А сама стоит, низенькая, сухая, и — нет счастливей ее — улыбается.
— Ну, Вера, не дай промашки… Платье-то другое надень… Не это, не это, у тебя где-то в полоску есть, оно к лицу тебе… В шкафу, кажись, было. Нет, на стуле, на стуле оно.
Она суетилась, словно сваты прикатили за ней, словно ей самой надо было понравиться жениху.
— Ты переодевайся, а я на стол соберу. — И побежала из горницы, на каждом шагу оглядываясь и подмигивая Вере.
Ох уж эта Ивановна! И смешно и тревожно Вере. Какое тут сватовство — и жениха не видала. Как в прежние годы. Бабушку вот так выдавали, а мать уже сама жениха себе выбирала. Время другое.
И любопытство все же берет, а что за парень. Может, в самом деле неплох. Да как он надумал свататься, когда не знает ее, голоса ее не слыхал, словом с ней не обмолвился. Вон у Манюни-дурочки и то как у нормальных людей: письма хоть из армии шлет ей жених. Да и письма что? По ним не вызнаешь человека. Третий год Манюня пишет солдату, а он и догадаться не может, что она не в себе.
Нет, нет и нет… Вот скажу Ивановне, чтоб и не думала.
А Ивановна уж тут как тут. В бок подталкивает Веру:
— А я чего говорила? Приедет, говорю, вот подожди, приедет… Ты чего же это платье не переодеваешь? Ты чего на кровать уселась? Человек-то ждет…
За руку стащила Веру с кровати, бросила платье ей на плечо.
— Давай у меня живее! — И побежала на кухню, загремела посудой, ухватами.
Вера нехотя стала переодеваться. Не обижать же Ивановну: старуха хочет для нее добра…
Добра хотели для родной дочери и родители. Уж как они отговаривали Веру: «Не езди ты в эту глухомань. Ведь хуже Березовки ничего не придумаешь». А оказывается, можно придумать и хуже. Если б Веру оставили работать в райцентре, а то отправили в Раменье, за одиннадцать километров от Березовки. Верина предшественница, Алевтина Ивановна, больше года вытерпеть не смогла, уехала поступать в институт. Все же нашелся у человека выход. Но для Веры он уже был закрыт: институт у нее закончен. Вот как она раньше не сообразила, что не надо было поступать на педагогический факультет, как не подумала, что учителя начальных классов могут отправить в любую дыру, а предметник обязательно попадет уж если не в среднюю школу, так в восьмилетнюю. Все-таки в учительский коллектив попадет; в молодой ли, в старый ли — в коллектив.
А она на всю школу одна. Три класса — три ряда парт перед ее столом. Три класса, а всего-навсего девятнадцать учеников. И она, Вера Петровна, для них и завхоз, и учительница, и директор школы.
Посоветоваться и то не с кем. Одна советчица у нее — Павла Ивановна. Так и та заладила с первых дней: замуж выдам, и все тут.
У меня, говорит, сколь девок на квартире стояло — только Алька (Алевтина Ивановна) в Кострому улизнула, а остальных всех пристроила. Ни одна не кается. Хорошо живут. Уж раз по мысли сошлись, то как собаки не будут лаяться.
А как по мысли? Когда и в мыслях не было, что нежданно-негаданно подвалится женишок, незнакомый, невиданный?
Неужели и те, до нее, выходили замуж вот так же? Только б в девках не засидеться…
Конечно, годы у Веры уже давно «на выданье». Еще два-три года подзадержись — и никому, пожалуй, не будешь нужна. А кажется, давно ли школу закончила, давно ли стаж набирала для института, давно ли в студентках бегала, а уж вот они, двадцать пять. Как снег на голову.
Мать, собирая Веру в дорогу, вздыхала: «Замуж тебе пора, а ты к черту на кулички наладилась. Там ведь и людей-то нету давно. За медведя не выскочи хоть».
Мать знала, что говорила. Шутила вроде бы, а вздыхала всерьез.
Медведи в Раменье, конечно, не водятся. Но и молодежи нет. Все разъехались. Одна Манюня осталась. Придет вечером, краснеет, смущается: «Вера Петровна, проверь ошибки в письме». Сердце от боли сжималось: «Тебе-то, Манюня, это зачем? Какая жена из тебя?» А нет — и она туда же. В Березовку сбегала, сфотографировалась: солдат фотографию просит. Получилась будто артистка: волосы по плечам сползают, глаза распахнуты, рады, что кому-то нужны.
— Ой, Манька, не делай глупости, — урезонивала ее Павла Ивановна. — Тебе ли парня с ума сводить?
Заревела Манюня навзрыд, убежала домой и фотографии у Веры забыла. А через день все же явилась с письмом: «Вера Петровна, проверь ошибки». И пока Вера выправляла письмо, пока красила фиолетовые строчки красным карандашом, Манюня все смотрел на свою фотографию и улыбалась. Чему улыбалась? О чем думала?
Манюня да Вера — две девки на всю деревню.
А деревня не маленькая, сорок дворов.
Вера вышла из горницы. Митька с Ивановной сидели уже за столом. Перед каждым стояла на тоненькой ножке рюмка. По рюмкам Вера и догадалась, куда Павла Ивановна хочет ее посадить: на той стороне стола, где устроился Митька, рядышком две рюмки поставлены.
«Жених и невеста — оба без места», — вспомнила Вера дразнилку далеких детских лет и усмехнулась. Боясь взглянуть жениху в лицо, она не стала его просить, чтобы он пропустил ее, а, согнувшись в три дуги — не обломать бы фикус в углу, — пробралась на место вокруг стола. Села и правым плечом сразу же ощутила жар, хотя Митьки и не касалась.
— Обратно тоже тут выходи, — засмеялась Павла Ивановна, — а то полную избу накопишь деток — и не управиться.
Вера хотела вместе с ней рассмеяться — и не смогла.
— Это что, примета такая? — задеревенело спросила она, хотя знала, что да, примета: мать частенько ее приговаривала, мол, вокруг стола не вылазь.
Мать у нее деревенская. Да и Вера тоже не в городе выросла — в большом приволжском селе. Конечно, Красное не такая дыра, как Раменье, — районный центр. Но присказки, приметы что в Раменье, что в Красном селе — одни и те же. И там вокруг стола вылезать не советуют.
— Ну, нынешние примет не боятся, — сказала Павла Ивановна. — С одного конца за стол сядут, с другого вылезут, а все равно только один ребенок.
Она налила в рюмки водки, понюхала, сморщилась.
— Ой, мне-то бы ведь совсем нельзя. Голова стала худая, как решето. И не встать будет завтра. А ради вас, для вашего счастья до донышка выпью.
Вера ужаснулась этим словам. Ведь никакого уговора еще и не было, а Ивановна ведет себя так, будто сватовство состоялось.
Ивановна выпила, зажала рот левой рукой, а правой стукнула рюмкой о стол — знай, мол, наших! — и не выдержала фасону, замахала руками, как крыльями.
— Ой, горесть какая, — а закусила, слезы обтерла и закомандовала: — Я старуха семидесяти годов и то выпила, а вы чего церемонитесь?
Вера пригубила рюмку, и Митька сделал глоток. Но Ивановна на этом не успокоилась, заставила выпить до дна.
— И рюмка-то: пальцем ткнешь — и нет ничего. Не стакан ведь.
Она налила еще по одной, но не торопила, словно обдумывала, с чего начать серьезное дело.
— Вот вы знаете, как я выходила замуж? — И махнула рукой. — Супостатке своей такого не пожелаю.
Она не стала рассказывать. Вытащила из рукава носовой платок, обтерла глаза.
— Ивановна! Да что это ты? — ласково укорил ее Митька. За все застолье первые слова и сказал. — Ну, было, было, зачем расстраиваешь-то себя?
— Ой, Митя, да ведь как не расстраиваться? Всю жизнь как кукушечка куковала. Другие птички хором поют, а эта все одна. И я вот так же. Ни сына, ни дочери. И опереться не на кого. Вот дом завела, хозяйство справила, а зачем это мне? Помру — с собой ничего не надо.
Митька вышел из-за стола, обнял Ивановну, прижался щекой к ее лицу.
— Да будет тебе, Ивановна! Давай лучше мы за тебя тост поднимем. За твое здоровье. Давайте, Вера Петровна.
Он дотянулся своей рюмкой до Вериной, чокнулся с Павлой Ивановной и перешел на свое место.
Ивановна сквозь слезы смотрела то на Веру, а то на племянника.
— Ой, какие вы у меня хорошие! Я вот на вас как на деток своих гляжу.
— Да мы и так твои детки, — сказал Митька.
Вера посмотрела на него, но он сидел очень близко, и Вера не смогла его разглядеть. Сбоку был виден хорошо только нос — крючковатый, большой. Такие Вере не очень нравились.
«Господи, да о чем это я? — укорила она себя. — Как на базаре прицениваюсь». И дала себе слово: не коситься больше на Митьку.
Ивановна после двух рюмок подзахмелела, вышла на середину избы плясать. В валенках, конечно, какая пляска. Но что поделаешь, если и старая кровь по-молодому вдруг закипает…
Разрешите поплясать,
Разрешите топнуть.
Неужели подо мной
Переводы лопнут?
Она ходила по кругу неслышно, как кошечка. Не ходила — летала пушинкой, почти не касаясь пола.
Эх, топни нога,
Топни правенькая.
Все равно ребята любят,
Хоть и маленькая.
Любили, наверно, ее ребята.
Вера вдруг вздрогнула от нежданно пришедшей мысли. Вот состарится и она, Вера, выйдет, как и Павла Ивановна, в круг, и кто-то из молодых подумает: «Любили, наверно, ее ребята». А какие ребята в Раменье? Кто любил ее? Ради чего жила здесь? Детей учила… Да, да, учила детей. Но ведь не приехала бы она, направили б в Раменье кого-то другого, старушку какую-нибудь, старичка. Им-то не все ли равно, где жить, они свое отжили.
«Господи, да я ведь опьянела совсем, чепуха какая-то в голову лезет». Вера тряхнула головой.
У подружки на девичнике
Любила пировать.
Пировала да и думала:
Самой не миновать.
Ивановна подмигивала Митьке: дескать, не думай, я не забыла, зачем ты приехал. Смотрела на Веру и ей подмигивала: ничего, девка, сейчас все и устроим, как голубочки у меня заворкуете.
Задушевную подружку
Скоро ладят отдавать.
Без подруженьки невесело
Ходить вечеровать.
Ох, Ивановна, а ведь одна останешься, так и в самом деле невесело будет тебе в этом доме вечеровать. Хотя школу не бросят на произвол судьбы, пришлют кого-то опять, и новая учительница снова поселится здесь, у Ивановны. Сколько лет школе — столько лет в квартирантах у Павлы Ивановны учителя. А она только и знает выдавать их замуж. Одну — в одно место пристроит, другую — в другое. Хоть бы кого-нибудь выдала замуж в Раменье, и не пришлось бы тогда Вере ехать сюда.