Зинка так-то вот поужимала перед Ваней плечами, поужимала, Ваня и начал приходить в чувство.
Да что же это такое: чем лучше он сделает, тем баба больше на него напирает. Уж не захотелось ли и ей, как старухе из сказки, владычицей морскою стать? Нет, худо мужику тому, у которого жена большая в дому.
Уж Ваня ли перед Зинкой не выслуживался? Но Зинке бы только змей разводить, а не мужика прибирать к рукам.
Ваня сначала смеялся:
— В стары годы, бывало, мужья жен бивали, а нынче обычай живет, что жена мужа бьет.
Да скоро не до смеха стало ему. И дочка была не на его стороне. Пожаловалась однажды Федосье:
— У нашей мамы нервы кончились, и она заплакала.
А это нервы-то кончились у Вани: огрызнулся, наверно.
— Нет, — говорит, — у папы нервов немного осталось.
Ну, конечно, не белугой же мужику реветь.
Вот чего-то и засосало у Федосьи под ложечкой: а как там Костя с Анной живут? Бабы сначала много о них говорили, и Федосья знала о Косте все. Слышала, что и дочка у Кости родилась, Маня.
Но ведь сколько уже годов пролетело. Бабы утратили интерес и к Косте и к Анне, будто они не жили на Раменье, а Федосья-то помнила о них ежечасно.
Да, сколько годов пролетело… Сейчас уж Косте столько, сколь было ей, когда он ушел от нее к Анне. И дочка их, Маня, наверно, совсем большая. Райки-то она старше намного, через год, кажется, и родилась, как переехали Костя с Анной в район.
Ни встать ни взять стало Федосье — захотелось высмотреть Маню, узнать, как Костя живет.
С Ваней Баламутом в Березовку и отправилась. Тот поехал покупать пилу «Дружба», какой-то товарищ из леспромхоза пообещал достать. Запрягли Карька в тарантас — как свататься покатили.
Ваня Баламут у Кости не раз бывал. Как же, старый друг лучше новых двух. И сразу показал на дом, в котором Косте дали квартиру:
— Вон тут, от угла три окошка.
Дом еще не заветрел, белел свежим срубом. Недавно, видать, Костя отмыкался по чужим-то подворьям. Федосья из тарантаса повглядывалась в окна, завешенные тюлем, — ни в одном занавеска не шевельнулась — и поехала дальше, к универмагу. У нее предлог для поездки в Березовку был — купить шерстяной платок, черный, цветными бабушечками. Но предлог для отвода глаз. Она ни Зинке-племяннице, ни тем более Ване Баламуту не открылась, чего у нее на душе.
Договорились с Ваней, что он, обделав дела, будет дожидаться ее в столовой.
— Ты, Федосья, больно-то не задерживайся, — предупредил он. — А то я, ожидаючи тебя, переберу лишнего.
— Ничего, не за рулем, — сказала она. — А с вожжами-то я и без тебя управлюсь…
Федосья в универмаг и заходить не стала, оглянулась, выжидая, когда Ваня скроется за поворотом, и направилась к белевшему срубом дому.
Ноги сами вынесли ее на бугор, повернули к бревенчатому тротуару, проложенному вдоль стены до крыльца. Но вот на тротуаре-то она и закружилась, как муха, попавшая в тенета. В дом заходить Федосья не собиралась. С какой стати заходить? Не звана и была. А и под окошками торчать как? Еще примут ее за воровку. Ох, в праздник бы прийти, в праздник народу толчется много, она бы из-за баб повыглядывала.
Федосья соступила с деревянного настила на тропку и, кося на крыльцо, на окна, пошла к зданию фотографии. Занавески не колыхнулись.
Федосья постояла у витрины с фотографиями, полюбовалась на пологрудых девок и повернула обратно.
Глянула, а у Кости и дверь на замке. Вот дура-то… Да ведь добрые люди сейчас на работе. А Маня в школе еще, если не отправили в колхоз картошку копать.
У нее отлегло от сердца. На крыльцо взошла, с крыльца посмотрела в окна. Сквозь тюль было видно плохо, но все-таки она рассмотрела трельяж, телевизор в углу, тумбочку и на тумбочке швейную машину. И этой купил. Значит, деньги есть…
— Тетенька! — окликнули ее сзади. — Вы кого ожидаете?
Возле крыльца стояла девочка в школьной форме и чего-то жевала. И нос не Костин, и глаза голубые, и волосы светлые, а что-то было в ней неуловимо Костино, и Федосья поняла, кто ее окликнул.
— А ты, девочка, чья будешь? — все же уточнила она.
— Я Митрохина.
— Маня?
— Маня. — Девочка удивленно уставилась на Федосью и перестала жевать. — А вы откуда меня знаете?
Вежливая девочка, Зинкина Райка давно бы незнакомого человека отшила от дому.
— Я давно тебя знаю, — вздохнула Федосья.
Девочка удивилась еще больше.
— А вы моя дальняя родственница? — спросила она.
— Родственница, и не такая уж дальняя, — сказала Федосья и, боясь, что девочка выпытает у нее то, чего ей знать не положено, перешла к расспросам сама: — Ты чего это, Маня, жуешь? Не серу ли?
На Раменье ребятишки серу тоже любили. Но, чтобы снять с нее горечь, серу сперва перетапливали, как масло, в печи: у горшка перевяжешь верх марлей, а на марлю и накладешь серы — прямо с еловой корой, с иголками, — а из печки достанешь, она чистенькая, будто слеза.
— Нет, не сера, — возразила Маня. — Это у нас одной девочке отец из Чехословакии жевательную резинку привез. Она угостила.
— Ой, Маня! — испугалась Федосья. — Выплюнь эту заразу. Я тебе лучше серы пришлю.
Голубые глазенки застыли в немом изумлении.
— Да вы что?
— Выплюнь, Маня, выплюнь, — настаивала Федосья. — Эта резина неизвестно еще, от какого колеса отрезана.
Маня засмеялась, даже в ладоши захлопала:
— Что вы, она не от колеса, она специально такая делается — жевать.
«Век не поверю», — подумала Федосья, но спорить не стала. Спорить было ей некогда: не хотелось бы все-таки, чтобы Костя и Анна застали ее в разговоре с дочкой. А выспросить-то у Мани надо было о многом, только Федосья не знала, с какого боку к этим расспросам подступиться.
Она осмотрела Маню: большая девочка, Федосье чуть ли не до плеча. А чего же это она без портфеля пришла домой? Неужели ее в окошко увидела и прибежала — школа-то через дорогу наискосок?
— Ты чего же это, Маня, не в школе? — спросила ее.
Маня радостно сообщила:
— У нас свободный час. Немецкая группа сидит, а я из французской. Мы гуляем. Учительница наша болеет.
Федосья осуждающе покачала головой.
— Ну и с теми бы посидела. И немецкое бы слово узнала, так не худо бы было.
Маня снова захохотала.
— Да вы что? Мы рады, что ничего не учить…
Она стала рассказывать Федосье, какая им нынче попалась злая учительница. Вот в пятом классе по-французски их учила Олимпиада Васильевна — самая добрая из всех, но ее проводили на пенсию. А в шестом посадили злыдню, Клавдию Ипполитовну, и все рады, что она заболела. Федосья слушала ее, не перебивала, но узнать-то ей хотелось совсем о другом — как в этом доме живут?
— Мамка-то на работе? — исподволь повела она к главному.
— На работе. И папка на работе.
— А они живут-то как? Не ругаются?
Господи, что за дура? У ребенка спрашивает… И язык повернулся такое спросить.
— Да вы что? — изумилась Маня. — Конечно, нет.
Ну и слава богу. Больше Федосью ничего не интересовало. Ребенок не будет врать. Узнала правду.
— Ну, Манюшка, до свидания. Приду в другой раз, когда дома все будут.
— А маме что передать?
Догадливая. Чего Федосья больше всего боялась, то и спросила.
— Скажи привет от Груши выселковокой, — вспомнила, что на Выселках у Веселовых родня — Груша Зайчикова, вот и сказалась Грушей.
Маня кивнула головой: обязательно передам.
Федосья весь день ходила по Березовке довольная, что не зря приезжала. Она нашла и платок, черный, с красными крупными цветами по полю. Накупила еще Зинкиным девчушкам шоколадных конфеток. Так и представила сразу Райку, как она загребает конфеты к себе.
— Я, — скажет, — еще таких не едала. Ты, мама, почему мне раньше не покупала? — Глаза-то у нее завидущие, а разве хватит на всякие конфетки денег, всех не напокупаешься, мало ли какие делают.
В хозяйственном магазине Федосья натолкнулась на Ваню Баламута. Он вертел в руках клин к рубанку. Увидел Федосью, нахмурился:
— Ну, никак не могу без свидетелей обойтись…
— Да чем тебе свидетели-то помешали?
Ваня махнул рукой.
— Ладно, знаю, что не проговоришься.
На клине было нацарапано карандашом 0-12.
Ваня подмигнул продавцу:
— Слушай, надо, чтобы не моей рукой… Переправь на 3-72… Тут просто… Я уж у ноля немного подтер.
Продавец его замысел разгадал, переправил.
Ваня весело подмигнул Федосье:
— Теперь можно в столовую.
После встречи с Маней Федосье стала глянуться и Райка. Шустренькая, находчивая — за словом в карман не полезет. Соображенья-то у нее на двоих хватит.
В школу еще не ходила, а до магазина сбегает — там на дверях афиша вывешивается, какая кинокартина в клубе идет, — вернется, уж знает все.
— Сегодня и днем не детское.
— Дак я тебе али двадцати-то копеек не дам, — всхлапывала руками Федосья. — Не пожалею для тебя ничего.
Это ведь киномеханики опять придумали — детское, не детское. Объявят не детское — за пятак не пустят, а за двадцать копеек кто угодно иди, хоть годовалый ребенок. Шпана какая-то ездит на Раменье кино показывать, ни чести, ни совести — обиралы.
Вот интересно, что за киномеханики в Березовке? Ужели и там обиралы? Ну, Мане-то и Костя и Анна в двадцати копейках никогда не откажут — не скупые. Маня-то уж ходит в кино…
Федосья зазывала Райку к себе в гости. Райка придет, посидит на лавке, поболтает ногами. А у Федосьи и играть нечем. Вот ведь, старая карга, ни единой игрушечки в доме не завела… Федосья сделает из фуфайки куклу, повяжет платком:
— На, Рая, понянчись…
А Рае и с час не пробаюкать — надо по-своему перевязать платок. Развязать-то развяжет, а уж не завязать: фуфайка разъедется — и не свернуть, как было.
— Пойдем, Рая, я тебе курочку покажу, где несется.
Во дворе у Федосьи проведен электрический свет. На улице уже снег выпал. А во дворе и тепло и светло. Курицы ходят, горюют, хозяйке яичко обещают снести. А сами уж снесли с утра. Федосья подведет Райку к гнезду, а там, кроме деревянного, под яйцо выструганного подклада, и тепленькое яичко лежит. И в другом гнезде лежит, и в третьем.