476. Вкус непогоды
Мне нечего сказать, я это говорю.
Это и есть поэзия.
надежды тихо живущие заботой плачущего счастья ловят
кусок скользящего непобедимого движения вспять
запертые дома как сжавшие челюсти раковины с мякотью
ожидания накопленного в глубине своих узких щелей гото —
вятся к утреннему приливу
город дышит свистом поездов и спозаранку кровоточит чер —
нотой струящихся служащих
они всего лишь молекулы истории и ее вездесущее око косит —
ся на частицы судеб засоряющих сумерки ее ясновидения
мгновенная связь разорванных времен распределяется по
искривленным поверхностям своего прозрачного континуума
произвольных вспышек там и тут
возникновение тех же ситуаций в различных эмоциональных
сосудах раскиданных согласно карте высочайшей специфика —
ции вызывает местные кратчайшие замыкания
это еще не катаклизмы а скорее выходы на свет божий ногами
вперед
так рождаются преждевременно состарившиеся новости со
своей безнадежностью новизны
когда новизна еще только брезжит подобно слишком хорошо
знакомому рассвету проснувшись я говорю мы рождаемся
каждое утро даже если эти роды были неудачными и мы жа —
луемся что сегодня день выкидыша
пускай я опять выкинут в историю в самую древнюю из по —
моек окаменелость которой украшает унылые интерьеры
поколений насекомых любовно жужжащих над своим про —
гнившим наследием
я знаю что сегодня день моего рождения а послезавтра после
смерти наступит еще одна смерть и множество их отражений
будет подобно противопоставлению зеркал оловянно шагать
рядами солдатиков к нам навстречу и дух этого солдафона
времени проникнет всюду без стыда
спозаранку данный мне шанс позволит почувствовать себя
либо безродным аркадским принцем либо пресловутым насе —
комым фиксированным на своей молекулярной жизни
правда за целую жизнь я прожил неимоверное количество
других жизней совершенно не замечая за их монотонной но —
визной разрушительной силы дарвинизма упущенных воз —
можностей
зато остается выживаемость зеркал жизни которые переходят
в зеркала смерти и своим вечером отражают утро
соединяющий их мост виден лишь наполовину ибо другая его
часть съедена туманом невещественности
под мостом течет черная струя современников
477. Подмышки пирамиды
красота пирамиды
превосходит ее размеры
застенчивость поэта
побеждается его стихами
Поэт обольщается выбором слов.
Публику он тем и запугал — отворачивается.
Роскошь словесная опасна.
От нее может порваться необходимость.
Изобилие эстетики — что влюбленное и нервное море увле —
кает пловца, дразнит его и играет с ним.
Стихия вроде любит его, и пловцу лестно.
До поры до времени. Не обольщайся.
Внешние признаки страсти налицо: веселый ритм поблажек
и смешливых обманов, как в милой, податливой любвишке.
То ли дело недоступная пирамида.
Пирамида велика, как море. Вернее, нужно море, чтобы погло —
тить ее. Но красота пирамиды превосходит ее размеры. Кра —
сота торжествует над ними. Ведь размеры ее там, в Египте.
А слава ее, красота ее своим любящим прибоем докатилась до
нас и теперь отраженным присутствием своим украшает нашу
жизнь и в некотором роде льстит нам.
Даже если нам до лампочки.
Хотя пирамида, в отличие от моря, есть олицетворенный
выбор. Как поэт, указующий вверх своим перстом, туда же
и она, со своим острием.
И к этому острию со своего основания стремилась пирамида.
Но основание осталось, а острие давно уже потеряно. И теперь
пирамида лишь гадает о нем, как гадаем мы, глядя в место глаз
своего соседа и брата, пирамиды, или духа ее, сфинкса.
Но мы больше гадаем о том, что гадаем, т. е., угадав что-то, мы
только подбираем упавшие с воза соломинки и стебельки,
кусочки загадок.
И все равно находимся в состоянии гадания о гадании, успевая
все же мимоходом догадаться, что просветы в нашей жизни —
это процессы угадательные.
О чем же гадание-то? Не о следах ли на песке?
Следы же на песке говорят о прошедшем здесь мечтателе, чья
теперь невидимая тень все еще движется над ними, хотя
и в форме сумеречного, но прозрачного облака.
А он идет себе, охватывая тающим осколком глаз бездну
песчинок, и утешается своей единственностью.
Извне он напоминал движущийся город, завернутый во
многие ткани забывчивости.
Его обитатели выглядывали из окон его глаз наружу, так что
каждый из них видел что-нибудь свое.
Так, один из них увидел крошечную пирамиду, но мне такие
не попадались.
Другой же нашел в какой-то песчинке странную и редкостную
скульптуру, напоминавшую сфинкса с пустым и тяжелым
взглядом размытых впадин.
Третий же увидел некоего своего родственника, а может быть,
даже самого себя, каким он был однажды на старой фотогра —
фии, знакомой еще с детства.
В песчинках сокрыта галерея бюстов каждого представителя
человечества. Их немало, но с точки зрения песчинок (если
такая вообще вообразима) не так уж много (а то и просто
совсем уж мало).
Потому найти эти микробюсты нелегко, почти невозможно.
Не легче, чем песчинку золота на обыкновенном пляже.
Здесь уже потребуется не вымирающий какой-то там золото —
искатель, а настоящий и доброкачественный мечтатель, кото —
рый тоже, забредя в тупик эволюции, уже по-своему вымирает.
Так зачерпни же горсть песка и брось ее в море.
Волна нежно примет ее в себя, как бы любя, ненадолго под —
хватит ее, а потом деликатно отпустит.
На вершину пирамиды.
Ведь бывают же такие археологические эры, когда распоясав —
шееся море заливает пирамиду со всей ее красотой.
И в темной глубине подмышек пирамиды заводятся крабы.
478. Бег мыслей в час пик снов и раскаяний(дар ошибки приближает нас к точности)
Листья треплют ветер и с содроганием отбрасывают капли
дождя.
Песня вырывается из птицы и прошивает серый шорох мол —
ниевыми узорами.
Я собираю всех тех, кого обидел, и читаю им лекцию о сожа —
лениях.
Отличники уходят, затаив презрение, не зная, что это вредит
их бессмертию.
Лекция продолжается, и слушатели напряженно спят и видят
свои подвешенные сны, в которых меня нет.
Я же им говорю, что хочу вместе с ними насладиться листвен —
ным колыханием дерева (вижу только часть).
Это так меланхолически прекрасно, что истома такого момен —
та гладит мою сморщенную совесть.
Впрочем, подобно давно съедаемому раком внутреннему
органу, ее давно пора оперировать.
Ведь люди с удаленным органом уже переполняют улицы
и, вежливо улыбаясь, уступают мне дорогу.
Однако некоторые, отчаявшись, нетерпеливо толкаются.
К счастью, мы пребываем на разных этажах и, хотя наши
пути подчас болезненно пересекаются, но воспринимаем мы
все же друг друга с точки зрения разных уровней.
Ну, хорошо: всех нас разделяет неизбежное физическое про —
странство, и — кто знает? — присыпанные различными ще —
потками времени, мы по своей сути мало чем друг от друга
отличаемся.
Может статься, что разные мы — это всего лишь не отдающие
себе в этом отчета те же самые «я», сами того не подозревая,
абсолютно идентичные и однозначные, что после смерти,
подобно рою пчел, полетят к одному гнезду, где всех ожидает
беспощадная и требовательная королева, дабы наказать и по —
жрать во имя своей славы.
Чтобы защититься от подобной абсурдной идеи, я взываю
к своим прошлым годам и надеждам, но в ответ они угощают
меня одними чувствительными уколами сомнительной све —
жести. Ведь то, что я считаю своим и безусловно пережитым,
теперь всего лишь театр жестов, игра теней. Нельзя сказать,
что это не волнует, совсем наоборот. По мере того как все
больше концентрируешься на пережитом, оно приближается
все ближе и ближе, жадно поедая реальность окружающего.
И однако, несмотря на это непобедимое приближение, ничего
так и не случается.
Приближение становится вдруг статичным и, подобно неяс —
ному, но значительному предмету, укрывает нас своей огром —
ной беспредметной тенью.
Так и жить дальше в тени прошлого, которое со временем
непременно сгущается вплоть до старческого мрака, когда за
ней уже ничего не видно.
Бездна поглотила человека, и, как глубоководная рыба, он
слепо таращит выпученные глаза.
Теперь я знаю секрет детства и его прелести. У него нет про —
шлого, и ясный дневной свет ему никогда не врет. Старость
ложь, да в ней намек, новым мальчикам урок.
Но им-то что! С глазами, прозрачными как стеклышки, они
воспаряют над своим мелководьем и жадно вдыхают в себя то
бесконечное число молекул, в котором каждая из них не
больше вселенной.
Но без прошлого могут жить лишь пчелы. Здесь же приходит —
ся питаться прошлым других.
Преуспевают отличники, торопящиеся набить свою память
неразжеванным запасом затвердевшего говнеца воспомина —
ний других, составляя из него мозаику, натасканную из
многочисленных людских углов, и они быстро принимают это
за подлинную реальность.
Так закладываются основы бездарности.
Воспоем же драгоценную крошку истинной памяти — эту
сверкающую пылинку из ныне неведомой страны!
В ней можно выгнездить пронизанный духом света призыв
к первому пинку открытия нового.
Темнота прошлого сделает все, чтобы ее поглотить, но стереть
уже не сможет, поскольку факт ее бытия неистребим.
Если в чернеющей беспредельности неподвижного прошлого
собрать все подобные искорки-мотыльки, то можно на них
забраться и улететь туда, где еще не все пропало.
Устрашающая догадка, что в человеческом мозгу отпечатыва —
ется все, что было им в жизни воспринято, научно определя —
ет нерасшифрованный характер рельефа безграничной тени
прошлого.
Если бы кому-нибудь пришлось впотьмах и как бы в слепоте,
да еще с зажмуренными глазами сконцентрироваться на
прощупывании разнообразных похожих и не похожих друг
на друга неровностей запечатленных подробностей, то в по —
добном калейдоскопе исчезло бы чувство какой-либо ориен —
тации.
И в итоге все слилось бы в нечто смазанное, где ничего кроме
этой беспредельной хаотической непрозрачной тени прожи —
того (в яви или во сне, но больше во сне) не осталось бы.
Искры вставной памяти глубоко пережитого способны осве —
тить этот забытый темный угол.
Конечно, за светящуюся точку можно принять и подмигива —
ющую гниль, исполненную жалкой настырности фосфориче —
ского излучения утомленного чёрта. Дар ошибки ищет
точности и не в состоянии ее найти, растрачивая свою жизнь
в одном лишь приближении к ней.
А дьявол смеется над ее недостижимостью.
Но, как сказал поэт: «настоящую крышу не спутаешь с грыжей».
Мы всегда подсознательно знаем, где чёрт, а где нечисть, и кто
прячется под такого рода альтернативой, которая нам нравит —
ся до тех пор, пока мы не надорвемся.
Тончайшая точность искорки коснется и освятит неверный
угол сожалеющего и раскаявшегося, но нерасколовшегося.
И тогда он сможет вылезти из подвальной тьмы на крышу,
а оттуда ему останется только полететь.
479. Превращение комнаты в многоточие
Si le ciel et la mer sont noirs comme de l’encre,
Nos coeurs que tu connais sont remplis de rayons!
Тупик вечера в форме комнаты перечеркнут полутенями.
Потолок заваливается так, что если опираешься на него взгля —
дом, чтобы не потерять равновесия духа, то он, взгляд, стара —
ясь найти точку опоры, блуждает, и комната с каждым вздохом
начинает двигаться.
Тогда взгляд замечает в полутенях исчезающего потолка много —
слойное пространство и замедляет свое шарящее движение,
следуя теперь уходящему вглубь затихающему дыханию.
Уставшему от равновесия духу уже пора из этого места лететь
в другое.
Там он превратится в придаток хрупких и невесомых обстоя —
тельств.
Бывает нога, которая имеет склонность подворачиваться. Так
и ты. Вдруг обстоятельства начинают хромать — притом так
сильно, что ты уже не в комнате, а неизвестно где. И над тобой
образ неба, на который не смотришь, хотя он сам вниматель —
но тебя изучает, как сын.
А тебе все равно, потому что ты стареешь, а он вечно моложе
тебя и потому жесток. Он рад содрать с тебя солидный верхний
слой, прячущий взволнованные и панические движения
ошибочных состояний.
И тогда исконная беспомощность перед собственными сти —
хийными потрясениями принимает форму твоего я и начина —
ет бороться сама с собой.
Вот оно, самопознание, часть которого всегда оставалась не —
видимой.
И рухнуло то самое, что ты учился принимать за должное всю
свою жизнь. Оставшись вдруг без любимой игрушки, оказа —
лось, что ты словно потерял ногу — ту самую, что имела
склонность подворачиваться, — и стал теперь весь какой-то
стиснутый, одноногий, как статуя, навеки сохраняющая неле —
пое равновесие.
Зато возвратилось спокойствие, античное и мраморно-вековое.
Небо теперь лучится и любит тебя, но не прежним мелочным
и родственно-завистливым образом, а из близкого далека.
Впрочем, как же иначе к памятнику, к мрамору его грудной
клетки, к носу, прямому, как душа юноши, к локонам, как
будто сделанным из струй воды.
Ты сам видишь себя со стороны, этаким уютным, нескладным
и ненужным юношей, с головой, погруженной в воду (ведь
локоны журчат). Ты смотришь в подводный мир и ищешь
глазами рыб. И видишь раков — кроликов воды — поляны
подводных снов и мокрых облачных обманов. Рыба, отражен —
ная в глазах, нежно ударяет хвостом по щеке. Этот щучий
период юности, когда, оступившись, ты оступался еще раз
и потом еще, так что равновесие легко и кое-как восстанав —
ливалось, хотя ноги стояли в воздухе, а подворачивание об —
стоятельств воспринималось как уплощение опасной кругло —
сти земли — врага квадратности комнаты, про которую по
вечерам можно было сказать, что она все-таки вертится.
И расширяется.
И я вместе с ней.
Как после сотворения мира, когда из одной точки он превра —
щался сначала в две (или это была зрительная иллюзия?) —
потом в три. И, наконец, в не перестающее с тех пор смущать
всех многоточие.
Но для кого-то многоточие, а для меня лучи.
480. Падение времени
Снег покрыл все, и скучавший до этого пейзаж принял вы —
ражение строгости умершего. Со своей непричастностью
к действительности он стал идеально точным слепком нена —
долго замерзнувшего времени. А для доказательства его од —
нонаправленности движение сверху вниз графически запе —
чатлелось сосульками. Ненадолго, ибо, размывая первона —
чально ясную форму снега, тающие потоки начинали искать
свои дыры, увлекая то, что становилось вчерашним снегом,
в царство подземных щелей и провалов. Стремление вниз, по
направлению падения времени оказывалось снова всесильным
и потому верным. Непобедимое его безволие увлекало абсо —
лютно все. Было бы напрасно представлять себе какой-нибудь
внезапно возникающий порыв, который скрадывал бы рав —
номерность этого движения вниз и который тем самым созда —
вал бы субъективную романтику «унесенности ветром» или
даже ураганом. Побеждало именно ощущение непреодолимо —
го засасывающего падения вниз, туда вниз, где страшно, не —
понятно и бесконечно. Но бесконечно ли? Ведь жизнь, которая
любит беспечную горизонталь и потому стремится к своей
собственной бесконечности, тоже вынуждена подчиняться
ограничениям вертикали падения времени и таким образом
сталкивается с недолговечностью.
Каждому своя вертикаль. А сумма конечных вертикалей об —
разует одну бесконечную вертикаль времени. Но если число
отдельных конечных вертикалей тоже конечно, то конец
времени вместо субъективного становится массовым и насту —
пает конец света, то есть падение прекращается и можно
твердо встать на что-то.
Навсегда и надолго.
481. И так далее
По небу летела чета небедей.
Я — это поэзия, заполнившая меня и повторяющая меня на —
изусть.
И хотя сам я плохо запоминаю стихи, стоит мне только рас —
крыть рот, как она польется. Разве что открыть его надо
по-особому. Как для игры на валторне, каким-то единствен —
ным образом его расправить и подуть. Весь человек должен
стать определенной формой для естественной постановки
души. Для поэзии же — в N-ной степени так. Чтобы она по —
лилась через ни на что не похожее отверстие. В форме Венеры
Милосской, как радостно сказали бы в прошлом веке, в Ака —
демии Поэзии. Но какова она, форма поэтической необходи —
мости, при своем появлении обреченная на публичный про —
вал? В еще одном стихотворении. Но для кого? Хлебников, со
словами «и так далее» прекращавший читать свои стихи
и складывавший их обратно к другим, в наволочку, был прав.
Еще несколько шедевров и так далее. Хлебников и так далее.
То есть туда же и мы, им восхищенные поэты. А те, кто им не
восхищен, те даже не и так далее. Он же пока что полежит —
поспит, положив свою голову на наволочку, скрывающую
взамен подушки волшебные чертежи многих венер, и необя —
зательно милосских, да и необязательно венер тоже. И даже
не чертежей, ибо технократического в них ничего нет. А так,
капризы слов, ищущих, как некие духи, себе подобных. Или
наоборот, находящих в угловатых противоположностях воз —
можность высечь голубоватую искорку для отсчета нового.
Там, внутри, его совершает своим бесконечным полетом —
парением «чета небедей», появившаяся неизвестно откуда, как
незаконные дети описки-опечатки, с «л», через «е» ставшим
«н» (лень внимания), лебедь из небытия, небедь-не быть,
улетевшая из тупого и твердого «быть». Мягкая лучезарная
«небыть», в противоположность английскому Not to be (с угро —
жающим акцентом на Not). Заманчивая небедь, улетевшая из
мягкого мечтательного to be (произносимая протяжно: «ту-би —
ии»), что стало от скорости, расстояния и, конечно же, влаж —
ных туманов смягченным и размытым. Это я, летящий из
страны королевских лебедей на возлюбленный Хлебниковым
восток, из сладости «Ту-биии», вдогонку за горечью четы
«небедь-небыть». Неподалеку где-то притаилась и кислая
«небеда», но она давно уже воркует свой успокоительный
речитатив из морализирующей оперы жизни, в которой рас —
стояние от слов до вещей стерлось в беспределе.
482. Пока молод
Пока молод, между тобой и миром какая-то толща. Что это?
Толща сна?
По ней можно ходить, она мягка, упруга, надежна и кажется
неуязвимой.
Она разнообразна и многообещающа, бездумно знакомая
и неутомимо манящая, как сверкающая даль утреннего пусто —
го морского пляжа.
Спозаранку начинаешь свой путь и погружаешься в этот си —
яющий мир.
Многим так и кажется, что это и есть сама жизнь.
483. Земля ногтей(Бездонные афоризмы и конечно максимы)
Не смотри туда, где нет пустоты, а то появится надежда на
твердую землю ногтей. Она же так велика, что даже до начала
не доползти.
Вчерашний день был так прекрасен, что за пятьдесят лет до
этого ты бы отдал за него любое детское послезавтра.
Предопределение так же реально, как дождь.
Спрятался под укрытие, и ты сух, как твоя судьба.
Одна из многих встретилась с одним из миллионов.
Первая была амебой, а второй кристаллом.
Она растворила его.
Сперва просыпается мое сознание, а потом мое я.
Оторванный отчаянием, промежуток этого бесконечного
детства так и остается там.
До следующего выстрела.
Ласковое пренебрежение деревьев вызывает сильнейшую
робость, зовущую к топору.
И тогда лес безмолвствует.
Перебежки мыслей под огнем впечатлений ведут к большим
потерям. Уцелевшая же контужена и только протяжно мычит.
В угловатости языка проявляется пространство спрессован —
ного мира пережитого. Вспыхивают зарницы далекого про —
шлого и светятся с предсмертным постоянством. Расстояние
между стремительно бегущими наперегонки событиями со —
кращается синтаксическими синкопами, а их враждебность
затягивается петлей языка. Прошлое заканчивается самоубий —
ством воспоминаний. Рождается supernova poetica.
Молчаливый рассвет довлеет над человеческим упрямством.
Пока он изливает свою оранжевую кровь, оно затихает, обес —
силев. Бьет час опустошения перед приходом налитых ночны —
ми соками метафор. В рассветный час они подобны непри —
вычным механизмам, прилетевшим из дальних стран. Теперь
они ждут. Тем временем просыпающиеся люди лихорадочно
досматривают свои сны, а тишина бодрствует и птицы поль —
зуются случаем, пока утро не повернется к нам спиной своих
первых теней, а солнце не ударит в свои синие колокола.
Борьба слов, при столкновении со смыслом качающейся ар —
хитектуры фраз, запечатлевается в неудержимости их атаки.
Стойкая, как очертания горного кряжа, речь резонирует
плотным ветром в театре ветра.
Душа кровоточит бессвязными речами поэта. Облака наблю —
дают. Облака направляют.
В шуме прибоя слышатся пульсирующие мечты земли, сме —
шанные с хаосом рыданий наших глубин.
Гора в кармане оттягивает штанину. Вода в заливе щекочет
брови. Сейчас я достану дно моих воспоминаний, но эта
дырка в кармане… Теперь я поднимаюсь к высотам беспамят —
ства с гудящим в голове горизонтом и повисшей под ним
мелочью жизни. Я карабкаюсь по воздуху, по стене, полной
дырок — вот и конец скалы. Я соскальзываю, но нет, зацепил —
ся штаниной и вспомнил что-то очень важное…
Что-то последнее время оно стало не то слишком плотным, не
то чересчур разреженным и, в первом случае, пробиваться
сквозь него стало труднее, а во втором оно проходит через
меня как лучи. Так что, видимо, внутри меня прошлое слива —
ется с чертами настоящего и все покрывается сетью морщин.
Ветер низины не может быть ветром вышины. Поэтому он
хлопает дверями, поднимает пыль и лезет с ней в глаза, веро —
ятно предполагая, что они-то и связывают меня с ним. А ветер
вышины продолжает дуть в моем внутреннем пространстве,
через сосредоточение точки-пик.
Задремавшая рядом женщина видит меня в качестве сада за
колючим кустарником. Ей нужно огромных препятствий
и стыда, чтобы ее засохшая заноза вдруг пышно расцвела.
И тогда, в этом саду, я буду распят и пригвожден лучами бе —
лого солнца — всего лишь прихотливый сувенир на вулкани —
ческом осколке, обрамленном кристаллом моря. В глубине
где-то будет плавать рыбка моего воображения, заходящая
в темные углы затонувшего отрочества, в котором все еще
стоит отутюженный мальчик и отдает честь женщине, улыба —
ющейся на дне памяти.
Отношения с другими людьми тоже существа, и с ними жи —
вешь даже тогда, когда тех уж нет. Странные и причудливые,
они часто имеют форму, недоступную воображению. Вначале
они образуются в зависимости от угла направлений чувств,
искаженных осадком предрассудков. Графически возможны
любые очертания, однако, как в природе, прямые линии не
преобладают. В смысле же окраски, то особенно сильна
тактильная сторона. Нежность шейки котенка или лапок па —
ука, вкус во рту после перепоя или аромат жасмина в вечернем
парке. Среди форм, так сказать, реальных и неисчислимых
характерна форма колодца, на дне которого сумеречно кача —
ется чье-то смутное лицо, возможно, твое собственное. Оно
в высшей степени бессмертно и, кажется, готово тебя пере —
жить. Впрочем, кто там в конечном счете отражается, остает —
ся неясным. Замысел отражения находится за пределом твоей
погибели. Подобно атому истории, отражение ищет других
и, отталкиваясь от них, создает течения, которые уволакивают
тебя, в соответствии с приснившимся тебе выбором.
Сохраняй устойчивость движения при неустойчивости сна.