808. В тени дня
Посв. К. К. К.
Начало
Подарок, завернутый в ночь,
Открылся чудесно рано —
Распечатался розовый, точ —
но открылась рана.
Впереди было все (казалось),
Позади было больше, но
Бесконечность начиналась,
Равная себе, как ноль.
В тусклости непротертых стекол
Была мутность облачных дрязг.
Откуда ни возьмись, для рифмы, сокол
Стал падать прямо вниз.
Рваные сумерки, набекрень,
Кутали все, что есть голого —
Через сердце и через голову
Пролезал, раздеваясь, день.
Отказавшись от ночных приличий,
Не боясь свой престиж подмочить,
Свое собственное наличие
Всем позволял с собой сличить,
А заодно заглянуть и в глубь
Собственной внутренней ночи,
Найдя: «Он не так себе люб,
Как тот, кого знать не хочет».
То было мгновение, которого не было,
А не то — чересчур далеко,
Где туманности (nebula)
И не быть совсем легко.
Уж утро старилось, слабело,
Уж не взирало на все, не мигая,
В новизне замечались пробелы,
Пора пробуждений, я полагаю.
Утро живо полнотой дня.
Я думал — это мой миг.
Выньте из кож одеял меня,
Я далеко еще не покойник.
Пока мысли колеблет зыбкость,
А руки ногам параллельны и нет,
Пока душе из ночи не вылезть —
Спина нашла в груди ответ.
Катится вместе со мною выбор,
Выдуманный вместе со мной,
Как вода обтекает рыбу,
Как сливается ночь со сном.
Начни беззаботно, смеясь.
Из ничего возникнут звуки,
Контрасты: роза и грязь,
Невинность взята на поруки,
День продолжение ночи.
Ночь продолжаться не хочет.
День начинает набатом.
Ночь покрывает матом.
(А ночь шептала про себя:
Мой день придет еще,
То будет ночь твоя,
Сначала я, ты следующий.)
…Я вырвался — и сохранил разбег —
Я пишущий и я бегущий,
Все тот же дремлющий Олег,
В стихах своих единосущий
И в утро прыгнувший с налету,
Туда, где радость и беда,
Сумятица, покой и что-то,
Что пробуждает навсегда.
На кухне царствует свобода,
Там дети поделили мир.
Когда тебе два с половиной года,
Весь свет большой пахучий сыр.
Через терпенье всех вещей,
Округлых и шероховатых,
Проявится единство всех идей
Без запятых и не в заплатах.
Здесь нет препятствий в том, что больно
И бесполезно для тебя.
Калачиком свернулась вольность,
Спиралью напряглась судьба.
Предметы живы, лишь поскольку
Швыряются восторженно и всласть,
И кукольному волосу без толку,
Без воли детской не упасть.
Мир сотворен детьми
По образу-подобию каприза —
Канат в пространстве натяни
И залезай на край карниза
И дальше лезь. Перед тобой
Конструкция магических мгновений,
Скрепленная любовью и мольбой
С огнем. Все остальное тени.
Есть объясненье: то гипноз.
Теперь все отойдет, отхлынет,
Возможность как занозу вынет —
И будет пусто и темно.
Когда исчезают долой с глаз,
А лучше из ушей вон, дети —
Преимущество приходит с этим —
Возможность думать про маразм.
Сосредоточив отсутствие мыслей
На заменяющей тебя пустоте,
Посмотреть с оглушительной выси
И сокрушиться о маяте.
Маята ты, мол, маята,
Мелочей, мелочей полнота —
А от них мне все время неможется —
Сократить бы тебя до ничтожества
И засунуть в карман, запихать в глубину,
Потерять через дырку на дне, потаенную,
И потом на весь мир как на чудо взглянуть,
Как умел во время оно.
Здесь тишина в ушах как звон…
Пора убираться куда-то
В районы другого отсчета.
Тут скрип напоминает стон…
Уж время в поход выступать,
Где со скукой сражается скука,
Где гремит, торжествует толпа,
Обжираясь и светом и звуком.
Я знаю — к ней прикрепленный,
Приобретаешь частичный вид.
Для каждой одномиллионной
Складка знамен — улыбка любви.
В тяжелой дреме коллектива
Искупающий скуку кошмар
Обещает для всех игриво
Всепоглощающий базар.
Но это — в далеком сне.
Наедине я пока могу еще
Поглазеть на тихо ликующий
Зеленый гном в окне.
Он-то знает, кому что не велено,
И что люди к деревьям глухи,
Что хотел бы дышать я бесцельно
И бесцельно писать стихи.
Бормочет слова всеведущий…
Когда же закроются ставни лица,
То не узнаете слова конца.
…Кто там дальше, следующий?..
Из-за угла, от голых застав,
Изнутри переполнен тенями,
Раскачиваясь на тонких путях,
Приблизился поезд за нами.
По-бычьи остерегаясь сигналов,
О пяти головах и ста глазах,
С мутной тоской о вокзале —
Остановился. Ничего не сказал.
Слизал с платформы всех.
Засосал, заглотал, в себя принял
И отвалил, раздавив смех —
К чертям, к троглодитам, к свиньям.
Зеленым красное играет. Поезд
В зависимости от светофора,
От цвета будущего то есть,
Доедет, конечно, не скоро.
Внутри посиживают смирно.
Временно попав в уют,
Не церковно, не монастырно
Грехи свои куют.
Когда движение — сон,
Неподвижность — иллюзия мысли.
А видимость за окном —
В перемене смысла.
Мелькнет — на месте роз —
Герань, из-под панелей.
Следы оконных слез
Замажет мрак туннельный.
За меланхолией домов
Поэтика полей забыта.
Природы лирика забита
Необходимостью мостов.
Город съест кого угодно.
Он и себя сожрет — дай срок.
Поезд, приехав, угодливо
Выблевывает нутро.
Протяженность событий привольна:
Рутина, работа, раздача дней.
К превратностям скуки душа хлебосольна,
Хлеба́ развлечений печет из камней.
Пещеристый разум ярится,
Систему вещей превращая в звук,
Слагает романсы для жизни-сестрицы
И эхо суждений бросает вокруг.
На шею садится привычный, заплечный.
Так было и раньше, уж тысячу лет
Безумный рассудок единоличный
Беспомощно ищет любезный ответ.
Все прожевалось. Теперь уж неловко
Гримасой кривиться наперерез.
А вымысел тянется без остановки
И в память как призрак влез.
Середина
Город — это часть меня,
Моих стихов движение.
От мыслей не отнять.
Город — это падение
В железобетонный капкан,
В пропасть зияющего сквера.
Пылинки дальних стран
В изгнании. Высшая мера.
Куда ты влез, какого хрена?
Озираясь, исследую колено —
Второе (дальше дярёвня),
Город — враг кровный.
Заброшен, черт знает кем,
В котел, в народный суп.
«Постепенно себя съем»,
Потомкам высрав труп.
Город торжественно украл
Паузу икоты,
И стала началом начал
Судорога зевоты.
Украл и зажил столично,
Как бонвиван и мот,
Пока не стало привычно
Жевать человеческий род,
Изобилие, всё
что нужно — душе ли?
Для каких высот?
Изобилие душило,
Душа хотела пустоты.
Тело боялось этого,
Преображалось в штык,
Воплощенье конкретного.
Протыкало дрянь насквозь,
Нацеливаясь в плевое.
Рога изобилия лось
Упрятывал в логово.
Бегал народ в лесу,
Участвовал в общем капризе.
Раны потом зализывал,
Ковырял в носу.
Памятники лысых площадей
Сохраняли свои порядки,
А за спинами лошадей
Душа играла в прятки.
В витрине следы (негативно)
Поэтов, бродяг, детей
Глядели в себя неотрывно,
О себе ожидая вестей.
Подробности съели историю,
Так много людей кругом.
По соседству концепции ссорятся,
Не знают, где улица их и дом.
Вечность — это изобилие,
Сказал давно поэт.
Чтоб вещи простыми были,
Научись говорить нет.
«Нет» скажи — и оглянись.
Желания как бёдра,
Сзади. Так проходит жизнь.
Проходит? Топай бодро.
Но вот ОНА. Не та, а эта.
Напоминает маму-няню.
Потом, как раненая, взглянет
И все ненужное растает.
Судьба моя не решена,
Возможен полный поворот.
Ошибочка. Она
Смотрела не в глаза, а в рот.
Скорей всего же — мимо,
На других двуногих. Я
В родстве не больше с ними,
Чем прародитель обезьян.
Царица города, как автомат,
Чинно сотворяет чары,
Загадочных улыбок клад,
В миллионах экземпляров.
Искатели сокровищ, аргонавты,
Мужчины от десяти до ста —
Ищите, догоняйте, славьте.
Изольду продавай, Тристан.
Дерево простерло память,
Ограда скрыла тень.
Никогда не перестанет
Рожать ночь день.
И будет тянуться миг
До конца нескончаемый,
Расплывчатый гулкий мир
Полутенями обитаемый.
Как набежали вы, откуда?
Прозрачный маленький балет
Бытует рядом непробудно,
Предпочитая полусвет.
Подходит близко, незаметно —
Не сон, не явь —
Вплотную очень — нет, не
Прикоснувшись, не обняв.
Вошел в состав телесный,
Стеснил, наполнил все.
Остановиться неуместно,
На страх и риск несет.
Где цель, а где начало?
Где первое последним стало.
Младенчество блестит как луч.
Ржавеет бесполезный ключ.
О камни шаркает змея.
В груди захлопал парус.
Зевает мысль моя,
И прячет голос старость.
Не пестрота, не пряность
И не экзотика-оскомина —
До непонятного дотронусь, —
Однообразие разгромлено.
Природа выдумкой довольна.
Воображение, неуемность
Продырявили огромность.
Квадрат успеха треугольный
(Четвертый угол отражен)
Впечатал образы предметов
Туда, где даже нет их
И смысл давно опережен.
И просветлели горизонты
И стали видимы концы.
Верхом на новых мастодонтах
Въезжали грамоты отцы.
Когда б не форма и структура
И требовательность строк,
Нам инженеры конъюнктуры
Тут преподали бы урок.
Оппозиционно окопались,
Традиционно макают палец,
Потом подержат на ветру:
Какую затевать игру?
Игра ж давно идет вовсю,
Правила, правда, неясны,
Они конфузию несут.
А с принятыми — несогласны.
Правила против свободы,
Хотя без них она без ног,
Но по своей природе
Без них она как Бог.
Ее мы вычтем из царей,
Секретарей и пролетариев,
Затем, значение переставив,
Исполним в духе кустарей.
Задницу лижи[53], играй, плюй, —
Не наступили бы на душу.
Художник, партитуру намалюй,
Слушатель, протри уши.
Некий обормот
Расклеил по городу мысли
О том, что всё наоборот,
Что убеждения прокисли,
Что лозунги смешались с рекламой,
А мужчина с дамой —
Того гляди гермафродит
Идеологию родит.
По шершавым фасадам
Буквы передвигались задом,
Намекая на мир иной,
Повернутый спиной.
Химерический, гаргульный,
Подозрительно многохульный,
Похожий на гнездо ос,
Осваивающий космос.
С точки зрения чтения,
Улица — летописный бред.
К лирике мало почтения,
А юмора почти нет.
Не слова читай, не буквы —
Птицей будь, не тлёй —
Смысл города луковый,
Обдирай за слоем слой.
Конец
Город осклабился парком,
Чревовещательно замычал —
Молочно-зеленым подарком
Был поэт зачат.
Родился на свет не вовремя,
Решили: общественный брак.
Полагал, что были добрыми,
Терпели кое-как.
Ласкали железобетоном,
По сплетням волокли,
Душили в толпе законом,
Но чтобы мучить — берегли.
Отделили пустотой,
Пожизненно полузабыли.
Не толкотня — застой.
Сущность покрылась пылью.
Неприкосновенно тронутый —
Ничто не пристает —
На самобытном троне
Сидит, как идиот.
А в перерывах на прогулку
Выходит одинокий дух,
Кусает воздух, будто булку,
И удивляет всех пройдох.
Летит меж капель, вдоль аллеи
По линии: от глаз вдаль
И понимает — пейзаж наклеен
На белого неба сталь.
Такое случается в марте,
А иногда в октябре,
Когда город на карте
Как день в календаре.
Мы брошены, как пробка,
В поэтические бредни,
Толпимся робко-робко
Как посетители в передней.
Всё ищем выхода в тоске,
Пока не объяснимся от души:
— …хоть молод ты, и весь в песке,
Но коли сыплется — чеши.
Сказал же тот (зевок) поэт:
В одной песочинке-крупинке
Чего там только нет
Для мыслящей тростинки…
— Стишки-то пур ле дам.
Обыкновенный фокус-покус,
Скучный, как соседский койтус.
— …тебе же я не дам, —
Заключила любительница поэзии,
Срочно торопясь к мужику, —
С предложениями лезете,
А не хватает шику.
Ну, были бы как Бродский,
С поэтическим прононсом —
А то — эстет уродский
С пониженным тонусом.
И прочее. Слезами облившись,
Я не видел, как ушли все.
В сумерках набухал вопрос:
Для роз — или отброс?
Стихи суть способ зимовать
До осени. Но уши
Какой музы́кой заливать?
Ведь тишина задушит.
К вечеру я стал ничтожеством —
Все лишнее из себя исторг —
В свое превратился тождество
И почувствовал восторг.
Это будто бы умер ты
От зависти белого дня
И родился заново в сумерки
Для сумеречного огня.
Безгранично расширилась форма,
Перестал давить свет,
Ускользнуло податливо черное —
Остановок в ночь нет.
Перспектива дня держала
Разбеги взглядов так,
Что вольную душу прижала
Небесная плита.
Теперь легко, когда с глаз вон.
Груз поменял на усталость.
Осталась, правда, малость —
Но это просто фон.
Топографически я все там,
Но голубое так потемнело,
Что, кажется, этим местам
Нет до меня дела.
Стихи свидетельство того,
Что бывшее — в настоящем.
По буквам движется, как ток,
Души забывшейся образчик.
Безделка, преломление лучей,
Сперва от звезд, потом от солнца —
Отражена в различии вещей,
Завершена фигурой танца,
Подхвачена разгоном взглядов,
Закинутых поглубже в ночь.
И вывод вдруг: что суть в нарядах,
Как в представлении, точь-в-точь.
Актеры заспаны, захвачены врасплох,
Улица замучена делами,
А площадь подавляет вздох
И напивается лиловыми лучами.
То прелесть переодевания,
Замена серости и рвани
Плащом с бахромкой напоказ,
Скрывающим секрета грязь.
Озябший день почти одет.
Часы снимают напоследок мерки
И, словно бесполезный дед,
Покойник кутается в сумерки.
La vitaè breve.
На каждого есть свеча.
Выпеченный в чреве,
Избранник сплеча
Требует огня от жизни.
Но от многолетней возни
Пожар так и не возник.
В результате только брызнул
Легчайший Божий гнев —
Поплевал, покряхтел и — нет нас,
Не помог набор слов.
Этакая неприятность.
Есть дни как хрупкая ваза
Необъяснимой красоты.
С нею приходиться лазить
До устрашающей высоты
И подставлять под благость
Разреженных метаморфоз.
Обычно духовная слабость
Не допускает трудных поз.
И все летит по параболе
Вертикально — вниз.
Нельзя сказать, что не пробовали
Вазу вознести ввысь.
Бывают дни как горшки,
Худые, темные, смурные.
Верстами кажутся вершки,
И мысли, будто заводные,
В пределы движутся глухие,
И тлеет что-то позади.
Невыносимая стихия
Со всех сторон назад летит.
Толпится бешеный народ,
И пляшут черепки чечетку,
Свеча горит наоборот,
И жизнь не кажется короткой.
Последний прыжок.
Замрем перед этим.
Повернем рычажок —
Не быть же отпетым.
Прыжку… не верьте,
Темна его природа.
Лучше поговорим о родах —
Это сильнее смерти.
Сперва выдавливается голова.
Деформирован череп.
Роженица забывает слова,
Пыхтит себе без истерик.
Неизвестно, что будет,
Как разрешится акт.
Творчество похоже на будни —
Они заключают пакт.
И вдруг завершаются роды.
Голова пролезла — значит, там.
В царство большей свободы
Выпихнут. Состоялась мечта.
Как говорят, та еще
Мечта, в себе тающая.
Форма, в которой еще нет
Другой формы — на просвет.
Как в этом дне,
Ничем не отмеченном,
С не осевшей на дне
Мутью вечера.
Через форму прыжка
Протечет его слепок,
Приняв напоследок
Форму конца.
809. В стране молодецкой
Памяти Г. Оболдуева
Цветник политической карты
Маскирует клочки континентов,
Где кочки и лысины, дыры,
Пустыни, провалы и пики
Заткнуло лоскутным покроем
Народов, прикрывшихся властью.
Распухший, запекшийся ляп
Затянул туговато глобус.
Старомодная шапка Азии
Пытается мир закидать
Собственным подобием.
Давно прохудились заплаты,
Зато удлинилась мода,
Уродливо и стратегически
Прикрывая новый стыд.
Повисли бессильные складки,
Порвались об острые горы,
И стало дырно, малоуютно,
Приоткрылся лоб костей.
Берегись! Рассеченный затмением
Взорвется посередине,
Размажется пошлой усмешкой
Старческой гордости,
Жизни зря.
Безвольная масса порядка
Раздает смысл слов.
Действительность — это цитата,
Правда — рамка для фраз.
Реальность превратили в замо́к,
А ключи побросали прочь.
Привычка к крадучей жизни —
На пупке времен ремень.
Пыль отделять от пыли,
Из камней высасывать соль —
Такова молодецкая доля —
По-пластунски порхать,
Гранитные тучи раскалывать,
Песочком дождя ослепляя себя,
С железным профилем орла,
Не бояться опасностей прошлого,
В народном пространстве
Быть.
Пространство предела не хочет,
Повисло на шее, тянет вдаль,
Швыряет обратно.
Родина — центр до поры
До времени смерти. Вода
Течет и не знает покоя.
Каменный строится памятник
Текучим понятиям. Где-то
Таких же, узнавших предел,
Пригибаются робкие души
Обладателей личных пространств.
Тысячи их, параллельных,
В текучести искривленных,
Молниеносных, бесконечных,
Слежавшихся, слипшихся,
Похожих на карты атласных созвездий,
На карманы картежных калек,
На шаров разноцветных куст
Или на вход в гору.
Они размножают вселенную,
Расчленяют, как эпос, на песни,
Заученные ими с пеленок.
Это предвестие литературы.
В результате Россия — роман,
А люди ее — слова,
Которыми он написан.
Автор забыт, неизвестен,
Беззаботно, в нужде жил,
В двадцатом весь вышел в нужник.
С тех пор не слыхать.
Роман не закончен.
Конец не нужен.
Смысл слов превосходит сон слов.
Молча строится башня намеков,
Громоздится, упирается в тучу,
Тает и становится ее частью,
В ясный день теряет опору,
Рушится в перепонки снов.
Блудная кошка совести
В ясный день приползает домой,
Мокростью вспоминая вчера.
Доводы на воде — вода в неводе,
Вытекает, как смысл из слов,
И, высохнув, оставляет
Зерна маленьких рек.
Однако в сонное словодарство
Забредает принц-идиот,
Пользуется и барствует.
И слова ему радуются,
Упиваются присутствием гения,
Вешаются ему на шею.
Опьяненный, он молвит стихи:
Как хороша, как свежа была проза!
Нынче тускла и бедна,
Чем-то вроде туберкулеза
Поражена.
Нюансы ее выпадают,
Слова от вульгарности тают,
Слаб синтаксический мускул,
Ритм лихорадочно тускл.
Еще до господства компьютеров
Положение крайне запутано,
Слова обесчеловечены —
Не назовешь вечными.
Метафора, сигнал и точка —
Пустая осталась бочка.
Пропили вино старины,
С похмелья огорчены.
Остаются, правда, горы,
Темные, как прошлое,
Окаменевшие, как мысли.
Горы не просыпаются.
Цветаева с горой спала.
Горы не смотрят в глаза,
Ветрами вершин вздыхают
И отворачиваются. Всегда.
В стране богатырей гора — пугало.
Стращает мелочь. Здесь же
Богатыри и есть мелочь,
Пугающая горы. К счастью,
Гора человек независимый,
Ни с кем, вообще, не водится,
С другой горой в особенности.
Боится опростоволоситься.
Гора — это подавленная злость
Пред безобразием мира,
Пассивное сопротивление
Текучести планетных сил.
Как челн, что ни при чем,
По черному плывет,
Гримасами обвалов ущеливая лоб,
Стареет, все переживая,
Не забывает ничего.
Но постепенно контуры мягчают,
Гора прислушивается внутрь —
В улыбке — смерть народов,
И гриб, поднявшийся к луне,
Красив зловеще.
После гор перейти бы к звездам,
К вождям, что знают, что́ с людей содрать.
Их ставка велика и гордость
Угрюмей черной скуки.
Быть знаменитым так красиво!
Восторгов, пули цель…
Над пропастью торчать так хорошо!
Вся жизнь есть режущий момент,
Передовая линия ножа.
Остроту бросить — обрубить
Зазубренным концом закона.
Сволочь свежа. Созрели жертвы.
Тупая масса ваты теста
Уж прожевала свои тексты.
Куча кочанов орет «ура»
Падению спелых спин.
Покорность подозрительнее бунта,
Затишье будит рано.
В календаре засел последний день,
С восхода кажется с овчинку.
Не может дождаться смерти
Подписавший смерть других.
Однако все решает Иванов.
Английский Смит, умелец, —
По-русски Кузнецов — не то.
Сильней беспечный Иванов.
Великодушный пролетарий
В ответе был за бой посуды,
Но позабыл про стаканы́.
Наказанных простил посмертно.
Могучий сок его желудочный
Переварил без хилости пощады все
И произвел суровую действительность.
От результатов утомленный,
Он, пальцем угрожая, говорил:
Отсталости я указую путь —
Мои успехи вам услада.
Затем, обнявшись с Иванихой,
В полет уходит Иванов.
На черном фоне жуткой ночи
Сияет славный полетмейстер
И всех концертом восхищает,
Над вечностью возводит ногу
И, страх преодолев, летит.
Он в космосе без компаса
Вокруг земли скользит,
Как бесполезный бог Перун.
Он вырван силой человеков
И выброшен из камня недр,
Из веры в вес — в сон невесомости,
Из плена мифа — в миф иной.
Такие видит перспективы,
Что в радости сомненьем омрачен
Наш верхогляд — контакт ослаблен
С нижним тезкой, Ивановым.
Нужны другие Ивановы,
Чтобы разбавить соль земли.
Чем недоволен, Иванов?
Перед тобой, как карты,
Страна победы разложила,
И в них гудит твоя судьба.
Одни зубами вырваны,
Застыли истерически.
Другие просто Пирровы
И цифрами гремят.
В иных из них — гнет.
Небитая погибель беды бедней.
Там спрятан потаенно
Обиды гроб и труп.
Засим поминки будут,
Дебют победного обеда —
Бледней беды объедков.
Заправский бред дебила.
Бравый бард расправу славит,
Зашкапив жизнь, он жжет скрижали
И даже призраки прижал. Теперь
Взбесилось рыло революции,
Разверзлась пасть козла —
Оттуда блеет громкозлобовитель,
А ветер хитрый светел, треплет
Победных фраз отрепья.
Привет мой тем, кто бродит сам,
Кто не заврался в куче,
Кто в ней тоскливо не погряз —
Прописанный в норе.
Сосредоточенный на разрешенном,
Стерев патину, словно грязь,
Торопится болотисто и смачно
Заполнить задницей стандарт.
Привет бродягам, тем,
Кому вранье обуза. К ним
В рюкзак брехня забралась зря.
Уж лучше налегке, без груза,
Скользить полетно, как в шелку,
Вдыхая воздух невесомый —
То легких расширенье
И совести и мускулов игра,
Я — без вчера, без завтра, без потом,
Без «до тех пор, пока не прекратится» —
Скала «сейчас» у моря «никогда»,
Секунда, затонувшая в часах,
И часовой у входа в день;
В норе разбуженная птица,
Где свил себе я лже-гнездо.
Что есть человек
Перед державой всеморочной?
Как мышь перед горой,
Чуть больше, чем ничто.
И в том морока:
Мышь гору родила
(Гора мышей стала горой).
Мышь сократилась, стала сирой.
Гора — мышино серой,
Украшена вершиной, где главные мышаники
Знать не хотят возни мышиной,
Прикрылись управлением машины.
Мышкуют у кормушки выкормыши,
Окрыситься мешают шушере.
Гордо топорщатся их шкуры,
Воет на вершину свора,
И горит на воре корона-шапка-шлем,
Без огня, без дыма, с запашком,
Не гниль, не перегар — хуже —
Смердит концом бесконечным
Из бессмысленного рта.
Что спрашивать тогда
С других частей народных?
Пропахли мышью и ножом,
Тоскою тайных ожиданий.
Погружены в аквариум скуки,
В забаву клетки Я —
Отставшей буквы алфавита,
Составленной движеньем буквы А
Через раздавленное И.
И скользкий звук визжит,
Как выкрик в ледяной пустыне.
Пускай же светится планета
От скрытых в ней огней.
Уж если вспыхнет, будет ЭТО.
С другой горы видней.
810. Поэма велений
настоящий конец это начало
мы в гости отправились с целью
но она испарилась на месте
и место изменилось тоже
а приезд превратился в отъезд
беспокойный овеянный грустью
хозяева были как-то враждебны
а может то были слуги
похожие на генералов
и дорога предстала обрывом
10 в который лететь не хотелось
но падалось мягко и плавно
как будто взлетаешь ввысь
смотри не ударься о небо
как о твердый мраморный пол
их много уже разбилось
пожелавших на нем посидеть
и видом полюбоваться
на нем облака словно камни
мечтающие о траектории
20 я летел и по камню ползал
надеясь в цель не попасть
не военный я и не штатский
я господин поэтической складки
и глядят на меня с подозрением
генералы из воска во сне
я проснулся в огромной кровати
изучаю пупок потолка
через это срамное отверстие
мой дух ускользнет от меня
30 я увижу затылок рассвета
над горбатой спиною земли
в голове моей акварельной
проплывет география жизни
европы открывающей медленно
ворота в двухтысячный год
где свободное царство аквариуса
оккупирует горизонт
и несчетные сообщения
заслонят от людей небосвод
40 я сам превращусь в информацию
в малюсенький мнимый знак
приснившийся миру вещей
предметам забытого детства
что увидело небо по-своему
как лоскут простыня и саван
закрывавший чье-то лицо
измятое и огромное
изменчивой облачной маской
подмигнувшей вдруг понимающе
50 взмахом крыла орла
мы издали выглядим застывшими
на самом же деле в движении
на пути от ноздри к краю челюсти
а оттуда если получится
заберемся на пик кадык
а если начнется заглатывание
горохом с адамова яблока
к пожирателю я непричастен
обстоятельства меня разбросали
60 я поэтический соглядатай
подсмотревший эмоции слов
за ними видны манекены
потерявшие правдивый стыд
их собрались целые семьи
людей с застегнутыми глазами
и ушами как фиговые листья
с носами торчащими обидчиво
их ноздри робкие двустволки
берут на мушку кровных братьев
70 дула сохраняют равновесие
воображения и рассудка
но равновесие обременительно
потому что стремится к безделию
и спит от усилия сдержать усилие
не то что в изящных искусствах
где контраст есть радость
а гармония звенящий смех
и мелочное несчастие
притворяется что не случилось
80 и войдя на плечах неожиданности
упирается в потолок
но тогда увядает искусство
задыхаясь как вялый венок
вернемся к моим обывателям
заявившим что они не нуждаются
в искусстве моем и так далее
через них проплываю как рыба
ударом хвоста разбиваю границы
и попадаю в давнишний мир
90 где из меня создается замок
заточивший меня в себя
своего рода хрустальная камера
храм из стекляшек лет
я смотрю через грани в жизнь
в ее полную неуловимость
вялотекущую пустозабывчивую
где лицедействуют люди действия
слова их бумажно растут из цифр
единицы бьют округлых острием
100 они валятся бескровно
не оставляя даже нуля
как хорошо подумал я
быть нарисованным художником
награвированным трудом любви
быть очарованным любопытством
быть облюбованным обожателем
беспокойного каприза гения
все это очень чудно
но кто же ты на самом деле
110 актер сегодняшнего дня
кого ты разыгрываешь сегодня
того с которого вчера
содрали гнилостную маску
найдя под ней автопортрет
его рисунок поистерся
и выразительность сошла
дыханье подражателя разъело
кислотной завистью тебя
листок любви стал желт
120 и только шарм еще колышется
как волосок на лысине
у свободы уснули законы
мы же нашли протирая глаза
сухие правила неволи
настоенные на мелких заботах
плюс
тяжелый бюрократический труд
продукт наглости законодателя
уехавшего на персональной машине
130 на концерт заграничного пианиста
игравшего романтическую пьесу
про освобождение прометея
в златокудрые амбиции
честолюбивых косичек
вплетены ленточки успехов
локально розовых усмешек
но в ужасе от похотливой уверенности
они испаряются как запах духов
вероятно на другую планету
140 где собственно все то же самое
только слегка другого цвета
и благоухающий пот
вычтенный из тяжких трудов
становится пахучей кровью
я с собою живу без огласки
секреты скрываю в беспамятстве
но они вылезают наружу
и садятся ко мне на шею
и тонкой но длинной иглой
150 протыкают мне ухо глубоко
и слышится музыка странная
а кровь извергается огненно
и я погружаюсь в задумчивости
в обожание тела любовного
в исступление мысли расплавленной
заливающей время оставшееся
от тебя что исчезла когда-то
с откровением пойманной бабочки
о непостижимая судьба
160 при попытке в нее вникнуть
я нашел лишь серую тень
и долго искал ее границу
что вероятно стерлась
и я остался в тусклом свете
игрушкой в стараниях без цели
ферзем в игре без короля
ослом играющим в козла
в пустыре известном безлюдьем
где я незаметно истерся
170 наевшись судьбы до оскомины
каждый день это подарок
пришедший немного не вовремя
и в пору нужды торопливой
как нищий свои копейки
я подачку такую ценю
подарками память усеяна
игрушками теперь ненужными
пропахшими ностальгией
иногда я ими балуюсь
180 как кот проснувшись играет
задушенным птенцом
рычит и знать не желает
ничего другого
если не находишь выхода
из возможности жить
случайной как знакомство с прохожим
познай небольшое счастье
размытое пеной грусти
игру меланхолии волн
190 братский оскал идиота
нашедшего выход наружу
в провалы дырявых пространств
а между тем эпоха миновала
и братство человечества зарыли
но стиль еще бытует
частями цельными дивя
по прихоти ваятеля
высокий царь и жрец
имеет власть изгиба арабески
200 от разрушения полного
искусство охраняется природой
она же забывает о себе
и мох растет из глаз
что вдохновляет ящериц
от щели рта за ухо делать перебежки
но я застыл в восторге
ведь камень мертв и вечен
но жив и хрупок навсегда
зачем ты растворился
210 как будто вычтен из себя
вранье
ты здесь на самом деле
а я потерян
больше не найти
в смирительной рубашке памяти
катаюсь по земле
и ближе стал
к жилищу новому
твоей свободы
ищу исход упрямой боли
не знающей куда деваться
220 припасть к земле
или взлететь туда
где мысль и красота страданье растворяют
и дух наш очищает от себя
ночью я спросил у птиц
зачем живете
(бессонница могучее оружие познания)
я спрашивал у пола
потом у потолка
230 как помещается меж вами удивление
подобно жизни и вселенной
оно способно только расширяться
но мир наш беден для ответа
он ограничен полуправдой
откуда смутная душа
стремится вырваться на свет