— Ты еще молод, — сказал Хаим. — Я тоже не сразу стал верить. Вера, она, голубчик, что дом: по камешку складывается, по кирпичику.
Я слушал его, и мне казалось, будто много лет тому назад, в ту страшную ночь, когда все семейство Хаима заснуло вечным сном, он сам угорел не от чада, а от веры. Меня так и подмывало спросить его, чем вознаградил за нее своего верного слугу господь бог, сколько процентов, как сказал бы мой первый учитель парикмахер Арон Дамский, получает Хаим от своей веры за год, но я сдержался.
— Разве жене пожалуешься на жену? — пропел служка. — Она облает тебя, обзовет последними словами. А господь бог все выслушает, все поймет.
Под ногами лошади скрипел снег. Воздух был чист. За косогором подо льдом ворочалась река, и оттуда доносился глухой ропот.
— Вера, Даниил, это большая голубятня, — неожиданно заключил Хаим. — Поднимешься на чердак, и ты уже с птицами, и ты уже над землей.
Больше Хаим не сказал ни слова. Он сидел, нахохлившись, вобрав голову в плечи, и я думал, чего только в той голове нет, тут и господь бог, и облезлые ведра в углу молельни, и лоскут женского платья, раздобытого, видно, у старьевщика, и хата на окраине местечка, где он родился и ползал по полу вместе со своими многочисленными братьями и сестрами. И еще я думал о том, почему он мне ни с того ни с сего предложил перебраться с кладбища в синагогу. Ну, конечно же, ему просто нужен работник, так же, как Лео Паровознику или моему опекуну Иосифу. Меня неприятно удивило то, что я в равной мере гожусь и в брадобреи, и в служки, и в могильщики. Неужели верить можно научиться с такой же быстротой, как держать лопату или бритву. Нет, нет, вера тут ни при чем. Хаиму просто невмоготу самому таскать тяжелые ведра с водой, ноги у него от старости одеревенели. А мне силенок не занимать. Не знаю, кто более угоден господу: сильный или слабый, но слабым он оставляет веру, а сильным обычно вкладывает в руки лопату или коромысло.
Пока я распрягал в сарае лошадь, Хаим мерял своими мелкими шажками кладбище. Он явно не торопился в избу и, проваливаясь в снегу, плутал между надгробий.
— Что вы ищете, реб Хаим? — спросил я, заперев на засов сарай и подбросив лошади охапку мерзлого сена.
— А что люди могут искать на кладбище? — Хаим поежился и еще глубже вобрал голову в плечи.
— Ваши лежат там, — сказал я и ткнул пальцем в заснеженную сосну, застывшую у самой ограды.
— Знаю, — буркнул служка и покосился на сосну. — Беда, и только.
— Беда?
— Реб Натан, председатель нашей общины, даже к министру ездил. Ничего не помогло.
— О чем вы, реб Хаим?
— О кладбище… Придется вам с Иосифом перебираться.
— Куда?
— Куда велят.
— Кто? — ошеломленно спросил я.
— Магистрат. Реб Натан пробовал отстоять участок за кладбищенской оградой. Но там, оказывается, построят казарму. Только Иосифу пока ничего не говори… Не надо его расстраивать.
— А разве казарму нельзя построить в другом месте?
— Нельзя.
— Почему?
— Я не генерал. Я служка. Генералы лучше знают, где должно быть кладбище, а где казарма.
Хаим замолк и горестно направился к избе. Я открыл дверь, и мы тихо вошли внутрь.
Иосиф спал. В тишине слышно было его шмелиное сопение. Служка Хаим подошел к печке, распростер над потухшим огнем свои маленькие руки и так держал, словно остывший пепел мог их обогреть.
— Я разбужу его, — предложил я Хаиму.
— Не надо. Пусть спит.
Хаим не двигался с места, и его руки, повисшие над пеплом, с растопыренными пальцами казались двумя ветками, оголенными зимними ветрами.
— Может, затопить? — сказал я, пожалев продрогшего Хаима.
— Затопи.
Не успел я разжечь огонь, как Иосиф проснулся. Он оглядел избу, заметил Хаима и бросил:
— Не поверишь, мне первый раз в жизни сон приснился.
— Что же тебе снилось? — из приличия поинтересовался служка.
— Стыдно признаться.
— Ты всегда был грешником, Иосиф. Вспомни молодость, — сказал Хаим и наперед захихикал. Его хихиканье еще более подчеркнуло тишину, вязкую, как столярный клей, и насквозь пропитавшую хату. Предчувствие беды только усилилось от неуместного смеха служки. Хаим и сам не помнил, когда последний раз в жизни смеялся. Чего, чего, а смеха господь бог от него не требовал. Иосиф же, видать, наотрез отказался вспоминать молодость, ничего в ней путного не было. А может, ее самой не было?
— Мне приснилось, — сказал могильщик, — будто я забеременел.
К моему удивлению, Хаим не захохотал, а насупился и медленно побрел к Иосифовой кровати.
— Ты что меня разглядываешь, старый подсвечник? — обиделся мой опекун. — Сказано тебе — приснилось.
— Ну? — уступил служка. — Кого же ты родил — мальчика или девочку? А может быть, двойню?
— В том-то и вся загвоздка, — вздохнул Иосиф.
— В чем?
— Хожу беременный, а родить не могу.
— Срок, может, не вышел, — явил свое великодушие Хаим.
— Все сроки вышли, и хоть бы хны.
— Что же было дальше?
— Дальше я остался с животом… Дурной сон… Что-то непременно случится, — сказал Иосиф, он закашлялся, и кашель заглушил все его страхи и подозрения.
Я разжег огонь, и в избе снова повеяло теплом: миротворным и стойким.
Иосиф слез с кровати, допрыгал на одной ноге к изъеденному древоточцем комоду, извлек оттуда бутылку мутной дешевой водки, припасенной бог весть к какому случаю, разлил по стаканам и, когда служка Хаим брезгливо отодвинул от себя свою долю, опрокинул залпом, вытер запекшиеся губы рукавом холщовой рубахи и сказал:
— Хоть бы раз напился, Хаим.
— Зачем? — не понял служка.
— Чтобы веру свою испытать. Мой отец, царство ему небесное, тоже верил, как ты.
— Добрый человек был сапожник Мейлах.
— Добрый, но раз в месяц выпивал штоф водки, запирался в своей каморке и матерно поминал имя господа. Помянет и уставится осоловелым взглядом вверх, на небо: когда, мол, оно рухнет на голову и покарает его за богохульство. Но небо как висело над его пьяной головой, так и висело.
— Бог милостив, — обронил служка.
— Неужели тебе никогда не хотелось послать нашего боженьку к чертовой матери?
— Не кощунствуй, Иосиф, — осадил его Хаим. — Если ты послал за мной, чтобы я выслушивал твои богомерзкие речи, то ты глубоко ошибаешься.
— Ладно, — Иосиф был слаб и захмелел быстрей обычного. — Рассказывай, что слышно в мире.
— Мир велик, а у человека два уха и две ноги, — уклончиво ответил служка, теряясь в догадках, какое же дело собирается с ним обтяпать могильщик. Может, Иосиф пронюхал про строительство казармы и начнет на чем свет стоит ругаться и требовать, чтобы община, ее председатель, хозяин мебельной фабрики, достопочтенный Натан Пьянко, местечковый раввин Иегудиил и даже он, служка Хаим, пошли к бургомистру и выцарапали ему глаза, если тот не наложит запрет на строительство казармы. Все евреи местечка должны лежать вместе, а не где попало. В конце концов — как бы они ни плодились — сколько им нужно: еще гектар, еще два. Но с другой стороны, Хаим, как и я, знал крутой нрав Иосифа. Пронюхай он про строительство, он черта с два стал бы рассказывать про свою беременность.
— Говорят, Гитлер напал на Польшу, — сказал служка Хаим, совершенно сбитый с толку.
Слышать от Хаима о Гитлере было странно и непривычно. Чьи-чьи, а его мысли витали только в молельне и пылью оседали на ее пол, потолок и стены. Служка говорил о Гитлере, как о боге, с каким-то почтительным страхом и назидательной таинственностью.
— Что-то ему дома не сидится, — сказал Иосиф. Он оживился от выпитого. Водка перекрасила его лицо, и оно из пепельно-серого стало почти румяным.
— Не сидится, — поддержал его служка. — Только ты в последнее время домоседом заделался.
— Гитлер напал на Польшу, а на меня напал кашель, — сказал мой опекун. — Того и глядишь — придушит.
Время шло, и служка Хаим томился от неведения. Ему не терпелось узнать, зачем могильщик послал за ним, а тот, как нарочно, не торопился выкладывать ему свое дело.
— Что еще в местечке говорят? — Иосиф подлил себе водки, и Хаим поморщился.
— Говорят, будто ты сам кур режешь, — пристыдил его служка. — А это, как тебе известно, большой грех. В местечке есть резник.
— А чем мой нож хуже? — спросил Иосиф.
Служка Хаим обиженно встал из-за стола.
— Мне пора. Скоро люди начнут собираться на вечерний молебен.
— Я хотел бы составить завещание, — неожиданно произнес мой опекун и потянулся к стакану.
— Завещание?
У меня заколотилось сердце. Оно стучало в наступившей тишине неприлично громко, и я нисколько бы не удивился, если бы мой опекун попросил, чтобы я его усмирил. Никогда до сих пор мне не приходилось слышать от Иосифа о его смерти. Смерть всегда относилась к другим, а сам Иосиф был бессмертен, как земля или небо.
— Глупости, — сказал служка Хаим и отобрал у Иосифа стакан. — Можно подумать, что ты умираешь.
— А что, по-твоему, я делаю?
— По-моему, ты пьешь водку.
В маленьких хитрых глазах служки свечой затеплилось сочувствие. Иосиф, конечно, такой и сякой, на язык не сдержан, с всевышним запанибрата, но разве не он с его тяжелыми, заскорузлыми, как корни, руками столько лет стоит на черте, отделяющей суету сует от того порога, за которым душа праведника замирает от сладостных звуков флейты, а грешник затыкает нос от запаха кипящей смолы. Хаим не мог и не хотел примириться с мыслью о том, что Иосифа скоро не станет. Он по-своему любил могильщика. Во-первых, он был ему обязан жизнью. В ту страшную ночь, когда хату запеленал ядовитый дым, Иосиф вытащил его во двор, запряг кладбищенскую лошадь и помчался с ним в уездный город к врачу, в местечке тогда докторов не было. Во-вторых, в душе служка надеялся, что, когда настанет час, не какой-нибудь неотесанный новичок вроде меня, а сам Иосиф предаст его земле, и земля действительно покажется ему пером и пухом.
— Я решил все переписать на Даниила, — сказал могильщик.