И обидел тут Игнатий старика, крепко обидел, надо по совести говорить. Поклон-де за ласку, а по делу чистой отказ. Бог, мол, у нас с тобой, Аверьян Кондратьич, разной.
Не беда — тот ему. Торговать не детей крестить. Что щепоть, что двуперстие. Бог, мол, один.
Не того я Бога в видах имею, — Игнатий-то. Твой Бог, Аверьян Кондратьич, не прими в обиду — алтын. А мово Христа на кресте распинали. Я, мол, эконький пётом краюшку солил, с покрутом артелью лямку тянул. Не мне, дескать, тех артельных обсчитывать.
С тем и отпустил старика.
Ан Бог и наказал прадеда Игнатия за гордость.
До сих пор у нас водится, кто, слышь, по старой вере, особливо ежели жена преставилась, девок до выданья дома не держать. По скитам их воспитывают, по обителям. А и строго же тогда насчёт этого было. Какие обители соловецкого нового устава не приняли, царские люди огнём попаляли, с землёй сравнивали. На Онеге в те поры в некой обители жён и детей три тысячи попалили, вместе с блаженным Игнатием. Учёный же ты человек, сам небось знаешь про это.
А скиты те в чаще хоронились, в тундре. Большие были обители, богатые, Соловецкой мало уступали. На Топозере были, в Кореле. Выгорецкий, опять же, честной скит, Няндомский.
Двадцати восьми годов прадеду Игнатию не исполнилось, как приехала домой, к Аверьяну Клушину, из потаённой обители дочь Евдокия.
Дивное дело, как судьба человеком руководствует.
Тому назад две зимы промышлял Игнатий в Выговщине. Дело к осени. Засуха в те поры одолела, и ударил в той стороне пал лютый. Сам Игнатий — лесной человек, все тропы, луды, плеши ему ведомы. А захватил пал беличку с обители. Ладилась та по морошку с подругами, да отбилась, запуталась, а тут ещё пал — втора несосветимая.
И окружил бы девицу огонь, погибать бы ей поносною смертью, да навёл её, стало быть, угодник на Игнатия, а тому лес что терем знаком, по знакомой тропе к озеру вывел, от смерти спас. А подружки белицыны так без вести и сгинули, и костей не нашли. Мхи у нас, знаешь, торф, на сажень иной раз вглубь выгорает. Попади в такую мшару — как в котле сваришься.
Выправил, стало быть, Игнатий девицу от смерти, а себе тяготу нажил. Не ест и не пьёт. Присушила его эта девица, полонила сердце. А где её искать, сам не знает. Имени-звания в те поры не спросил, мало ли по обителям послушниц? Да в обитель за справкой и не сунешься. Строго же своих, в досельные годы, скитницы блюли, строго. Это не нонешний обычай.
Минуло этак два года. Промыслил Игнатий по осени зверя, приволок Клушину меха, стал рассчитываться за всякий припас, глядь, из горницы его кралечка выходит та, что в лесу встретил, от смерти избавил. Даром, что силач был, богатырь, не токмо на медведя, на сохатого один выходил, а тут малый сробел. Сробел, потрясло всего даже, словно душегубство какое у него на душе, а не той девицы услуга. Да и она, мол, сердешная, тоже его, значит, в памяти держала. Увидала, ахнула и давай Бог ноги.
Долго ли, коротко ли, оправился Игнатий, дух перевёл, спрашивает:
— Сродственница, что ли, Аверьян Кондратьич твоя?
— Сродственница, — тот-то ему. А сам — дозрил глаза этак прищурил, сквозь зубы цедит: — Сродственница, милый человек… Дочка родная.
С того и пошло.
Самого-то он в те поры изобидел. А уж тот праведный старец был. Ежели кто ему, по Писанию, не токмо что глаз, бровь повредит, он тому оба шара вместе со лбом выдерет. А между прочим, слух такой через баб, что Дуня к Игнатию очень приверженность имеет.
Свататься нечего думать. Сам-то старик на все толки: этими, дескать, руками удушу, ежели в мыслях помянешь, — дочери-то. У нас-де с этим героем не только вера — Бог, мол, разной. И прошёл слух, что старик дочь на родину ладит услать, там и выдать.
III
К зиме дело шло. Утреннички зыбуны постянут, а к полудни солнышко протает. Снег не лежит, земля потная. Зверь ещё ленный, худой, векша красная. Петухов на себя промышляют, тетеру — по ягодам. Промысел бедной. Прежними годами Игнатий об эту пору рыбу лучил. По селу-то он в неводе пайщиком. А теперь на село глаз не кажет. Напекла ему старица пирогов, захватил он лесную снасть, лук да стрелы. Месяц доходит, а Игнатий в кушне, в самой чапыге.
А потом объявился. Не один, слышь. Дивных гостей привёл в село. А делу надо бы случиться так.
Гнал это Игнатий по болоту петуха. Раза два стрелы терял. С кручины ли то руки дрожат, Святитель ли его наводил, только не мог он того петуха досягнуть. С сосны на сосну, с кочки на кочку, дальше да больше. Только слышит Игнатий вдруг стон человечий. Глядь туда и сюда. Святителю, Отче Николае! Бьётся в «окошке» человек, из сил выбивается, коченеть уже начал. Эти же «окошки» — самое гиблое дело, особливо ежели ледочком скуёт. Ступит человек мимо кочки — лестно на гладенькое — и сразу по пояс. Станет биться, а она, каторжная, за ноги тянет, сосёт, как пиявица, — трясина же зыбкая.
Выволок Игнатий бедуна, на ноги поставил, оттёр, отогрел. Распрямился тот этак — с Игнатием вровень росточком, только маленько пошире. И одет, слышь, не в русское платье, а вот эко как немчи-те носят, шкипера либо каптены. Кафтан не кафтан, и тепло, и не дует, а русскому человеку в таком обряде всё же как-то сомнительно. Думал Игнатий, что немчин, бедун-от. Нет. Чуть отдыхал, крестом осенился, оглядел этак Игнатия, обнял и спрашивает: кто такой, дескать, будешь?
Назвал Игнатий себя. В прежние годы, как на Мурман ходил и в Норвегу, всяких людей встречать приходилось. Человека от человека умел различать. Поклонился вот этак, мол, в пояс спасённому-то молвит: не тебе, дескать, боярин, мне честь оказывать. Должен, мол, я Господа благодарить, что привёл он мне твою милость из беды выручить.
Странному тому человеку Игнатьева речь, видно, по сердцу. Усмехнулся, слышь, по плечу Игнатия хлопнул. Силён был прадед, а под рукой той, дед сказывал, в мох-от выше щиколотки увяз. Только хотел отвечать, глядь, бегут на них люди, целиком — через кочки барахтаются.
Добежали. Игнатию руки за спину. Только крикнул на них-от спасённый — отстали. Глазами лупают, на Игнатия дивятся. Говорят промежду себя не по-нашему. И спасённый-то с ними неведомо, слышь, на каком языке. Разобрал только Игнатий: «бери» да «бери», а чего — «бери» — понять невозможно.
Повёл их всех Игнатий на поляну, к своей кушне. А там уж людей полно. Кто в русском платье, кто в «каинском». И машины при них дивные, цепи, трёхноги.
Сметил Игнатий в уме — по какой причине все простоволосы стоят, шапки в руках. И дурак догадался бы, что большой, мол, боярин спасённый-то.
Шибко же тут Игнатий сробел. Зверь какой-то ему самый лютый, не страшен, а большого начальства робеет. Думать надо — человек лесной, тихий.
В кушню ладит звать, язык не слушается. Сробел, молча кланяется боярину в пояс. А боярин, слышь, со стариком говорит, смеётся, про беду свою повествует. Старичок этот сивой, дородной и одет, слышь, по-нашему, как архангельцы ходят, в пимах, в совике, в малице.
Оглядел тот, стало быть, старец Игнатия пристально так. Оглядел и спрашивает: «Что, дескать, добрый человек, рыло твоё будто знакомое? Ты откуда, мол, родом?»
Огляделся Игнатий и пал старцу в ноги. Прежний, слышь, тот старец, хозяин его, от кого он смолоду на промысла поручивался, у кого ещё этаким зуйком в услужении был. Был тот его хозяин справедливый, заботливый, прозывался Баженин.
«Батюшка, мол, отец родной. Бог-от где встретиться привёл…»
И старик-то его признал, обнял: «Игната?»
Стал было Игнатий их потчевать, только им недосуг.
«Нам, — говорят, — в Коргубу засветло надобно, ты, мол, дороги туда не знаешь ли?»
«Как, мол, не знать. Это моя же раведенция. Теремок у меня там свой срублен. Не обессудьте, гостями будете, навек счастливым оставите».
И пошли они в Губу вчетвером. Челядь вся там с машинами осталась, обещал им Игнатий дровни прислать. У нас, сам видал, не токмо что зимой, лето всё на дровнях да на жердинах кладь перевозят. Топкая наша сторона, костлявая, никакие, наверно, колёса не выдержат.
Пошли они четверо. Боярин сам, набольший, с ним немчин, аглечкой, какому «бери» всё боярин-то сказывал. После уж Игнатий узнал, что прозванье то было заморское. И Баженин-старик.
Сам-то боярин, такой быстрый, всё от Игнатия выпытывал и насчёт земли, и насчёт промыслов, и чем больше народ питается. Выспросит этак по-нашему Игнатия и аглечкаго кличет: «бери», мол, «бери» — с ним по-чужому. То от Игнатия отстанет, то вперёд убежит. Камень поднимет, разглядывает, аглечкому укажет. А Баженин тем часом себе у Игнатия пытает: как, дескать, Игнатий сюда попал, каково, мол, живётся, отчего, мол, с лица такой сумной, сурьёзный, или горе какое? И не стал перед старцем Игнатий таиться, про своё горе поведал.
— Ладно, — старец ему. — Молись Богу. Счастье твоё. Мы твоё дело обтяпаем.
Усумнился Игнатий. Кряжист, мол, старик-от Клушин, кряжист. По своему, мол, семейному делу и боярина не послушает.
Усмехнулся на это Баженин, поглядел этак сбоку говорит:
— Молись Богу — послушает.
Засветло привёл Игнатий гостей в село, к себе в дом-от. Стал угощать. Ничего, не гнушаются. Боярин-от с старицей шутит этак приветливо. Вынул потом из-за пазухи фляжку и чарочку, выпил сам, долил и Игнатию даёт:
— Ну-ко, спаситель мой, перво-наперво выпей за свой сикурс, а потом, дескать, благодарность тебе поищем.
Ладил было Игнатий отказаться, непьющий я, дескать, да мигнул ему тут Баженин: не серди, мол. Хлопнул Игнатий чарку, дух с непривычки занялся. Крепко же шибко и в нос отдаёт этаким лекарственным. Знаешь, небойсь, чухны хлеб посыпают анисом? Так этакий дух от вина.
— Чарку ты себе на память возьми, — боярин Игнатию. — А теперь проси, чего хочешь. Много, дескать, могу тебе сделать, понимаешь-де, многое. Говори и себя не стесняй. Говори, как перед Господом либо государем. Всё, чего спросишь, сам царь для тебя повелит по моей-де заступе.
Ещё пуще сробел с этих слов Игнатий. Пал боярину в ноги. Однако твёрдо в ответ: