— О, господи, — потел Генех Рапопорт. — Разве я предлагаю их трогать? Я предлагаю отнять.
К концу лета Генеху Рапопорту все же удалось вдолбить мне в голову, что все вещи на свете можно сложить и отнять, не сдвинув их с места, и я стал в уме складывать все, что попадалось на глаза.
Во-первых, я сложил все могилы на кладбище: вместе с заросшими получилось двадцать раз по сто, потом подсчитал ворон на ветках, и их вроде было двадцать раз по сто, за точность не ручаюсь, так как они страшно похожи, и я мог напутать.
Когда пришло время рассчитываться с Генехом, я набрался храбрости и спросил у него:
— Разрешите вам, ребе, задать вопрос?
— Попробуй.
— Вы, должно быть, знаете, за что посадили в тюрьму моего отца Саула?
— Догадываюсь.
— Никто мне не говорит правду, — пожаловался я.
— А правду никто и не знает, — ответил Рапопорт. — Или не хочет знать.
— Про моего отца?
— Про все на белом свете, — сказал Рапопорт. — Ибо правда, дружочек, сестра печали.
— За что же, по-вашему, его посадили?
— Видишь ли, твой отец вознамерился совершить чудо.
— Какое чудо?
— Изменить мировой порядок. Ни больше, ни меньше.
— А что такое мировой порядок?
— Мировой порядок? — Рапопорт расстегнул сюртук. — Мировой порядок — это прежде всего полицейский участок.
— Мой отец Саул хотел, чтобы были другие полицейские?
— Что-то в этом роде…
— Хорошие?
— Хороших полицейских не бывает, — Генех почесал тощий, как штакетник, бок. — Когда твой отец Саул вернется, он сам тебе обо всем расскажет. Только не говори ему про свое желание стать птицей.
— Почему?
— Что такое птица по сравнению с полицейским участком? Два беспомощных крыла. У тебя есть божий дар, дружочек. Следующим летом, если только буду жив, мы займемся с тобой всерьез. Я снова приду сюда, чтобы подготовить тебя для поступления в школу. Мои ученики сплошь олухи. Все они хотят стать лавочниками, подрядчиками, маклерами, коми-вояжерами. Но ни одному в голову не приходит взмыть в поднебесье. Ежели буду жив, обязательно приду сюда. Боже, как хорошо на кладбище! Никогда бы не подумал… Какой здесь воздух! Точно в Швейцарии… Есть такая страна — Швейцария.
— Вы там, ребе, были?
— Я, дружочек, везде побывал. В мыслях, конечно. Кажется, начинается дождь. — Рапопорт поднял глаза к небу, обложенному тяжелыми, уже нелетними, тучами, и сказал: — Бог дал дождь, бог даст крышу.
— Сколько мы вам должны, ребе? — спросил мой опекун Иосиф, когда мы скрылись от дождя в избе.
— Ровным счетом ничего, — ответил Генех. — Ваш воздух дороже денег.
— Воздух воздухом, а дело делом, — возразил могильщик и выложил на стол горсть серебряных монет.
— Гляжу в окно и думаю: на кой черт им эти сосны, эти пахнущие медом цветы, эта трава, мягкая и ласковая, как шепот возлюбленной? — с болью произнес Генех.
— Кому? — не сообразил Иосиф.
— Мертвым, — сказал Рапопорт. — Почему господь прогневался на живых? За что он загнал нас в эти душные норы, поселил среди стонов и копоти? Кто надоумил нас три тыщи лет назад спуститься с деревьев на землю? Что мы нашли на ней?
Казалось, Рапопорт толковал не с нами, а с дождем, ленивым и надменным, и дождь слушал его, не перебивая, как и сам господь.
— В последнее время я все чаще помышляю о том, чтобы вернуться обратно.
— Куда? — прошептал могильщик.
— Туда, — Рапопорт показал на верхушку сосны.
Через месяц Генех Рапопорт повесился на суку в березовой роще.
Так он и застрял на полпути между землей и деревьями, на которые хотел вернуться.
После похорон Генеха, а похоронили его не там, где хоронят всех, а за оградой, я долго не мог прийти в себя. Моя голова была битком набита разными смутными мыслями, они томили меня, жалили, и я не знал, куда от них деваться. Особенно донимала меня одна, самая каверзная, она все время рвалась вперед, расталкивая другие, и, когда ее услышал мой опекун Иосиф, он даже побелел от злости.
— Перенести прах Рапопорта на кладбище? Да ты, малыш, рехнулся.
Может быть, я и рехнулся, но почему вор Велвеле Езерский может покоиться рядом со старым раввином, а учитель Генех Рапопорт должен лежать с местечковым сумасшедшим Абой Зингером за оградой?
— Он же сам себя убил, — возмутился могильщик.
— А кто его должен был убить?
— Господь бог! — кипятился мой опекун Иосиф. — Он один имеет право.
— А почему дурака Абу похоронили за оградой? Его же убил господь.
— Всевышний должен умертвить и плоть и разум. Аба же свой разум сам умертвил, — путанно объяснил могильщик.
Его объяснения только растравили мне душу, а тут еще по-лисьи подкралась осень, падали листья, и вороны каркали пронзительней, чем прежде, и мой опекун Иосиф помрачнел, потому что осень, кроме мертвых, по сулила ничего хорошего.
Целыми днями мы жгли опавшие листья.
Я глядел на синеватое пламя и думал о том, как разделаться со своими мыслями. Сложить бы их в кучу и устроить костер. Пусть горят, чтобы больше не томили и не жалили. Но мысли отрастали в голове, как листья, сожжешь одни, по весне появятся другие, еще более тревожные.
По четвергам я и мой опекун Иосиф отправлялись на другой конец местечка в баню. Первым делом могильщик отмывал свою деревяшку. Он окатывал ее кипятком, сдирал ногтями въевшуюся грязь и уносил в предбанник. Затем сам принимался париться, хлестать себя березовым веником и петь странную, состоящую из одного предложения, песню:
— О, майн либер Аугустин, Аугустин, Аугустин!
Через часок могильщик отсылал меня домой с одним и тем же напутствием:
— Не забудь по дороге зайти за парой бутылок пива.
Обычно я возвращался из трактира Драгацкого напрямик, через огороды, но в тот вечер я решил пройти мимо нашей хаты, взглянуть — хотя бы издали — на порог, на скрипучую дверь и на окно дедовской комнаты. Каждый раз я с тревогой ждал, что на нем появится намалеванный Анупрасом циферблат, и думал, что тогда ничего другого не останется, как пальнуть в стекло из рогатки. Но ни вывески «Часовой мастер из Германии», ни циферблата на окне не было.
— Даниил! — услышал я вдруг голос Сарры. — Постой-ка!
Я остановился.
— Сюда приходил такой господин, — заверещала беженка. — Он хотел старуху или старика. Я сказала: хозяин на кладбище…
Я почувствовал, как у меня разжались пальцы, услышал звон разбитой бутылки и со всех ног пустился бежать.
Я влетел в деревянные кладбищенские ворота и огляделся.
Так я и думал: там, где на пригорке шелестела старая и мудрая сосна, там, где с ее верхушки виднелся базар с неподвижными крестьянскими телегами, длинными торговыми рядами и непременными бабами, выискивавшими дешевую картошку или яйца, стоял невысокий мужчина в сером пальто, без шляпы. Осенний ветер трепал его короткие и жесткие, как жнивье, волосы.
Я сжал в руке уцелевшую бутылку, подошел к могиле бабушки и сказал:
— На кладбище без шапки нельзя.
Мужчина обернулся, бросился ко мне и обнял. Я сжимал изо всех сил бутылку и диву давался, какое крепкое у нее стекло.
— Боже, как ты вырос, — прошептал мужчина.
— Я принесу шапку, — сказал я. — Грех стоять над могилой без шапки.
— Ерунда, — снова прошептал мужчина. — А где дед? Я не нашел его могилы.
— Дед в богадельне, — сказал я. — Он хотел попасть к тебе в тюрьму. Вот и согласился.
— Напрасно, — сказал мужчина.
— А мы с бабушкой возили в тюрьму гуся. Но он протух, — сказал я.
— Давно она умерла? — спросил мужчина и покосился на надгробие.
— Скоро будет два года, — ответил я. — Она хотела тебе плюнуть в глаза. Но ты ей не верь.
— Я и не верю, — сказал мужчина.
— Иосиф идет, — сказал я. — Он обидится, когда увидит тебя без шапки.
Могильщик шел по кладбищу, и его помытая деревяшка, как магнит, притягивала опавшие мокрые листья, которые лепились к ней, словно к огромной, осиротевшей под осень, ветке.
До глубокой ночи Иосиф рассказывал моему отцу Саулу о нашем житье-бытье, о моих невероятных способностях, показывал скрипку, подаренную женой Иохельсона, хвастался бричкой и новой лошадью, перечислял всех мертвых, почивших в бозе за то время, пока моего отца Саула не было в местечке. Мой отец Саул слушал могильщика, как и подобает гостю, с почтительной покорностью, позевывая в заросший рыжей щетиной кулак и поглядывая на меня, своего невероятно способного сына.
— Если бы не амнистия, два года мне бы еще куковать, — сказал мой отец Саул.
Наконец Иосиф постелил на полу свой кожух, растянулся и замолк, а мы разместились на широкой и жесткой кровати — я у стены, а мой отец Саул с краю.
За окном завывал ветер, пробирался через щели в хату и продувал ее насквозь, как дудку. Мой отец Саул обнял меня за плечи и уснул, а я лежал и думал о нем, о ветре, о могильщике и самоубийце Рапопорте.
— Спи, — раздался в темноте бас могильщика.
— А вы почему не спите? — прошептал я.
— Я думаю, — сказал мой опекун.
— О чем?
— О тебе… О себе… — глухо произнес Иосиф. — Я умру, когда вы уйдете.
— Никуда мы не уйдем, — снова прошептал я, прислушиваясь к храпу моего отца Саула. Неужели он за десять лет не мог выспаться!
— Спи, — приказал Иосиф. — Мы еще своей болтовней разбудим твоего отца.
— А он действительно мой отец?
— Действительно. Действительно.
Если он мой отец, размышлял я, почему он храпит?
За окном на дереве закаркала первая ворона.
— Уже утро, — сказал Иосиф.
Мой отец Саул даже не шелохнулся. Он не слышал, как закаркала первая ворона, как с полу тяжело поднялся могильщик и запрыгал на одной ноге.
— У меня к тебе, Даниил, просьба. Обещай, что ты ее выполнишь.
— Обещаю.
— Если я умру, похороните культю рядом со мной, — он пристегнул деревяшку и добавил: — Как ни крути, мы с ней прошагали почти четверть века.
На кровати заворочался мой отец Саул. Он открыл глаза, огляделся и сказал: