говорить. Видишь ли, мы с легкостью вершили суд в нашем воображении, и аргументы наши неотразимы, и мир придуманный крепок, он не дает трещины. В этом мире нам хорошо, мы всегда берем верх, одерживаем победы. Мне все время кажется, что я безостановочно говорю, а молчишь ты.
— Напрасно. Мой мир, он тоже существует. Я одерживаю в нем очередную победу — две победы на один вечер. Это уже слишком, Не вечер, а пир победителя.
И они засмеялись, довольные своей шуткой.
— Кто мы? Чужие, посторонние, незнакомые?
Вика отвела глаза в сторону, посмотрела на соседей.
— Мы бывшие, Кирилл. Бывшие муж и жена.
«На что я надеялась? Все получилось само собой. Он предложил, я согласилась. Мне хотелось увидеть его. Кто ему стирает? Пиджак чуть лоснится, пора отдавать в чистку. Раньше он стригся у одного мастера. Левый висок подбрит чуть ниже, чем правый. Ему недосуг, а я заметила. Он никогда не выглядел слишком ухоженным. И все-таки порядок был. Теперь вот щурит глаза. Стал курить».
— Ты хоть обедаешь вовремя?
Он посмотрел на нее с раздражением:
«Неужели она пришла сюда лишь для того, чтобы узнать, обедаю ли я, успеваю ли на работу. Будильник как-никак заводила она».
— Много работы, как получится. Сама знаешь.
Она посмотрела на его губы, застывшие в полудвижении, покачала головой:
— Твоей вины нет. И моей тоже нет. Мы с тобой без вины виноватые. — Натянуто улыбнулась, надкусила яблоко. Сок брызнул.
Он сложил руки, вытянул их перед собой.
— Ты права. Не хочется принимать на себя вину, и не потому, что боишься этой вины. Искренне убежден — твоей вины нет. Ты помнишь суд?
Зал суда. Длинный приземистый, похож на пенал.
Мне казалось, что в таком зале все люди должны смотреть исподлобья, быть злыми и неприветливыми. В полупустом зале люди сидели где попало. Их было человек двадцать. Мне казалось, что сидят они здесь бессменно. И потому поглядывали в мою сторону. Неодушевленность, сонливость этих взглядов были невыносимы, и стоило великих сил удержаться и не заорать в голос: «Во-он!!» Один из них, совершенно лысый, читал газету. За все время он ни разу не поднял головы. Как же привыкнуть к человеческому несчастью, чтобы даже не обратить на него внимания. Я еще не знал, что следующим слушается скандальное дело о наследстве и все они пришли на это дело. И наше было как бы за компанию с ним. И его тоже приходилось слушать.
А судья? Молодая женщина с тихим, задумчивым лицом.
Голос ее ровный, даже вкрадчивый.
— Слушается дело о разводе. Истица — Волошина Виктория Андреевна. Истец — Волошин Кирилл Сергеевич.
Судья изучает папку с делом, какое-то время молчит, будто набирается решимости. Смотрит на тебя.
— Не передумали? Истица Волошина, я задаю вам вопрос.
Ты вздрагиваешь.
— Нет.
— Понятно. А вы?
До этого вопроса я еще на что-то надеялся. Был уверен: придумано, подстроено. На самом деле все не так. На ответ меня не хватило. Я пожал плечами.
Лицо судьи осталось безучастным.
— Сколько лет девочке?
Народный заседатель, он сидел справа от судьи, подался вперед, как делают люди, которые плохо слышат.
— Шесть.
— Она о чем-нибудь догадывается?
Народный заседатель пучеглазо таращился, будто глаза помогали ему слушать.
— Нет.
Судья отвела глаза в сторону. Она угадала ложь в ответе. Голова с тяжелым начесом качнулась влево, затем вправо. Судья встала, встали народные заседатели.
В кафе становилось все говорливее. Неожиданно распахнулись боковые двери. Толпа по-свойски, подталкивая друг друга, привычно двинулась к танцевальному пятачку. Фата невесты плыла в самой середине среди черноты праздничных костюмов. И голос официанта плыл из этого гула: «Три кабинета имеем. Сдаем для банкетов и свадеб».
Фотограф неловко поддернул тяжелую сумку. Нервно вспыхивали блицы, высвечивая зал, и отсеки памяти высвечивались разительно.
Суд — танцующие пары. Суд — лица оркестрантов. Суд — застолье. Крики: «Горько!» Суд — кувыркающийся фотограф, вьюнок-официант. Поднос лихо раскачивается на одной руке. На подносе бутылка шампанского, шоколад. Кирилл закрыл глаза, массирует веки.