— Помню ли я суд? Есть вещи, события, их невозможно забыть. И судью помню. Надменная баба. Ее симпатии были на твоей стороне. Я это сразу почувствовала.
Судья повторяла свой вопрос:
— А вы?
И я вдруг поняла: отступать некуда — дальше другая жизнь. Я знаю о ней понаслышке. С той степенью отчаянного откровения, на которое способны разведенные женщины. Возможно, это последний вопрос, подумала я. Мне стало страшно.
Напряженная тишина, покашливание присутствующих.
Не знаю, куда руки деть. Лицо судьи, лицо заседателя. Где-то увидела сочувствие. Остаешься один на один со своей будущей жизнью. Пережить эти минуты — труд великий. Бормочешь как заклинание: «Господи. Скорее бы уж. У меня подкашиваются ноги. Где же твое благородство? Твоя житейская мудрость? Я совершила ошибку. Пусть так. Я — баба, обыкновенная, слезливая, сумасбродная. Протяни мне руку помощи, выручи меня. Ты против. Скажи ей. Скажи. Пустое. Они все здесь заодно. С какой стати ей разглядывать тебя? Здесь суд, а не пляж».
Ты пожал плечами. А я все ждала ответа и никак не могла понять, куда они спешат. А перед глазами строчки из закона мельтешат, дергаются: «Дело принимается для рассмотрения при обоюдном соглашении истицы и истца».
Судья зачитывает решение. В эту минуту я ненавидела тебя. Ты повернулся, и я выплеснула свою ненависть: «Трус, безвольный бабник. Ничтожество».
Вика зажмурилась, открыла глаза. Все то же кафе, танцующие пары.
— Прозреваешь позже. На суде я уже ничего не чувствовала. Какая-то пустота. Единственное желание: скорее бы все кончилось. Неважно как, лишь бы кончилось.
День после суда — он самый страшный. Его труднее всего прожить. Я знала, ты еще придешь за книгами, вещами. Потрогала чемоданы, они уже собраны, стоят у тахты, зачем-то вытерла их. Это даже не растерянность — оцепенение. Ни мыслей, ни чувств, тупая тишина. Потом суета, паническая жажда действия. Затеяла невероятную уборку, чистила, мыла, пылесосила. Анюта крутится вокруг меня. Никак не поймет, что случилось. Все время спрашивает: «Мама, к нам придут гости, да?» Ползаю с пылесосом по ковру и все время думаю: «Вот сейчас кончу чистить ковер, и больше убирать нечего».
Впрочем, второй день, он не легче, и третий не легче. Память беспощадна, она не выбирает дней. Плохое забывается. Дело даже не в забывчивости. Цель достигнута, и нет никакой необходимости говорить о плохом, удваивать и утраивать свои обиды. Ты вдруг осознаешь: тебя побуждали к действию, вооружали решительностью только воспоминания о плохом. Теперь цель достигнута, и, словно в отместку тебе, хорошее, доброе заявляет права на твою память.
Анюта в соседней комнате готовится ко сну. Стоит перед зеркалом в ночной рубашке, расплетает косы, делает реверанс. Склоняет голову на одно плечо, на другое. Я не слышу ее вопроса, но где-то подсознательно готова к нему.
— Мам, а что в этих чемоданах?
Пока я исподтишка разглядываю свою собственную дочь, мозг лихорадочно придумывает правдоподобные объяснения, неправдоподобные.
Ты уезжаешь в командировку. Срочное задание. Утром ты еще ничего не знал. Сейчас ты на работе, подбираешь необходимые материалы. Господи, где силы взять, чтоб единым махом…
Мы плохо знаем своих детей. Они знают лучше.
— Мам, он совсем уходит от нас, да?
Моя многоступенчатая ложь рухнула разом. Упасть на колени, привлечь ее к себе. Спрятать, защитить от жестоких мыслей, захлебнуться в собственных словах, но обязательно, непременно оправдать себя перед ней. Объяснить, что все не так просто. И добрая ложь лучше злой правды.
И голос не мой, и слова не мои.
— Что ты там фантазируешь? Папа едет в командировку.
Ноги деревенеют, и не надо вроде бы, а я захожу на цыпочках в ее комнату, гашу свет. Меня преследует ее шепот:
— Мам, вы не будете больше ссориться?
— Не будем. Спи.
Придуманный покой разнесло вдребезги.
Хлопнула входная дверь. Это вернулся ты. В одной рубашечке она вылетела тебе навстречу, повисла на шее, целует, шепчет исступленно:
— Ты уезжаешь в командировку? Я уже все знаю. Срочный заказ. Утром ты еще ничего не знал. Поездка трудная, там уйма работы. Месяц, наверное, а может, и больше.
Ты ошеломлен этой ложью, обрадован ей, сжимаешь хрупкое тельце, бормочешь невпопад:
— Да, да, обычная командировка. Хотел отказаться, но н-не… смог. Работа, знаешь ли… С-срочная работа.
— Я так ждала тебя, папочка, так ждала. Боялась, ты со мной не простишься. Не захочешь меня будить.
— Все хорошо, Анюта. Я привезу тебе мохнатую шапку с длинными-предлинными ушами.
— Папка, папочка мой.
Кирилл сидит не шелохнувшись. Стоит больших сил разжать зубы, заставить себя говорить.
— Непостижимо… Я плел что-то про Ленинград. Откуда мне было знать, какие еще поезда идут ночью. Я так и сказал: сначала день-два в Ленинграде, а уже затем дальше, в Сибирь.
Грянул оркестр. Кирилл перегнулся через стол, их лица оказались рядом.
— Ты мне ничего не сказала, не остановила, не показала виду. Это…
— Нет. — Она неумело вытягивает из пачки сигарету… — Дай огня. — Неумело закуривает, давится дымом. Начинает кашлять, слезы выступают на глазах. — Сказать раньше я не могла. Аннушка опередила меня. Сказать при ней… Это было выше моих сил. Она заслонила тебя своей любовью, понимаешь. Ты так и остался в ее сознании чистым, светлым. Лгала она, ты лишь повторял ее ложь. Скажи я хоть слово в тот миг, она бы возненавидела меня.
Он решительно встал, задвинул свой стул.
— Я умею танцевать только танго.
Она послушно протянула руки.
— Что делать? Будем танцевать танго.
— О чем ты думаешь?
— Вспоминаю, как мы ссорились.
— Удивительно, мы думаем об одном и том же.
— Это не жизнь, кричал ты. Плюнуть на все и уйти — твое присутствие не исключает моего одиночества. Ты слышишь — я одинок.
— Я так не говорил.
— Говорил, не спорь.
— Не спорю. Твой ответ был не более оригинален: «Можешь выкатываться, тебя никто не держит».
— Это ты придумал — я гораздо добрее.
— Мой характер был притчей во языцех. Нетерпимый, властный, жестокий, калитный. Как преподаватель литературы, ты не щадила синонимов.
— Калитный? — Она скорчила гримасу. — Изыск, я так не говорила.
— Я стервенел: «Поищи себе другого мужа…»
— Очень остроумно.
— Слова примелькались, стали нормой общения.
Она почувствовала на себе настойчивый взгляд. Поискала глазами, кто бы мог на нее так смотреть. Все захлопали, требуя повторения танца. Среди уходящих она заметила физика из их школы Ванечку Изосимова. Ей стало смешно. Значит, она не ошиблась. Ванечка наблюдал за ней.
— Кто это?
— Наш физик. Ван Ваныч Изосимов.
— Тебя что-то стесняет?
— Меня?
Она слегка запрокинула голову. Подбородок, нервные ноздри и губы припухлые, сухие.
— Ко всему привыкаешь. К словам тоже. Никто не воспринимал их как угрозу.
Он согласно наклонил голову.
— Похоже на бренчание жестяными крыльями. Как уличный шум, со временем его перестаешь замечать.
— Как уличный шум, — повторила она. — Однажды они были связаны с другой интонацией.
— Кем?
— Не помню. Притупился слух. Потом опять эта злосчастная Сибирь, сборы впопыхах.
— И телефонный разговор. Я звонил из Красноярска.
— И как всегда, среди ночи.
— Большая разница во времени. Трудно угадать.
— Слышимость была отвратной. Бездна поручений. Передай Брагину, разыщи Мерзлого. Позвони Ливеровскому. А в конце скороговоркой «целую».
— Пять минут, многого не скажешь. Но ты успела.
— Да, я успела.
— Ты очень боялась, что я не расслышу этой фразы. И тебе придется повторять еще раз.
— Да, я боялась.
— Ты несколько раз спросила, хорошо ли я слышу тебя. А я обрадованно вопил: «Слышу, очень хорошо слышу!» И тогда ты сказала: «Кирилл, я подала на развод».
Музыка оборвалась. Они стояли в некоторой растерянности, не зная, вернуться ли им к столику или ждать нового танца.
— Ты даже не ускорил своего отъезда из Братска. Явился ровно через неделю. Дерзость, вызов? — не знаю. Спокойствие, оно стоило сил, давалось с трудом. Ты держался молодцом, на четыре с плюсом.
Я думала, осознанное решение раскрепостит меня, развяжет нервный узел, мне станет легче.
Не стало. Свободные вечера, которых мне так не хватало, стали страшить меня. Любой звонок в дверь, любой телефонный звонок как бы замыкал меня в электрическую цепь, сверлил сознание, доводил до состояния нервного обморока. Оказавшись на лестничной площадке перед собственной квартирой, я попадала во власть посторонних звуков, мой слух обострялся, я могла, прислонившись к двери, угадывать каждый шорох, подозревая твой внезапный приезд.
Мне стала ненавистна цифра пять — мы жили на пятом этаже. Я пробовала утерять квартирные ключи, забыть их. Ритмичное позвякивание раздражало меня. «Придется поставить новый замок, — думала я облегченно. — Ключей от него у тебя не будет».
Все работало против тебя. Твой затянувшийся приезд, бестолковые вопросы Мерзлого и даже недоумение Брагина. Они ждали тебя неделей раньше. Шло накопление отрицания.
Ты открыл дверь своим ключом. Привычный топот у порога, визг Анюты. Ты привез кучу подарков, и ей не терпится примерить, развязать, попробовать. Обычно я выхожу тебе навстречу. Поцелуи скорее обязательные — дань ритуалу. Ребенок должен знать: мама любит папу.
Привычки, они вживаются в нас навечно. Сидеть нет сил. Я поднимаюсь, отхожу к окну. «Ну, — говоришь ты и дышишь на озябшие руки. — Как вы тут живете без меня? Лови — это тебе. Ондатровая шапка, твой размер». Все правильно, ты отменный педагог. Ребенок должен знать: папа любит маму. «Какая прелесть!» — ахает Анюта и буквально тонет в шапке. «Аннушка! — я очень волнуюсь, голос сел. — Иди поиграй. Нам надо с папой поговорить». Дочь хватает меня за колени: «Мамочка, милая, я тоже соскучилась. Давай поговорим вместе». Слава богу, ты догадался прийти мне на помощь. «Обязательно, — говоришь ты. — Только чуть позже. А сначала мама мне расскажет, как дела на работе. Я надавал ей кучу поручений. Она должна отчитаться».