Не о Павле. О себе. Чтобы не возгордиться, не стать судьёй вместо Отца.
Я приехал на престольный праздник.
Храм был старый, как сама скорбь. Крыша латанная, пол скрипит. Людей – немного. Но глаза их – как светильники.
И он вышел – Павел. В старой рясе, с лицом – как икона после пожара.
Он не заметил меня сразу.
Служил – как монах на Афоне. Без показности, без торопливости. Словно каждое слово было – кирпич в разрушенной стене храма Божия.
Потом подошёл ко мне. Не упал в ноги, не заплакал. Только сказал:
– Я теперь знаю, что такое Церковь. Это – когда тебя предают, а ты всё равно молишься за них.
– Откуда ты это знаешь? – спросил я.
– От отца Илии. Он не говорил мне ничего. Только жил рядом.
Когда я уходил, одна бабка сказала:
– Наш Павел – как земля. Её вспашут, сожгут, а потом на ней всё равно рожь встаёт.
Я вздрогнул.
Не от того, что его спасли.
А оттого, что Господь – милостивей, чем мы.
*
Теперь я пишу в дневнике:
Церковь стоит. Не на законах. Не на уставах. Не на крепости клира.
Она стоит на тех, кто кается, и на тех, кто прощает.
И ещё:
Даже если пастырь ушёл в тьму – не предавай его в сердце. Молись.
Может, он вернётся.
А если не вернётся – ты всё равно будешь подобен Христу.
+
Свеча восемнадцатая
Потери
Она приходила в церковь каждое воскресенье, как ходят в аптеку за ядом, чтобы понемногу прививать себе смерть – но не телесную, а ту, что скапливается в сердце, пока оно всё ещё бьётся. Звали её просто – Мария Ивановна. Жила на окраине села, в старом доме, где ещё пахло табаком её мужа, умершего лет десять назад, и детским мылом – запах этот остался с тех пор, как её сын Ваня был ребёнком.
А теперь его не было.
Погиб на фронте, быстро и, как сказали в военкомате, “героически”. Пуля, грудь, мгновение. И вот уже матери вручают грамоту и медаль, тяжёлую, как проклятие. Снаружи – всё как у всех: чёрный платок, свеча на панихиде, поклон. А внутри... Внутри её стояла мёртвая тишина, как в пустом доме, где все забыли выключить свет, а ушли навсегда.
Я впервые заметил её перемену весной. Был Великий пост, когда даже небо, кажется, держит дыхание. Она молилась – без слёз, без слов, как будто вела спор с Богом мысленно, но с такой силой, будто могла перетянуть канат в Свою сторону. И я понял: ей уже не нужен ответ. Она ждала, чтобы Господь Сам признал свою вину.
Пастырь не судит. Пастырь – свидетель боли.
Я приходил к ней иногда после службы, без рясы, без слов. Просто сидел на её крыльце, пил чай, говорил про погоду, про грядки, про кота, что мяукал под ногами. В такие вечера я знал, что главное – не вторгаться в её безмолвие. Внутри неё была целая Библия страдания, а я не имел права перелистывать страницы без её разрешения.
Иногда она говорила.
– Батюшка, – начинала вдруг, будто срывалась с края, – я знаю, что должна простить. Но я не могу. Я не могу простить Бога, что отнял у меня сына. Это страшно, да? Сказать такое. Я всё жду, что Он накажет меня молнией. А Он молчит. А молчание страшнее кары…
Я не спешил с ответом. Ибо самое опасное – начать утешать слишком рано. В утешении, которое не выстрадано, – ложь. А ей нельзя было лгать. Ни словом, ни даже взглядом.
Я однажды сказал ей тихо:
– Господь тоже потерял Сына.
Она кивнула, но в глазах была пустота. Тогда я понял: ей пока не нужен Бог, Который всё знает. Ей нужен Бог, Который плачет.
*
Прошло много месяцев. Она стала реже ходить в храм, но когда приходила – вставала у самой стены, как будто пряталась. Не причащалась. Но однажды я увидел: она вновь зажгла свечу. За упокой – это было всегда. Но в тот раз – и за здравие. “За всех воинов”, сказала. Не поимённо. Без своего сына. Но с надеждой, что чей-то сын вернётся.
Иногда путь к доверию Богу – это не прямой луч вверх, а долгий спуск в глубину. Сквозь обиду, отчаяние, молчание. Через то место, где уже нет молитвы, – только вздох. И если Бог и слышит нас, то не по словам, а по этой безмолвной боли.
Я не знаю, простила ли она. Но однажды она осталась после службы и сказала мне:
– Я вчера снова молилась. Только не просила ничего. Просто стояла. Смотрела на иконы, на свечи... И вдруг поняла, что Он был со мной всё это время. Молчал, как и я.
Я кивнул. Мы оба знали: именно это и есть начало воскресения. Не утешение. Не понимание. А тишина, в которой остаётся только одно: верить.
Пастырь не лечит. Он идёт рядом. Пока человек сам не расплачет свою боль перед Богом. И если удастся – тогда внутри загорается маленький огонёк. Не пламя. Не свет. Просто слабая искра – как свеча у стены храма. Но этой искры уже достаточно, чтобы начать жить.
+
Свеча девятнадцатая
“Жена же чадородием спасается”
Жизнь, как и вера, неизменно ведет нас по тернистым путям. Каждый шаг, каждое решение – это своего рода поиск гармонии между тем, что нам дано, и тем, что мы должны отдать миру. Но, пожалуй, самые трудные и болезненные поиски совершаются в отношениях между родителями и детьми. Ведь между ними существует та невидимая нить, которая держит всё – и любовь, и разочарование, и прощение.
Эти отношения – поле, на котором кристаллизуются многие истины. Ибо как дети, так и родители находятся в поиске своего пути, пытаясь понять друг друга, научиться любить, не теряя себя. Я всегда говорил, что каждый родитель на своём пути к совершенству встречает своего ребёнка как своего духовного учителя. И вот, как это бывает, однажды в мою келью пришла женщина, по имени Ольга, с трудным и мучительным вопросом.
Она была молодая мать, с трёхлетним сыном, и пришла с тем, что, казалось, невозможно исправить. Гнев на собственное дитя, чувство обиды, отчаяние. Сначала, она сидела молча, пока я не заговорил.
– Батюшка, – сказала она, в её голосе было что-то отчаянное и горькое, – я не могу простить своего сына. Он мне стал тяжёлым бременем. Он не слушается, он не понимает меня, он не хочет меня слушать. Я кричу, а он… он смотрит на меня, как на пустое место. Я не знаю, что мне делать, как быть.
Её слова были как удары, каждый из которых глубоко вонзался болью в её душу. Я видел, что эта женщина страдает не только из-за того, что её ребёнок не слушается, но и из-за того, что она не может простить его за то, что он стал её тюрьмой, её крестом. И вот тут я понял, что её страдание гораздо глубже.
– Ольга, – сказал я ей, – твой сын не обязан быть таким, каким ты его хочешь видеть. Он – это не продолжение твоих ожиданий и мечтаний. Он не обязан соответствовать твоим идеалам. Он – это отдельная личность, с собственным миром, с собственным путём. Ты не можешь его переделать. Но ты можешь научиться прощать его, прощать за его несовершенство, так же как и сама прощаешь себе свою несовершенность.
Она молчала, но её глаза искали какой-то ответ, как если бы я сказал ей нечто совершенно непостижимое. Её лицо было болезненно сосредоточено, и, я знал, она переживала болезненный процесс, задавая себе вопросы, которые раньше не приходили в голову.
– Батюшка, но как же я могу простить его? Он же всё время меня разочаровывает. Я чувствую, что я не могу ему доверять.
Я видел её внутренний конфликт, её душевное противоречие. Это был момент, когда она могла либо раствориться в своём горе, либо сделать шаг в сторону прощения.
– Ольга, – сказал я, – ты говоришь, что твой сын не оправдывает твоих ожиданий. Но подумай, а оправдываешь ли ты свои собственные? Ты ждёшь от него то, что ты сама не можешь дать себе. Ты хочешь, чтобы он был совершенным, но сама не видишь, что он и есть твоё зеркало, которое отражает все твои внутренние страдания и ограничения. Ты не можешь его простить, потому что не можешь простить себя. Ты не можешь принять его недостатки, потому что не можешь принять свои.
Она покачала головой, как если бы эти слова были слишком тяжёлыми для её сердца.
– Мы все, – продолжил я, – должны научиться прощать друг друга. И это прощение начинается не с других, а с нас самих. Если ты хочешь, чтобы твой сын стал другим, измени себя. Если ты хочешь увидеть в нём образ Божий, начни с того, чтобы увидеть его глазами любви, а не через призму своих ожиданий.
Я видел, как она немного расслабилась, хотя её взгляд был всё ещё тревожным.
– Ты знаешь, – добавил я, – иногда дети бывают самыми строгими наставниками. Мы ищем во внешнем мире учителей, а они, часто, бывают рядом с нами. Твой сын учит тебя смирению, учит тебя любви и терпению. Ты говоришь, что он тебя разочаровывает, но ты сама тоже должна стать для него примером. Он не должен соответствовать твоим ожиданиям, но ты должна научиться видеть в нём, не совершенного, но уникального человека, которого Бог тебе доверил.
Прошло несколько месяцев. Ольга приходила ко мне, и её лицо постепенно начинало меняться. Она научилась понимать своего сына. Это не означало, что он стал послушным и идеальным, но она начала смотреть на него другими глазами. Она больше не ожидала, что он будет таким, каким она его хочет видеть. Она научилась прощать его, не потому что он был безгрешен, а потому что её собственное сердце наполнилось силой прощения.
Жизнь их с сыном постепенно наладилась. Мальчик не стал совершенным, но стал чувствовать любовь своей матери, и её отношения с ним приобрели новый смысл. Она научилась отпускать свои ожидания и принимать его таким, какой он есть. И этот процесс был не просто родительским уроком, но уроком жизни, уроком, который касается всех нас.
Прощение в отношениях между родителями и детьми – это не просто примирение. Это путь, на котором каждый из нас должен быть готов к внутреннему преображению. Прощение начинается с признания собственной вины, с осознания того, что в этой жизни нет идеальных людей. Есть только возможность любить и прощать, принимая друг друга с достоинством и уважением.
Прощение – это путь, по которому мы все идём. Мы прощаем, чтобы исцелить себя, чтобы перестать быть пленниками своих страхов и ожиданий. И именно это прощение открывает перед нами свет Божий, который освещает все наши отношения и наши сердца.