— Забавно.
Он зябко повел плечами.
— Как ты поживаешь? Я слышал…
— Да, — соглашаюсь я. — Мы разошлись с Викой.
Мои слова остаются без ответа, он смотрит в окно.
— Где ты сейчас? Мне говорили, при большом деле.
— Дело действительно основательное. Но номера рабочего телефона Брагина я не знаю. Точнее, не помню.
— Ты злой человек, — сказал он.
— Я умный, — уточнил я.
Ему неприятен мой смех. Он обиженно вытянул губы:
— А мне не смешно.
— Ну и зря. Ты только подумай: еще одна штатная единица — заместитель директора по принципиальности. Представляешь, удобно-то как. Специальный человек, который говорит правду. НОТ в управлении. Нравственная организация труда. И вдруг его снимают. Не потянул. Перегрузки сказались. Вот потеха. Опять все по-старому. Всем плохо.
— То есть?
Была жалость и прошла. «С какой стати», — подумал я.
— Этих ребят увольнял ты. Они на что-то надеялись, возможно, надеялись на тебя. Они же не предполагали, что в вашем институте честностью ведает специальный человек.
— Отстань. Я не мог их предать хотя бы потому, что не знал их.
— Удобно живешь. Директора в институт приглашал не ты. Этих ребят ты видишь впервые. Молчал, потому что дисциплина превыше всего. Увольнял, потому как приказ есть приказ! Умница! Ты заслужил сострадание. Ты не виновен. Тебе легче?
Он спохватился. Брови двинулись вперед. Морщины стали заметнее, лицо старше.
— Ты, кажется, собираешься идти к руководству?
— Собираюсь, — подтвердил я.
— Как-никак мы однокашники.
Мне стало скучно.
— Не могу.
Подобрал губы. Глаза сощурились.
— Не можешь или не хочешь?
— Я не успеваю.
— Понял вас. Добиваешь лежачего? Жестокий ты человек, Кирилл.
Он уходит по длинному коридору. Ему некуда торопиться. Он идет медленно, прислушивается. Надеется: я не выдержу, окликну и с руководством я тоже переговорю.
Я многого ему не сказал. Мы встретились случайно, и наш разговор скорее неожиданность, мысли наспех.
Проступок всегда конкретен. Не существует всеобщей нечестности, подлости, как, впрочем, и доброты всеобщей не существует. Есть твоя доброта и доброта соседа. И всякое зло распределяется поименно. Ложь разновелика уже потому, что создавать ее и разрушать начинает один человек. Твоя ложь никогда не бывает меньше. Она лишь часть большой лжи. И трусость, она не делится по степеням, не может быть менее или более трусливой.
Я трогаю белый подоконник. По улицам несутся машины. И пыль на подоконник садится так быстро, ее не успевают вытирать. Провожу пальцем, остается видимый след, размашисто рисую буквы «жестокий человек». Дверь хлопает, вздрагивают стекла, я чувствую спиной прохладный воздух. Сдуваю пыль, слова пропадают. «Как хорошо, — думаю я. — С жестокостью покончено».
Я так увлекся рассказом, что забыл о существовании Брагина. Его же моя увлеченность нисколько не обидела, наоборот, он был рад ей, сидел молча, не меняя позы, считал, наверное, что его вопросы помешают мне, заставят как-то ориентироваться, приспосабливаться к его настроению, его отношению к услышанному. Брагин верен себе: «Первоисточник тем и хорош, что он вне нашего влияния».
Я кончил говорить, и лишь спустя минуту кресло заскрипело, выдавая присутствие сидящего человека.
— Интересно, — сказал Брагин, нервно потер руки и еще дважды повторил: — Интересно. Оч-чень интересно.
Я рад за свою память. Она не дала осечки.
И вот спустя месяц личное дело этого человека лежит здесь, в брагинском кабинете. Лежит себе смирно, излучает оптимизм.
Рядом лежит еще один листок. Брагин не полагался на свою память. Он все записывает. Напротив фамилии Серпишина помечено: «Мерзлый настоятельно рекомендовал…»
Значит, Брагин забыл о моем предупреждении. Минутная обида тотчас погасла.
Брагин вправе помнить и вправе забывать.
Нестареющий брагинский девиз: «Человеческое общение не терпит пустоты. Если не вы, то кто-то вместо вас».
«Кто-то вместо вас», — повторяю я машинально. Пробую ходить по кабинету, но чувствую, где бы я ни остановился, какая-то сила заставляет меня смотреть на брагинский стол.
Мерзлый, но почему? Единомыслие — пустой звук, если оно не рождает единодействия. Если эта рекомендация — довершение к разладу, пусть так. Досадно, но не смертельно. А если это демонстрация собственных воззрений, то… Вот именно, то назад пути нет. Это — конец.
Обозначилось русло раздумий. И мысли безостановочно двинулись по нему.
«Побуждения могут быть сверхблагородными, — рассуждал я, — но не они суть жизни, важны поступки». Сколько раз я изрекал эту истину, сколько раз я следовал ей. Отчего же у меня нет желания присягнуть на верность еще раз?
Не получается жизнь — значит, негодны принципы. Я еще этого не сказал, но уже подумал. А еще я подумал, что мерить жизнь только поступками — значит жить в мире полуправд, ибо правда максималистов есть правда усеченная. Поставить выверенный диагноз поступку можно, лишь зная побуждения. Мерить жизнь поступками проще. Это все равно, что думать: мир состоит из двух цветов, белого и черного. Иных цветов нет, а уж полутонов тем более. Упаси нас бог от промежуточности. Наша последняя встреча — поступок. А побуждения? Мы ничего не знаем о них. Догадываться и знать — понятия разные.
Брагин появился внезапно, еще весь во власти прерванного разговора, жестикулирует, что-то бормочет себе под нос. Увидел меня, обрадованно раскинул руки и, чуть приплясывая, приподымаясь на ногах, пошел мне навстречу, примеряясь заранее, как же он станет меня обнимать, такого высокого, непропорционального.
— Явился — не запылился из-за тридевять земель, из-за тридевять морей. А мы вас ждем.
Мой рассказ о командировке дотошен, и Брагин принуждает меня к этой дотошности, вопросам нет конца. А когда я стану собираться, он заметит мое беспокойство, как-то по-свойски потреплет меня по плечу, хотя до плеча моего Брагину надо тянуться, и скажет:
— А по мне так лучшее лекарство — выговориться. Я не настроен играть в кошки-мышки, выпалил тотчас же:
— Мерзлый рекомендовал настоятельно, но почему?
— Ах это… — Брагин подбежал к столу, схватил бумагу, перечитал написанное, сморщился, словно прочел что-то неугодное, и вдруг засмеялся:
— Бес попутал, бес попутал. Меня все машинистки клянут. Тут ведь трех слов не хватает. Мерзлый настоятельно рекомендовал прислушаться к мнению Волошина. А вам выговор: нехорошо чужие письма читать.
Как видишь, труднее всего заговорить о нас с тобой. Возможно, мешает понимание, что разговор последний, не хочется спешить. Слов не так много. Их надо положить основательно. Закрылась дверь, и ощущение другой жизни стало реальным. Где-то по пятам за мной, около плыл разноголосый новогодний гул. Я опустился на ступени лестницы; удивительно, впервые за последние десять лет я не спешил.
Сквозь решетку перил я разглядывал танцующих. Все силился вспомнить, знаю ли я кого из них. Посчитал, что не знаю. Поднял воротник и пошел. Не пропустили, потребовали выкуп. Все в масках, схватили за руки, потащили в квартиру. На невесте кружевное платье. Жених грузен, годы не спрячешь. Ишь как подтяжки разъехались.
— Незнакомец в новогоднюю ночь, да еще на свадьбу. Как хотите, а сказать придется. Просим вас. Просим. Тишина!
— Простите, как вас по батюшке?
— Кирилл Сергеевич.
— Очень приятно. Кирилл Сергеевич, мы ждем. Жених щелкнул подтяжками и пьяно осел на стул.
— З-занятно… Просим!!!
Невеста вспыхнула. Я ободряюще улыбнулся ей. Плеснули что-то в рюмку. Стало совсем тихо.
— Я не волшебник, о чем сожалею искренне. — Я поклонился невесте, адресуя свой тост только ей. — Не слушайте никого, живите своей головой, своим сердцем. За вашу светлую голову, за ваши добрые сердца!
— Н… не позволю! — Жених пробует встать, его силой усаживают назад.
— Горько-о-о!! Горько-о!!
Пальто лежит сверху. Я беру его не глядя. И кажется мне, лестница не имеет конца. Опускаюсь все ниже, ниже, убывает свет и глохнут звуки. Я спускаюсь в другую жизнь.
На улице заметил, что забыл кашне. Возвращаться раздумал. Поднял воротник и решительно шагнул в неторопливый падающий снег.
На третьем этаже окна приоткрыты. И звуки свадебного марша парили в воздухе, никак не касаясь земли. Уже и не мело, и не морозило. Шел тихий, густой снег.
Так вот о побуждениях.
Я люблю тебя. Мое признание ничего не прибавит ни тебе, ни мне самому. Круг замкнулся. Наши отношения с тобой законченная глава жизни. И даже припиши мы в конце этой главы обнадеживающие слова: «Продолжение следует», мы совершим традиционную ошибку, перепутав, как делали не единожды, побуждения и поступки.
Я люблю тебя и буду любить. И все-таки я признаю правоту твоего «нет».
Ибо, как и ты, я отягощен страхом. Рухнувшее однажды всегда будет жить ожиданием разрушения повторного.
Отзвучали монологи, нет больше писем.
И нелепый вопрос: «А дальше что?» — останется без ответа. Дальше жизнь.
Они по-прежнему живут в одном городе. Наезжают к старым знакомым. Удивляются встречам и радуются им затаенно.
Если и говорят, то больше о сегодняшнем, немного о завтрашнем. О прошлом? Какой толк вспоминать прошлое?
Я их как-то видел вместе. Нет-нет… Обыкновенный деловой разговор.
— Как у тебя?
— По-прежнему…
— Ну а ты?
— Грызу науку.
Потом они прощались, длинно, как если бы смысл встречи был в этом прощании. Я смотрел на них и недоумевал, чего ради, зачем. Жизнь — это так мало. Всего-навсего несколько десятков лет…
Все когда-то начинается. А если быть откровенным, все начинается с нас с вами.
Ваш собеседник дурак, но вы ему не сказали об этом. А догадаться самому в тягость, ума не хватило. Вот и живет на земле еще один самый умный, самый неповторимый человек. Вы согрешили, вам еще аукнется. Благие порывы не зачтутся в жизнь. Ныне в большой цене благие действия.