Сероглазому на память
Ветку ивы подарю.
Эта ветка означает —
Очень дролечку люблю.
Павла Ивановна взмыла руками вверх, взвизгнула и пошла дробить. Но что за дробь в валенках? Так, шуршание одно. Будто веником пол метут, а не пляшут. Лампа под потолком ни разу не колыхнулась. Стаканы на столе даже не дрогнули. А ведь когда настоящая пляска — и стаканы по столешнице пляшут, и лампа кругами под матицей плавает, и вода из кадки в прихожей выплескивается.
— Ой, какие вы у меня оба хорошие! — заволновалась Павла Ивановна. — Сидят будто два голубочка.
Ну конечно, не забыла о голубочках. Вера знала, что Ивановна вспомнит о них, каким-то десятым чутьем угадала. За полгода квартирования изучила свою хозяйку.
А теперь вот Ивановна наденет пальто и скажет: «Скотину пора кормить. Вы посидите, я скоро вернусь». Расчет до наивного прост: пока ходит во двор, молодые разговорятся.
Вера скосила глаза на Митьку. Он сидел какой-то понурый. Такого, наверно, непросто разговорить.
— Мите-эй! — закричала Ивановна, прекратив плясать. — Ты ведь у меня как сын родной. Я тебе худого не посоветую. Женись на Вере. Как мать говорю, женись.
У Веры кровь застучала в висках. Стыд-то какой. Ивановна будто топором оглушила. Вера не знала, куда спрятать руки. Раньше не замечала их, а теперь вот сразу сделались лишними. Вилку взять? Так разговор уж очень серьезен. На колени их положить? Так и без того как цепями связана. На лбу, кажется, выступил пот. Но и платок достать неудобно.
А Ивановна села на стул к столу и улыбалась:
— Вот бы хорошая-то пара была. Оба такие пригожие, некалахтерные, друг другу худого слова не скажете…
«Некалахтерные…» Ивановна, да откуда ты знаешь про наш характер? Это с тобой жила — квартиранткой себя считала, так была тише воды: перед хозяйкой права не будешь качать. А с мужем совсем по-другому, с мужем на равных станешь, а то и верх заберешь. Вот тогда-то как: «калахтерная» иль нет?
— Обоих-то знаю я вас, обои мне милые да хорошие, — ворковала Павла Ивановна. — Мите-эй! Посмотри-ко на Веру. Разалелась будто цветочек. Ну, чем тебе не жена?
— Да я бы не против, — сказал Митька. — Как Вера Петровна…
— А что Вера Петровна? — укорила его Ивановна. — Не слепой, так смотри. Девку не спрашивать надо, а понимать.
Павла Ивановна зря боялась за Митьку, что он начнет колобродить, дурачиться. Митька оказался смирней овцы. Приехал вроде и под хмельком, но вот, поди ж ты, до дела дошло — и трезвей его не стало. Весь вечер просидел — Вере и в подозрение не пало, что он навеселе. Вот только спать ложились, так спошатило его, но и то Вера не видела, уж ушла к себе в горницу.
Павла Ивановна улыбалась.
В избе было темно. Окна как стены: сколько ни вглядывайся, не различишь, где переплеты рам, а где простенок. И только когда по улице проходила машина, замерзшие стекла начинали гореть всеми цветами радуги, и в доме становилось светло.
На диване у заборки спал Митька. В горнице скрипела кроватью Вера. Маялась бедолага. Легко ли замуж решиться. Не сказала Митьке ни да, ни против. Я, говорит, не могу, не зная человека, в омут за ним бросаться. И мне, говорит, кажется, что замуж надо выходить по любви. А кто против этого? Поживется — и слюбится. Были бы оба хорошие, а любовь придет.
Но твердо Вера все-таки Митьке не отказала, дала повод надеяться: зачем, мол, так круто… Ну, круто нельзя, так сделаем поположе. На выходные пусть поездит парень, а там и скумекаются. И некруто скрутит ее. Вон сколько девки ему фотокарточек надарили, и эта от него не уйдет. Ее годы такие, что церемониться некогда. И Митька ей в самый раз. Ой, и пара была бы… Как два цветочка.
Вот другие со школьной скамьи ходят друг с дружкой, а женятся — как собака с кошкой живут. Так это что за любовь, кому она такая нужна? Чтобы нервы друг у дружки выматывать?
Сходились миром, а миру нет.
Мир в семье — самое дорогое. Ни денег, ничего-то не надо — было бы только согласье в доме. Тогда и жить легко. Тогда и в дождь солнце светит. Тогда и в мороз розы цветут.
Не научились бабы это согласье беречь. Без мужиков-то с Павлино пожили бы, поняли б, что таксе семья.
Да приведись Павле Ивановне мужа иметь, она бы его на руках носила б. Не смотрите, что ростом маленькая, не смотрите, что худовата, зато любви в неохват.
А выходит, той бабе, что бабой настоящей родилась, и не везет. Хоть замухрышку б ей какого-нибудь: настоящая-то баба и из замухрышки сделает хорошего мужика.
Сколько ей тогда было, Павле Ивановне? Восемнадцать годиков, когда она с Василием-то Петровичем сошлась. Он уж в возрасте был, у него дочка имелась, ровесница Павле. Не пара, конечно, они. Да любовь-то, вправду сказано, зла…
Павла была у Василия Петровича в казачках, по-нынешнему в работницах. Вот и подвалился он к ней. Ну и бес был.
Павла Ивановна вспомнила его и заулыбалась.
Ох и бес… Сколь годов с той поры прошло, не жалела Павла, что так случилось. Вспомнит — и будто моложе сделается, будто снова в казачки придет к Петровичу наниматься. Вот ведь бес какой…
А вот рожала как — страшно вспомнить. На масленицу выпали холода, и как раз время пришло рожать. Господи, сказать никому нельзя: в доме-то у Петровича гости на праздник съехались, пива было наварено. И куда сунуться? Уползла к коровам во двор. Там и родила. Да ребеночка-то и заморозила. Боже ты мой… Человек жить наладился, а ему вон чего выпало. Да и сама-то оклемалась едва. А оклемалась — по судам затаскали. Говорят, специально парнишечку заморозила. Нагуляла, мол, так позор хотела прикрыть. Да чего там прикрыть, когда все видели, что брюхатая. Только от кого, и не знали. Слава богу, все обошлось. Судьи тоже ведь люди. Увидели, как убивается девка, на нищету покручинились — да и выпустили.
Выпустили, а и домой ехать нельзя: расспросы да спросы начнутся. Отец, чего доброго, и за полено возьмется, тяжелый был человек.
И к Василию Петровичу не сунешься. И там станут пытать, от кого да с кем. А уж это не их забота.
Пошла казачить на Николину гриву. Так Василий Петрович за четырнадцать верст прибежал. Все забыла: и судей и масленицу. Ну и бес…
Агриппина у него уже была худа, помирала. Да и умерла, так ненадолго руки мужику развязала: двенадцать лет пожили Павла с Василием, а на тринадцатый Агриппина его к себе позвала. Хоть бы детки остались, но не смогла Павла больше родить.
Конечно, не война бы проклятая, так Павла Ивановна, может, и второй раз успела выйти… А в войну женихи откуда? Да и после войны не лишка их было — и все нарасхват: помоложе Павлы остались бабы.
Так одна и кукует.
Чужого ребенка приласкаешь урывком, на чужого мужика глаз скосишь — да и сыта. Хватило времечка ей понять, как дорога семья. Хватило времечка разобраться, ради чего землю ногами топчешь. Ой, как хватило…
На других-то смотришь — и сердце ноет: не знают ведь этого, не понимают и понять не хотят. «У меня мужик худ…» — «У меня еще хуже…» Да ведь вас, ведьмы, самих хуже нет: счастье у вас в руках, а вы от него отказываетесь. Мужика упустить легко, а каково одной жить…
Кажись бы, воротись к Павле молодость — за любым мужиком ужилась бы, любого счастливым сделала бы и сама бы счастливой была. Как только не поймут этого девки?
Вот и Вера: слава богу, не шестнадцать годков. Пора подумать и о семье. Ну да Вера ладно. Потихонечку, полегонечку, а телега с места пойдет. Вере с Митькой-то подфартило. У этого из рук ничего не выпадет. Дом как полная чаша будет. Да войдут в любовь, так и помирать не захочется ни тому, ни другому. Вот как с Митькой-то.
Павла Ивановна провозилась всю ночь. И пить вставала — пересыхало в горле; и на часы-то смотрела бегала, подсвечивая спичкой; и думы-то все передумала, а заснуть не могла. Голова стала совсем худая, две рюмки выпила — и беспокойство на целую ночь.
К утру вот еще заломило в висках: бессонница ли, похмелье ли дали о себе знать.
Утром надо бы печь топить, а Павла Ивановна совсем разохалась. Старость не радость. Не дай бог доживать до таких годов.
— Ты чего, Ивановна, стонешь? — спросил Митька.
— Ой, Митя, всю головушку разломило. Ведь сколько раз себе говорила: уж раз нельзя пить, так не пей. Не вино, а зараза какая-то.
— Ну, вот видишь, — сказал Митька. — А мы-то, думаешь, мед пьем? И мы заразу.
Павла Ивановна слабо улыбнулась и махнула рукой: балаболка, мол, ты, балаболка и есть.
Вера стала растоплять печь. Слышно было, как занималась огнем береста, как Вера складывала на лопату дрова и сбрасывала их на пламя.
Другой бы какое дело до хозяйской заботы, а эта взялась. Ой, хорошая будет баба.
Митька выскочил из-под одеяла, присел три раза — называется, сделал зарядку — и стал одеваться.
— Ивановна, куда пальто у меня запрятала?
— Да, погоди, позавтракаешь.
— Нет, Ивановна, на Красавино надо бежать. Там Коля Ванечкин меня дожидается.
— Да умойся хоть…
Митька подошел к изголовью Ивановны, нагнулся и шепнул на ухо:
— Девки-то или не оближут? — и сам засмеялся.
Он отказался от завтрака, ссылаясь на плохой аппетит, попрощался, смущаясь, с Верой и уже у порога сказал:
— Я, Ивановна, на выходные приеду к тебе. Дров помогу пилить.
— Дров так дров, — сказала Ивановна, усмехаясь. — С Верой попилите.
Митька выскочил из избы. А Ивановна лежала и все улыбалась: «Ишь ты, на выходные приедет. И без подсказки сообразил». А потом вспомнила, как он на ухо шептал ей про девок, которые будут его облизывать, — вслух-то при Вере все-таки застеснялся — и тихонечко засмеялась. Это хорошо, когда парень стесняется.
Школа в Раменье была просторная. Когда ее строили, видно, не думали, что останется в ней всего-навсего девятнадцать учеников и что всех их собьют в один класс. Замах у строителей был на то, чтобы в любой день можно было открыть семилетку: четыре классные комнаты, пионерская, учительская да еще и директорский кабинет. Стоило выгородить в коридоре закуток, поставить парты в него, в директорский кабинет, в пионерскую комнату — и семилетка готова.