— Да ноги отогреваю, — оправдался Костя.
— Дак снимай валенки да полезай на печь, — скомандовала Настя и спустила с головы на плечи платок, расстегнула пальто. — Ай, стыдно? Ну, до чего за войну-то неловкой стал… А чего ран стыдиться? Раны, знамо, мерзнут. Никто не осудит.
Настя прошла к столу, вытащила из кармана поллитровку.
— Ну дак и разденемся, наверно, — сказала она.
Опешившая Федосья заторопилась:
— Ой, конечно, раздевайтесь, — уж теперь-то было ясно, что раз с бутылкой, то к ней специально шли, а не просто так привернули.
Федосья ошалело села к столу, не зная, как привечать ей таких гостей. Бежать на кухню разжигать caмовар? Доставать из залавка, тащить из чулана все, что припасено на праздничный день? Так скажут, сама не своя, до чего обрадовалась. А и сидеть истуканом нехорошо.
Настя, раздевшись, опять взглянула на потолок, опять села под матицу и, как тогда, в «Заготзерне», прищурилась, выдохнула, будто пригрозила:
— Ну вот, мы и пришли!
Костя же по-прежнему неловко мялся в кути, без приглашения не проходил к столу. Сестра посмотрела на него, расхохоталась:
— Федосья, ты помнишь ли, как ваш николинский Гавря свататься за Саню ходил?
Федосья мала была, запамятовала.
— Гавря, — смеялась Настя, — дошел со сватом до крыльца и испугался: «Ты иди, — говорит, — за невестой один, а я здесь постою».
Настя рассказала эту побасенку, Федосья сразу и вспомнила, что у Гавриной истории есть продолжение.
— Сват настырный был, — засмеялась она, — затащил жениха в дом невесты, а Гавря не знал, что сказать, молчал-молчал, а потом похлопал себя по голенищам сапог и похвастался: «Вот, говорили, Пронины сапоги велики, а в самый раз…»
Настя деланно захохотала.
— Ты смотри, а я этого не слыхала… — переглянулась с братом.
Костя уже не поколачивал валенками друг о друга, стоял, еще больше смутившись.
И Федосью пронзила догадка: «Господи, да он же не в своих валенках!» А она-то, дура, по нему резанула — как до сватовства отказала. Чужие валенки на тебе… Ну и чего такого? Человек недавно с фронта пришел — там ведь не валенки катал, а воевал. Дома же, известное дело, за войну все пришло в разор: старуха мать одна оставалась. Теперь вот с Настей съехались, а Настя тоже не пимокат, не накопила богатства. Митрохины и раньше-то жили бедно. Про Костю Федосья и не слыхивала, как он в парнях гулял. Похоже, негуляного и в армию забрили, а там война… Может, валенок-то дома так и не нашивал.
Настя насупилась:
— Сапоги, Федосья, дело наживное. Был бы человек хорош…
Думала-то Настя сейчас, конечно, не о сапогах, а о валенках и говорила совсем не о Гавре… У Федосьи уже не было никаких сомнений, зачем они к ней пожаловали.
— А я разве спорю, — сказала она и кинулась собирать на стол. — Конечно, человек хороший, так все наживет.
Она не углядела, когда Костя примостился к столу. Пока бегала на кухню, он уже оказался напротив сестры.
— Ну, Федосья, канитель разводить нечего, — решительно потянулась Настя раскупоривать бутылку. — Я тебе давно обещалась, что свататься придем. Вот и пришли… Не скрываем, богачества за нами нету. И если сговоримся, так жить ему у тебя. У нас, сама знаешь, тесно в дому. Не пошевелиться…
Федосья посмотрела на жениха. Тот сидел, уткнувшись взглядом в столешницу, волосы у него на голове взвихрились, уши запунцовели. Мужик, видать, тихий, обижать не будет.
Она сложила руки на коленях.
— А помоложе-то или не нашли?
Настя отставила бутылку, не стала наливать в рюмки.
— Он, Федосья, израненный весь, — сказала она. — На девке женится, накопят полную избу деток, а если умрет? А от тебя одного-то — поднимете.
Костя взял бутылку, неверной рукой разлил водку.
— Жених незавидный… — вздохнул он.
Федосья хотела сказать, что нынче и таким рады, но промолчала: зачем обижать хорошего человека?
— А ты знаешь ли мои-то годы? — спросила она у Кости.
Он кивнул головой.
— Смотри, я свои годы не скрываю…
Он опять кивнул головой, волнуясь оттого, что она так быстро дала согласие.
Настя бодро вскинулась:
— Ну, так по этому случаю…
Выпили. Федосье сразу ударило в голову: ой, не поторопилась ли она? Не насмешит ли людей? Жениться ведь недолго, да бог накажет: долго жить прикажет. Хотя… долго ли? Костя вон, видно, опасается за себя. Да и ей сорок лет. Про нее Настя уже все высчитала: одного ребенка родишь, на ноги его поставишь, а на второго и не замахивайся — не успеть. Конечно, не успеть. От Тиши вон и то не успела. А ждала, ждала от Тиши ребеночка. И старики ее понукали, хотелось понянчиться с внуками. Да, видать, не судьба. Не гадала чего, то и случилось. Ходила Федосья на реку белье полоскать — а беременная была, — поскользнулась на льду — и все, выкидыш. Маменька-покойница места себе найти не могла: да как же так, да зачем ты, Федосья, пошла, я бы, говорит, у колодца в корыте выполоскала… А сама уж из дому не выходила, ведра-то из колодца не вытащить…
Настя вывела Федосью из оцепенения:
— Ты не горюй, девка, хуже, чем у людей, не будет.
— Будет, не будет… не угадаешь…
— Работа у него хорошая, налоговый агент, на зарплате заживете! У тебя трудодни, у него деньги… Пить не пьет. Курить фершала не велят…
Известное дело, сватать — так хвастать.
Федосья согласно кивала головой:
— Да, да, конечно… Только уж давайте тогда по всем правилам. У меня мама и тятя живы, схожу к ним, посоветуюсь.
Так и договорились: Федосья сходит на Николину гриву, поговорит со стариками, а потом даст знать о своем решении на Выселки. Провожая нежданных гостей, она еще раз напомнила:
— Так смотрите, я своих годов не скрываю…
Они оделись, взяли фонарь и вышли.
Федосья прильнула лбом к оконному стеклу. На улице было темно, хоть глаза выколи. Федосья с трудом разглядела, как жених со сватьей вывернули по тропке на дорогу. «Чего же они фонарь-то не зажигают?» — удивилась она. И, будто послушавшись ее, Костя чиркнул спичкой — Федосья увидела пятно света на серой шинели. Ветер погасил спичку. Костя чиркнул еще раз, укрыв огонек полой шинели, — и вот уже фонарь заколыхался над дорогой, высвечивая на снегу круг — казалось, что брат и сестра были без ног, что шинель и полушубок плыли по сугробам самостоятельно.
«Что бы им фонарь-то в избе засветить, — посетовала Федосья и вдруг вспомнила, что они и в избу вошли без огня. — Да что же это такое — на улице гасят, на улице и зажигают? Неужели стыдятся, что люди могут увидеть, как приходили ко мне? Или боятся ославушки, если я откажу?»
Так какой отказ? Для себя-то Федосья уж все решила. Не мыкаться же одной всю жизнь. Какой бы ни израненный, а все мужик: и пилу наточит, и топор на топорище насадит, и гвоздь где надо вобьет. Да ведь вдвоем и есть вдвоем. Пожаловаться хоть будет кому, так и то облегченье.
Родители, конечно, услышав о замужестве дочери, предостерегли:
— Смотри, Федосья, сама. Только не молод ли для тебя жених? Все-таки четырнадцать годов разница…
— А я и не зову, — сказала Федосья. — Сам хочет, так пусть идет.
И еще про Гаврю вспомнила: вон Гавря старше бабы на десять годов — а и ничего.
— Так то Гавря старше, а не Саня ведь, — усмехнулся отец.
— Ну-ко, лешой понеси, так не все ли равно? — выругалась Федосья, чтобы родителей переспорить, сама-то, конечно, понимала: не все равно, потому и добавила: — Я его не зову, сам идет.
Вот, говорят, баба с печи летит — семьдесят семь дум передумает. Век не поверю этому. Надумала — так ничем с пути не собьешь.
На работу Косте ходить было неблизко — до района около десяти километров, — но Костя редко когда оставался ночевать в Березовке: уж если только разыграется метель-заваруха, которая, выйди из села, на первой же версте собьет с дороги, утопит в снегу. Ну, такие дни выпадали нечасто. Правда, в Березовке-то, в конторе, Косте доводилось сидеть немного — в месяц и пяти дней не наберется. Такая уж ему досталась собачливая работа — неделями мотался по деревням, выколачивал налоги.
Бабы припугивали Федосью:
— Ой, Федосья, отогреется он у тебя, да и поминай, как звали.
— А я ведь силом и не держу, — отвечала Федосья со смехом. Она и сама понимала: мало ли что может случиться в этих командировках — угостят где самогоночкой, а у пьяного за собой контроля нет. Вон про баб и то говорят: баба пьяна — вся чужа. А уж мужик и трезвый того и гляди забыться может, не вспомнит, что у него своя жена есть.
Ну, обижаться на Костю пока не приходилось. Из самых дальних углов норовил прибежать домой. Бывало, среди ночи заявится, стучит в окошко:
— Пустите бедного сироту погреться.
И по повадкам было непохоже, что Костя пристраивался к ней невсерьез. Молока из кринки не выпьет, чтобы сметану не оснимать. Федосья его за это еще и оговаривала:
— Тебе получше питаться надо, а ты чего делаешь?
— Да все равно и осниманное жирное, — оправдывался он и поворачивался к ней, а она сидела у стола с иголкой, чего-нибудь шила да порола. — Я думаю, давай мы с тобой с получки швейную машину купим.
— Будет! Тратиться-то… Я и руками сошью.
И ведь купил все равно. Притащил из района на саночках.
Зарплата у него, конечно, была хорошая — шестьсот рублей, почти как учительская. И ведь до копеечки всю ей отдавал, ничего не затаивал. Бутылочку если только к празднику купит, так без нее уж не выпьет.
Федосья, бывало, после рюмочки-то ляжет в кровать и сама себе удивляется: «Подь ты к ляду, служащей стала», — и слушает, как Костя в ограде колет дрова. Наколет, наносит, она лежит посмеивается. Он за водой сбегает, еще и за веник схватится в избе подметать. Тут уж она не выдерживала:
— Ты чего это, в самом деле?
— А чего? — И видно, что это все в охотку ему, истосковался он по дому, по работе крестьянской. И рад пригреву, какой у нее нашел.
Летом наладился Костя красить в избе полы. И — невиданное дело! — краску сначала на плите чуть не до кипения нагреет и горячей пускает ее в работу, а то, говорит, холодной-то будет как колесной мазью увожено. И уж верно, пол получился светлее стекла.