Манюня неотрывно смотрела на Веру, и Вера кивнула ей: да, рассказывал.
Манюня с ревом выскочила из дому. Вера хотела было бежать за ней, но Павла Ивановна удержала ее за рукав: пусть побудет одна — и тут же подтолкнула вперед:
— Нет, девка, иди. Как бы не натворила чего с собой.
Манюня жила в маленьком домике, оставшемся ей от матери. Вера часто заглядывала к ней и всякий раз поражалась: во весь простенок портрет солдата (с фотографии в Березовке увеличили).
Манюня лежала ничком на кровати, плечи у нее вздрагивали так, что скрипела кровать.
Вера села на лавку, не зная, слышала ли Манюня, что кто-то пришел.
— Я, Маня, здесь, — сказала Вера.
Манюня подняла грязное, в потеках лицо:
— Куда я теперь одна-то?
— Ну, успокойся, не надо. — Вера зачерпнула в ковшик воды из ведра, стоявшего на лавке. Манюня не стала пить.
— Куда я одна-то? — повторила Манюня.
— Маня, я ведь тоже одна, — заторопилась Вера. — Ничего, и одни как-нибудь. Справимся, ничего.
— Куда я одна? — опять спросила Манюня.
— И я одна, — утешала Вера, не находя других слов, как кивать на себя.
Манюня будто очнулась, вдумалась в смысл Вериных слов и сказала:
— Ты, Вера Петровна, за Митьку выйдешь, не станешь тут жить. А я-то теперь куда? — Она снова упала в подушку.
Вера села рядом и стала гладить Манюню по вздрагивающей спине.
— Ничего, Маня, ничего. — Она хотела уж было сказать, что Павла Ивановна говорила неправду, но сделать это не поворачивался у нее язык. Она хотела утешить, что Маня встретит еще хорошего человека, но и на обман не хватало силы. Тогда она стала говорить, что никуда не уедет из Раменья, что ни за какого Митьку не станет выходить замуж и что Митька вообще ей не нравится, что он обманщик и плут, что он Манюню даже не предупредил, какой плохой человек Володя, хотя знал его по совместной службе.
— Нет, Вера Петровна, ты выходи за Митьку, — сказала Манюня. — Счастливой будешь, — и сразу затихла. — А мне придется писать отказ.
Писать отказ они сели вместе.
Митька не приехал на выходные.
Павла Ивановна целую неделю гадала, почему бы это, и успокаивала себя тем, что его не отпустили с работы. Но Митька не приехал и на следующую субботу и вообще не дал о себе знать ни единым словом.
Павла спрашивала всех, кто за эти дни побывал в Березовке, не видали ль ее племянника.
— Видели.
— Он ничего не велел передать?
— Нет, ничего.
«Вот собака!» — ругала его про себя Павла Ивановна и вспоминала, что он с рождения такой непутевый.
Маленьким был, так ходил удить рыбу на Вочь. Натаскает сорожек, набьет им через рот полное брюхо каменьев, а потом несет продавать. Своих же раменских баб обвешивал. Они с него штаны грозились спустить и отходить крапивой, а он только смеялся:
— Проверяйте товар у прилавка.
Побольше вырос — и того чище стал: родную тетку обманывал. Ну, может, обманом это и не назовешь, а уж издевательством — точно.
С сахаром было в ту пору худо. И вот Митька принес из Березовки кулек сахарного песку.
— Ивановна! Это тебе.
Ивановна чай заварила, на стол собрала, по такому случаю по стопочке даже спроворила. Водку в чай себе вылила, положила две ложки песку, а Митька еще подкладывает.
— Не жалей, Ивановна, слаще делай… Поеду в Березовку, так еще привезу.
Чокнулись, Митька выпил из рюмки, губы обтер и Ивановну понукает:
— Пей, пей. Не томи, Ивановна, душу.
Ивановна глаза закрыла — все же с чаем-то водка, — воздух выдохнула, сделала первый глоток и заплевалась: в стакане-то соль одна. Только водку испортила. Схватила тряпку — да Митьку тряпкой по голове:
— Собака ты эдакой!
А у него только глаза сверкают.
Ой, да лучше не вспоминать: на каждом шагу номера выкидывал.
Но ведь сейчас-то серьезное дело — свататься приезжал. Вера вон сразу и стихла вся: смеху в избе не услышишь. Павла Ивановна видела, что квартирантку гложет теперь беспокойство, да она признаться не хочет: гордость не позволяет. Говорит, и хорошо, что он не приехал: я, мол, в такой растерянности была, не знаю, о чем с ним и разговоры вести. Да разговоры сами придут, чего разговоров бояться.
Наверно, девки его попутали. Ой, ведь до девок-то Митька и сам не свой. Павла Ивановна вспомнила о фотографиях, забытых племянником в прошлый приезд. Достала их, подотошнее рассмотрела девок. Не простые колхозницы. Наверно, березовские учителя. И подумала, что Вера, пожалуй, знает их, и спрятала фотографии с глаз подальше.
— Ой, собака, я уж тебе жару задам…
Она решила завтра же сбегать в Березовку.
С утра пораньше Павла Ивановна истопила печь, наказала Вере, чем корову кормить, в каких чугунах приготовлено пойло, и отправилась к Митьке, заявив квартирантке, что пошла на базар.
В небе еще не растаял месяц. Он висел рожками вниз и предвещал приближение тепла. Судя по всем приметам, весна будет спорая. Вон и сосулек под крышами почти не видать, а чем короче сосульки, тем быстрее весна. И лошади у конюшни ложатся в снег — тепло обещают. И сороки летают парами. Через неделю, смотришь, падет дорога. Тогда уж Митьку в Раменье не затащить на аркане. Вот борона безмозглая. И чего надумал теперь? Наверно, какая-то из тех востроглазых, фотографиями которых хвастался Митька, не отпускает его от себя. Глаза-то у ведьм по тарелке: как заглянешь в них, так и утонешь. На такие глаза редкий мужик не качнется. А Вера — девушка неприметная. Вот из таких неприметных жены-то хорошими и бывают. Уж вернее их не найти.
Павла Ивановна первым делом думала заглянуть к сестре Марфиде. Хотела выспросить у нее про Митьку, узнать, чего он рассказывал про сватовство. Да как дошла до мастерских Сельхозтехники, где работал племянник, ноги сами свернули с тракта и повели к длинным кирпичным постройкам.
Митька сидел на лавочке у ворот, в подшитых валенках, положив ногу на ногу. Дратва на подошвах сносилась, потеряла вар и издали выделялась белыми строчками.
Митька увидел Павлу Ивановну и закричал:
— О, явление Христа народу! — Он подтянул под скамейку ноги, подвинулся на край, освобождая место для тетки.
— Я тебе сейчас покажу явление, — пригрозила Павла Ивановна и подняла у ворот веник-голик.
— Ивановна, — Митька повалился на скамью, прикрывая себя ногами — на случай, если тетка пустит в ход веник, — работы было невпроворот. Всю гулянку из-за этого запустил.
— Собака ты, собака, — срамила его Ивановна. — По всему Раменью как пожар горит: «Митька свататься приезжал» — а он и глаз не кажет. Каково девке с такой-то славой?
Павла Ивановна отбросила веник, Митька сел прямо и заявил:
— Я тебе, Ивановна, правду скажу: передумал.
— Это как же так — передумал? Ты как завертушка у меня не крутись.
— Она, Ивановна, образованная, а у меня семь классов всего.
— Вот и хорошо, что она образованная: и тебя, дурака, наставит на ум.
— Нет, Ивановна, я наставлений-то не терплю. Вот у Коли Ванечкина жена учительница, так он говорит, рта при ней не смею открыть. Нет, Ивановна, уж если рубить, так по себе рубить надо. Нам образованные ни к чему. Мы и сами с усами.
— А за кого образованных-то тогда? — зло спросила Павла Ивановна. — Они что, не такие же бабы, как мы? Образованье-то им что, в кару придумано? Да ты знаешь ли, какая девка-то Вера? Ты ведь мизинца ее не стоишь.
— Ее не стою, так стою другой, — отрезал Митька. И Павла Ивановна снова подумала, что это те глазастые сводят с ума племянника, и все, что он сейчас говорит, одни отговорки. Теперь сплошь да рядом деревенские женятся на учителях, на агрономах, на зоотехниках. И те, с фотокарточек, тоже ведь не колхозницы, пусть племянник тетке зубы не заговаривает — не на такую напал.
— Ой, Митька, ты этим девкам не верь, — предупредила Павла Ивановна и головой покачала, жалея племянника. — Они, по глазам по их вижу, прострелки.
— Каким этим девкам?
— Ну, фотокарточки-то показывал мне. Или пьяный был, так забыл?
— Да у меня и кроме этих не пересчитать, — отмахнулся Митька и решительно встал. — Я тебе, Ивановна, прямо скажу: квартирантка твоя не очень. — Он высокомерно поморщился. — У меня покрасивше есть.
— Митька, — ужаснулась Ивановна. — Да с лица-то не воду пить.
И решила, уверилась твердо, что те прострелки встали у племянника на пути, не дают проходу.
— Я тебя последний раз спрашиваю, — строго сказала Павла Ивановна. — Чего надумал?
— А чего надумал, — замялся Митька. — Не могу я так, с бухты-барахты… Без любви какая женитьба?
Он оправдывался перед Павлой Ивановной, что если б с Колей Ванечкиным они не пили да не бились бы об заклад, так у него и на ум не пришло ехать свататься.
— Ты спьяну-то и на Окуле Бахрушиной женишься.
Ивановна, не прощаясь, зашагала тропкой на проселочный тракт.
Митька крикнул ей что-то вдогонку. Не повернулась. Вышла на утоптанную дорогу и, не заходя в Березовку, повернула обратно в Раменье.
Парами летали сороки. Сулили тепло. И средь бела дня все еще висел над снегами месяц, нацелясь рожками вниз.
Манюня повадилась ходить к Вере каждый день. Придет, посидит у стола, посмотрит на Веру и, как ближайшей подруге, скажет:
— Ну, мы ведь сами отказались от них. Не они нас бросили, мы их, — и вымученно улыбнется.
Вере было жалко Манюню, и она старалась ей ни в чем не перечить.
— Ты, Маня, о своем прапорщике не горюй, с таким лучше не связываться.
— На письмо мое не ответил, — вздыхала Манюня, вся уходя в себя и не слушая, что говорит ей Вера. — Хоть бы написал три слова, что прости, мол, меня за обман. И строки единой не нацарапал… Как и не было ничего.
— Да брось ты убиваться о нем, — попросила Вера, не зная, как избавиться от этого беспрерывного плача. — Давай-ка лучше пол вымоем, пока Павла Ивановна на базар ходит.