Ибо кто прощает, не требуя платы, – тот становится подобен Богу.
А кто прощает, продолжая любить, – тот побеждает смерть.
+
Свеча двадцать третья
Жена – монашка
Она приходила ко мне часто. Всякий раз – с тем же вопросом, но в разных словах. Казалось бы – девушка как девушка. Молится, постится, читает святых отцов, в хоре поёт. А в глазах – напряжение, которое не умеет стать ни слезой, ни покоем.
– Батюшка, я не знаю, куда мне идти. Я хочу быть с Богом, хочу уйти в монастырь… Но недавно один человек предложил мне замужество. Он церковный, добрый. Я не знаю – это воля Божия или искушение?
Я молчал. Потому что знал: пока она ищет волю Божию как ответ, как внешнюю формулу – она её не услышит. Воля Божия – не как маршрут, не как план, а как дыхание жизни. Как глубочайшее “да” на самом дне сердца. Но чтобы это “да” прозвучало, надо научиться слушать себя не сквозь страх и напряжение, а в тишине, в свободе.
Она боялась сделать выбор. Но ещё больше – ошибиться. Её вера была не пространством встречи с Живым Богом, а попыткой гарантии, что не будет боли, не будет падения. Она молилась, но молитва была не обращением, а попыткой выторговать уверенность. И я знал: пока она не перестанет бояться жить – Бог будет для неё далёким.
– Знаешь, – сказал я однажды, – ты всё ищешь волю Божию. Но, может быть, дело не в том, куда идти – в монастырь или в замужество, а в том, чтобы идти в истине. Не из страха. Не из желания не ошибиться. А из любви. Из доверия.
Она молчала.
– Бог – не Страж, наказывающий за ошибку. Он – Отец. Он может провести тебя и через монастырь, и через семью. Но пройти надо – не прячась. Не убегая от жизни, не прячась за духовность. А глядя в глаза и себе, и Богу.
Я замолчал. Мы сидели в храме после вечерни. В полумраке горели лампады. Пахло ладаном и воском. Она смотрела на иконостас, но, кажется, впервые – не ища ответа, а просто позволяя тишине быть.
Через месяц она пришла снова. Уже другая. Всё ещё трепетная, всё ещё неуверенная – но внутри как будто что-то распустилось. Сломалось напряжение, ушло то лихорадочное “я должна точно понять”. Осталась простая, глубокая жажда – жить с Богом.
– Я решила, батюшка, не торопиться. Живу. Молюсь. Общаюсь с тем человеком. Смотрю. Слушаю. Может быть, я слишком боялась… Может быть, Бог – не за стенами, а здесь, рядом, в этом простом человеческом?
Я улыбнулся. Не ответил – просто благословил. Потому что иногда важнее, чем дать совет, – стать пространством, в котором человек сможет услышать себя. Себя настоящую – а значит, и Бога.
+
Многие приходят к вере как к опоре, как к способу избежать боли. Но Христос не пришёл, чтобы оградить нас от страданий. Он пришёл, чтобы быть с нами в страдании. Не убрать крест, а сделать его путём воскресения.
Прошло несколько лет. Она вышла замуж. У неё ребёнок. И однажды, увидев её в храме, я поймал её взгляд – уже без тревоги, без ожидания знаков. И понял: сердце, которое долго молчало, наконец, пропело. Потому что в нём нашёлся Бог – не как страх ошибки, а как любовь, несущая всё.
Каждый человек приходит к Богу на своём языке. Кто-то – через боль. Кто-то – через красоту. Кто-то – через потерю. А кто-то – через страх сделать шаг. И задача пастыря – не заменить собой волю Божию, а помочь человеку освободиться от страха и услышать тишину собственного сердца, где, если слушать долго и внимательно – говорит Бог.
Ибо Царство Божие внутри вас есть. И всякая дорога, по которой идёшь с доверием и любовью, уже не путь выбора, а путь встречи.
+
Свеча двадцать четвёртая
Тайна, которую знал только Бог
И сказал Господь: кто из вас без греха – первым брось камень… Но все ушли. А Он сказал: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши…
Она жила тихо, почти незаметно. Как и тысячи других женщин её поколения: пронесла через десятилетия свое одиночество, свою память, свои слёзы. Звали её Анной Ивановной. Серая шерстяная кофта, старенький молитвослов с вытертым крестом, свечка за упокой – всегда первая.
Но всё это было – тишина, в которой скрывалась буря. Не на поверхности, нет – под самой кожей души. И там, глубоко, в этой беззвучной глубине – жил грех. Один. Единственный. Тот, о котором она никому и никогда не говорила. Даже Богу – вслух.
Аборт. В двадцать два. По глупости, по страху, по совету, по безысходности. А дальше – замужество, смерть мужа, служение, храм, свечи, молитвы... и то, чего она боялась больше всего – исповеди об этом.
– Батюшка, – сказала она однажды после службы, – а если я однажды сделала такое, что даже говорить страшно? – и в глазах её была не вина, а... ужас. Многолетний, сросшийся с костью.
И вот здесь, внимание: не торопись с диагнозом. Не суетись с выговором. Священник должен быть хирургом – но не мясником. Потому что душа перед тобой – не дело следствия, а икона, затушёванная пылью стыда.
Я понял: не нужно её трогать резкими словами. Она и так сорок лет себя осуждает каждое утро. Каждый вечер. Вся её жизнь – это покаянный канон.
Сказано в Писании: “сердце наше осуждает нас, но Бог больше сердца нашего, и знает всё”. А у старца Паисия был обычай: когда к нему приходили с грехом, он не спрашивал “как ты мог?”, он говорил: “Слава Богу, что ты пришёл”.
Так и здесь. Я сказал:
– Господь давно знает. И не ждёт, чтобы ты назвала грех, как в полиции. Он ждёт, чтобы ты открыла Ему рану. А Он – врач. Не прокурор.
Она заплакала. А я подумал: вот она – блудница из Евангелия. Только не та, что вуалью волосы скрывает. А та, что в платочке, в сером пальто, и с горечью в сердце на полвека.
+
А теперь – немного канона. По правилам Василия Великого – грех детоубийства отлучает на двадцать лет. Да. Это – истина. Церковь не шутит с жизнью. Но ведь отлучение – не казнь, а лечение. Это не злоба – это врачебное “прости, но тебе нужно исцеление”.
Но послушай: если человек сорок лет в слезах и мольбе, если он к причастию не подходит из страха, а душу свою вывернул наизнанку – так это и есть его лекарство. Он выстрадал это покаяние. Не формально – а сердцем.
– Ты думаешь, Бог тебя осуждает? Нет. Он плачет с тобой всё это время. Не ушёл. Не отвернулся. А стоял рядом. Просто ты молчала.
Она подняла голову.
– Я думала, я недостойна.
– Так ты и есть достойна, потому что ты недостойна. Понимаешь? Блаженны нищие духом – это про тебя. Ты нищая – значит, Христос тебя первым обнимет.
Через месяц она исповедалась. Первый раз по-настоящему. А потом – подошла к Чаше. Вся дрожала, как пламя. И не я её причащал. Христос Сам её ждал. Всё это время. Не для суда. А чтобы она наконец сказала: “Господи, прости…”
И Он сказал: “И Я не осуждаю тебя. Иди – и впредь не греши”.
+
От пастыря к пастырям:
Священник не судья. Мы не толпа фарисеев с камнями. Мы – посредники между стыдом и милостью. Кто не умеет плакать с грешником – не имеет права на Престол. Кто не знает, как пахнет человеческий ад – не поймёт сладость райского прощения.
Старец Паисий говорил: “Когда ты встретишь великого грешника – обними его. Он уже один раз проиграл. Не нужно, чтобы и ты его добил”.
Вот что мы должны помнить. Потому что если мы – Христовы, то и нам должно спасать, а не карать.
Ибо любовь Христова – не только для праведных. Она прежде всего – для тех, кто боится, что её недостоин. Именно им и принадлежит Царство Небесное.
+
Свеча двадцать пятая
Пепел лампады
Звали его Алексеем Петровичем. Приходил в храм, как будто там и родился, тишком, будто не хотел тревожить никого: ни святого угла, ни пыльного пола, ни даже собственных шагов. Обычный, старосветский человек, такой, как когда-то служили у тётушки в доме – аккуратный, в суконной куртке, с глазами, в которых было столько смирения, что глянешь – и совестно за суету.
Он знал всё: когда поднять голову, когда склониться, когда свечку тушить, чтоб не чадила. Всё по чину, по благочестию. За ним было уютно стоять в храме – он как будто держал молитву не голосом, а самим своим присутствием. Иногда казалось – он и есть чин, он и есть “тихий свет”, как мы поём на вечерне.
Но вот стал замечать: глаза у него – сухие. Стоит как прежде, всё делает, всё по правилам, а глаз – стеклянный. Не блестит. Лицо его будто застыло. Так бывает у старых икон, которые долго были на ветру и солнце.
А потом как-то подошёл ко мне после литургии. Сел на скамеечку у печки, где обычно дети греются зимой, и говорит:
– Батюшка, я, может, грешно скажу... но я будто больше не верю. Я всё делаю, а в душе пустота. Понимаете? Будто по дороге остался – и только ноги ещё ходят по привычке.
И замолчал. Смотрит в пол. А я смотрю на него и вижу: человек горит изнутри, а снаружи – как уголь без дыма. Всё по форме у него, а сердце не поёт. Не может уже.
И я понял: это зов. Не погибель, а затаённый вопль: “Господи, где Ты? Я пришёл, как всегда. А Тебя нет...” Как Мария Магдалина у гроба: плачет и не знает, что Господь уже стоит рядом – просто ещё не открылся.
Я тогда рассказал ему, как у старца Силуана тоже были такие годы. Он плакал и не чувствовал Бога. Он боролся, а Бог молчал. Это не значит, что Его нет. Это значит, что Он ждёт, когда человек захочет – не утешения, а Его Самого. Не привычки, а Жизни.
Алексею Петровичу я сказал:
– Замолчи. Не читай. Не постись по привычке. Просто сядь и скажи: “Господи, я не могу, но я хочу Тебя”. Скажи, как мальчик, что потерял отца. Без правил, без словарей. Просто – как есть.
Через неделю он не пришёл. И через другую тоже. Я подумал – ушёл. Может, совсем. Может, решил, что Бог его оставил.
А через третью – стоит у порога. Глаза блестят. И говорит, будто шёпотом:
– Батюшка… я сидел вчера у иконы и молчал. Просто молчал. И вдруг, будто кто-то вошёл. Не в комнату. В меня. Тихо так. Нежно. Как в детстве, когда отец входил в спальню и думал, что ты спишь, а ты чувствуешь: он тут.