— Ой, не поломайся опять! — закричала то ли радостно, то ли испуганно Минькова.
А Герасим был почему-то уверен, что с его постояльцем ничего не случится. Уходя с повети, он хотел было его погладить, но, поняв, что из этого может получиться, раздумал.
— Ты эт, посиди тут маленько, отдохни пока. Завтра гулять пойдем. — И, как серьезный батька сорванцу-сынишке, прибавил: — Только мотри у меня тут, не балуй.
Лебедь вытянул шею, призадрал клюв и громко сказал: «ган», выражая тем самым то ли удовлетворение, то ли возмущение, что им взялись тут командовать.
Назавтра они опять гуляли в огороде. Уже по снегу, мягкому и неглубокому еще, вроде бы и не такому холодному, как зимний, но уже не тающему, покрывшему землю прочно, до весны.
Опять, как обычно, за забором собралась кое-какая публика. Считай все, кто проходил мимо, — все и останавливались. Живо обсуждали увиденное.
— Гликость, крыльями замахал! — заметила новшество почтальонша Гутя.
— Что из тово, он и прошлый раз махал имя, — возразил пенсионер Федотов, впрочем не совсем уверенно.
На него зашикали, кое-кто запосмеивался. А шестиклассник Петька Аполосов, специально, чтобы поглядеть на лебедя, сорвавшийся с уроков, сказал то, что думал и знал:
— Ты же, дедо, в прошлый-то раз под мухой был, чего ты мог видеть? Может, в глазах ангелочки летали с крылышками али ворона кака?
Все рассмеялись, но, впрочем, не со злом или там ехидством, а так, потому что Петька попал в точку. Пенсионера Федотова все уважали.
— Вот я батьке пожалуюсь, у тебя тоже ангелочки в глазах залетают, — пообещал Федотов, но тут же об этом забыл, потому что на Петьку не обиделся и потому что глядеть на лебедя было интересно.
Кто-то кидал в огород хлеб, кто-то, если нес с собой рыбу, кидал рыбу, кто-то конфеты.
— Эй, ирисок да карамелек не бросайте, подавиться может! — командовали друг другу зрители. Лебедь внимательно глядел на них, высматривал, куда падала очередная подачка, мчался туда, расставив крылья. Если нравилось, съедал сразу, если что приходилось не по вкусу, тряс в клюве и выбрасывал.
— Хот ведь, не жрет! Ты надо же, стервец, разбирается. Привереда! — возмущенно ликовала публика.
— Гера, а не улетит он теперь с крылами-то? — интересовались некоторые.
Балясников и сам думал над этим. Действительно, сиганет на крыльях куда-нибудь. На снегу теперь не найти. Замерзнет или собаки задерут…
Потом поприкинул и понял, что из огорода лебедю не вылететь. Он вспомнил, как лебеди взлетают с воды: машут крыльями и форменным образом бегут метров пятнадцать, тогда уж только отталкиваются, потихоньку набирают высоту. А тут попробуй-ка с земли, да с больным крылом, да со всех сторон забор… Не получится…
Вечером пришел Шамбаров. Привычно разделся, как обычно хлопнул на стол «что полагается», при этом возбужденно крякнул. Сполоснул руки и, вытирая их, вгляделся в Герасима.
Старый друг сидел в странной позе, никак не приличествующей моменту. Он читал книгу.
— Гераська, ты чего эт? — спросил Виктор, крепко изумившийся тому, что тот никак не отреагировал на всегда их обоих волновавшую ситуацию.
— Мте-мте, — промямлил Герасим и ничего не ответил. Он был занят.
Шамбаров сам достал из шкафчика что попалось под руку — картошку в мундире, масло, селедку пряного посола, отрезал хлеба, снял с полки два стопаря, все деловито расставил на столе.
— Пододвигайся, — отдал он привычное распоряжение.
Балясников махнул рукой и не двинулся с места. Накрытый стол почему-то его не притягивал. Виктор решил: разохотится, куда денется. Налил в обе стопки, поднял свою, смачно звякнул о другую, предназначавшуюся для друга, и, после того как выпил, закатил глаза, страстно втянул носом воздух, приставив к нему краюшку хлеба, аппетитно закусил селедочкой, запостанывал как бы от удовольствия.
Герасим, будто его ничего не касалось, сидел и молчал, читая свою книгу. Шамбаров смотрел на него так, как глядят на немощных, хромых, уродцев и других обиженных жизнью людей — безнадежно и печально.
— Ты, Гера, случаем того, не шизонулся? — Он вертанул у виска большим пальцем. — Не поплохело тебе?
— Витя, ты извини, я тут занялся… давай в другой раз.
Ну наконец-то заговорил, залепетал… Теперь пойдет… Шамбаров с готовностью поднял бутылку, плеснул себе, поднял, глянул на друга радостно.
— Ну давай, Герка, давай поднимай свое… а то ты будто не в себе, жутко смотреть.
— Не, я правда не буду, Витя, прости уж… дело тут. Ты давай один, а, — в глазах Герасима мольба. Так, наверно, смотрят мухи, когда на них нападает паук. Шамбарову стало не по себе.
— Что я, алкаш распоследний по-твоему, один буду глотать, да? — обиделся он.
Он помолчал, недоумевая, что же делать дальше. Раньше такого не бывало…
— Что, правда, не будешь? — спросил неуверенно.
— Не буду, — уверенно ответил Балясников и махнул рукой.
— Во дает! — вздохнул Шамбаров, встал и начал одеваться. Вечер не получился. Эх-ма! — Чего хоть читаешь-то? — спросил перед уходом.
Герасим закрыл книгу. На обложке было написано: «Жизнь утиных».
— «Жизнь утиных», — ответил Герасим.
— Тебе-то эт зачем? — искренне удивился Виктор.
Балясников оживился, глаза заблестели:
— Так у меня-то кто? Лебедь! А он и есть из утиных. Семейство такое… Насчитывает около ста восьмидесяти видов. И лебеди там, и гуси, и селезни, много всяких… Интересно, спасу нет!
— Да знаю я этих селезней, стрелял, слава богу, навалом. — Виктор шваркнул в воздухе кепкой. — Подумаешь…
— Да нет, ты послушай, одних лебедей десять видов: шипун, беляк, кликун, черношеий, малый… Мне же надо знать, как своего-то обихаживать.
— Не-е, ты точно тронулся, к бабке не ходи! Ну ладно, сиди тут со своими селезнями, покеда.
Шамбаров хлопнул дверью, ушел, обиделся.
Герасим остался читать.
Снова тихонько айкнула на веранде входная дверь, запоскрипывали по половицам чьи-то негромкие шаги. В сенях шаги стихли. Кто-то пришел, но заходить в избу медлил. Герасиму такое поведение людей никогда не нравилось. Он любил, когда все открыто и честно: пришли, значит, заходи, не скребись под дверью.
— Заходите, дверь открыта, — поторопил он неизвестного гостя.
Дверь тут же распахнулась. На пороге стояла Зинаида, его супруга.
— Не понукай, не запряг покудова, — сказала она одну из своих излюбленных фраз и зашла. Остановилась, не зная, видно, что делать, что говорить дальше. У Герасима отлегло от сердца: пришла наконец-то! Зинаиду давно он ждал. Пришла! Значит, теперь все пойдет по-старому. «Слава те осподи», — сказал Герасим про себя.
— Проходи, Зина, проходи да раздевайся. В ногах правды нет, — проговорил он миролюбиво, но в то же время сдержанно, чтобы не демонстрировать до поры до времени свою радость. Это уже будет суета, а Зинаида суеты не любит.
— Че, все пьянствуешь, галюзина? — сказала жена вторую из любимых фраз и села на деревянный диван: не на табуретку же садиться хозяйке, обладающей всеми законными полномочиями.
— Не, Зина, что ты, это дело я бросил, некогда…
— Некогда ему, — хмыкнула супруга, — дуру из меня он делает, видали? А что это, водица святая у тебя на столе-то?
Герасим внутренне поежился: вот приперся Витька некстати. Действительно, водка на столе… Как тут отвертишься.
— Ей-богу в рот не взял, — сказал он чистосердечно, и Зинаида как будто поверила. Разве соврешь ей, коли насквозь видит?.. Бесполезно, проверено тыщи раз.
— Ладно, посмотрим-поглядим, чего из тебя дальше попрет. Время у нас имеется, посмотрим. — Она встала, поправила куртку, пошла уверенной и валкой походкой по избе. Когда проходила мимо, на Герасима пахнуло духами. Зинаида душилась редко, только в самых торжественных случаях. Значит, готовилась, перед тем как идти к нему. Хорош-шо-о!
— Ну-ко, порасскажи, дорогой супружничек, как ты без меня жил да поживал? — пропела Зинаида с той интонацией, с какой обычно начинала крупную ссору.
Герасим не счел нужным на это отвечать, промолчал. Иначе пришлось бы доказывать, что не верблюд.
Жена тем временем внимательно проинспектировала комнату, не нашла, вероятно, следов присутствия соперниц, присела к столу, оглядела Герасима прямым и твердым взглядом.
С ее мужем, этим чудаком и довольно безвольным, на ее взгляд, человеком, что-то происходило.
Вот сейчас к примеру: сидит трезвый, держит в руках какую-то книгу, взгляд не отводит. Зинаиду это даже обеспокоило.
— Овец-то всех небось заморил? — спросила она так, будто разговаривала с последним разгильдяем. Хотя знала, конечно, с овцами все в порядке.
— Целы твои овцы, чего там, даже приплод имеется, — заулыбался Герасим.
— Так, та-ак. — Зинаида побарабанила пальцами по столу, не зная, наверно, к чему бы еще прицепиться, не зря же она столько времени у матери прожила. Прицепиться было не к чему, это точно. Что такое с мужиком? Неужели из-за лебедя все? Ведь даже пить вроде бросил…
— Ну ладно, — сказала она небрежно, — посмотрим, что ты за фрукт такой стал. Книжки вот читаешь, ворону какую-то завел… В деревне про нее звону…
Герасим поднял голову, глаза его посветлели.
— Не ворону, Зина, а лебедя!
— А что, большая разница?
— Да есть маленько…
— Ну и где подобрал ты его, дохляка этого?
— Ранил я его, Зина, теперь вот вылечить хочу.
— Хым, — сказала жена с едкостью, — сначала калечит, потом лечит. Только ты так и можешь, все у тебя через одно место.
Герасим сморщился и отвернулся, вздохнул:
— Да вот дернуло меня, по глупости как-то вышло…
Зинаида обрадовалась, разговор пошел так, как ей хотелось.
— А у тебя все так и выходит, по глупости. Вспомнить, что ли?
Герасим не ответил, только рукой махнул, и все.
— Ладно, — сказала жена, — черт с тобой. Все равно тебя не изменишь теперь. — В голосе ее зазвучали примиренческие нотки. — Иди показывай, что ли, своего калеку.