— Зачем же его ломать?
— Чтобы согреть другого, всегда надо что-то отломить от себя.
— Но вам же на нем спать.
— В моем возрасте важно не спать, а один раз уснуть.
Свадебный музыкант Лейзер отодрал от топчана прогнившую доску и сказал:
— Набери за порогом в чугунок снегу. К колодцу все равно не подступиться, обледенел.
Я натолкал в чугунок снегу, тупым ножом нащипал лучины, поднес к печке лампу и зажег от нее доски. Огонь то и дело гас, пока наконец не разгорелся. Я сел к огню и стал отогревать посиневшие ноги.
— Вы что, реб Лейзер, совсем из дому не выходите? — спросил я, немного согревшись.
— Нет, — сказал Лейзер. — Ты же обещал ни о чем меня не спрашивать.
— Кто же вам еду приносит? — снова нарушил я свое обещание.
— Никто. Я вижу, ты не веришь. Думаешь, голодом себя морю. В погребе есть картошка, за печкой лук. Мяса я сроду не ел. Отец на скотобойне работал. Приходил домой весь в крови. В телячьей… коровьей… бычьей… Человек, Даниил, никому не должен быть в тягость. Ни в молодости, ни на старости. Чем он хуже журавля? Старый журавль складывает крылья, а стая летит дальше. Пусть вас совесть не мучает. Летите дальше, летите. Вы еще увидите теплые края, услышите шелест смоковницы и шум водопада. А мне давно пора сложить крылья. Все время ждешь праздника. Совершеннолетие — праздник, женитьба — праздник. Скоро, голубчик, наступит мой последний праздник.
— Разве смерть, реб Лейзер, праздник?
— Для тех, кто устал от жизни, конечно.
Он встал с топчана, взял лампу и заковылял в угол, темный и студеный, как прорубь.
— Где-то у меня сахар завалялся, — проворчал он, тыча лампой в голую стену. — Жаль только: заварки нет.
— Вода все равно мутная, — успокоил я его. — От снега.
Свадебный музыкант Лейзер нашарил в темноте рафинад и протянул его мне.
— Раньше я завидовал огню, — сказал Лейзер. — Мне казалось: от него остается тепло. Как от музыки.
— А сейчас?
— Сейчас я понял. Ничего не остается ни от огня, ни от музыки.
— Остается, — сказал я.
— Что?
— Память.
— А что такое память? — тихо спросил свадебный музыкант Лейзер. — Могильный холм, и только.
— Ради чего ж тогда жить на свете?
— Я жил ради скрипки. Будущей весной мы с ней справим золотую свадьбу.
В чугунке закипела вода. Свадебный музыкант Лейзер достал из шкафа две оловянные кружки, и я разлил чай. Чай был мутный и горячий. Мы дули на него и пили вприкуску.
— Наверно, мне уже не удастся при жизни выдать ее замуж, — сказал Лейзер. — Сватов никто не засылает. Зря ты, голубчик, променял ее на лопату.
— А я не променял.
— Тогда женись на моей скрипке, пока не поздно.
Я раскраснелся от чая и совсем забыл про свои босые ноги. Свадебный музыкант Лейзер шумно прихлебывал из кружки, в зыбком свете лампы и тлеющей доски топорщились его лохматые апостольские волосы, а губы дрожали, как будто их обожгла не вода, а мелодия, искрометная, полная молодой страсти и нетерпения.
— Сыграй мне что-нибудь, голубчик, — попросил Лейзер. Он снова поплелся в темный угол и извлек из него, как из проруби, смычок и скрипку.
— Что вам сыграть, реб Лейзер?
— А что ты умеешь?
— Свадебную плясовую.
— Для могильщика очень даже подходящая вещь…
Как странно, подумал я, взяв смычок и приложив к плечу скрипку. Только что я бежал босиком по снегу, мечтал о смерти, как об избавлении от всех бед и напастей, и вдруг, еще ежась от холода, заиграл веселую плясовую! Может, человек тем и крепок, что недолго оглядывается назад. Кто-то раз оглянулся и превратился в соляной столб.
В печке догорала доска. Я играл, придвинув к огню ноги, и тепло взбиралось по мне, как сок от корней по стволу дерева, и я весь покрывался в темноте зелеными листьями, а свадебный музыкант Лейзер стоял в их тени, как в жаркий летний день, и благодарил всевышнего за ниспосланную прохладу.
Звуки плясовой привели в избу жениха и невесту, запах медовой настойки и белизну брачной постели. Вокруг меня сновали люди, толкались, предлагали всякую всячину, начиная от куриного холодца и кончая рубленой селедкой.
У меня начинался жар.
Я безостановочно водил смычком по струнам, повторяя ту же мелодию, и свадебный музыкант Лейзер сказал:
— Хватит.
Но я не мог остановиться.
— Хватит, — повторил Лейзер. Он отнял у меня скрипку и добавил: — Иначе мои уши вконец рассорятся с твоими пальцами. Никогда и ни в чем, голубчик, нельзя фальшивить. Даже если люди на радостях простят тебе твою фальшь или в печали не заметят ее.
— А это у меня получилось оттого, что я… что я босый, — прошептал я запекшимися губами.
— Босый? — свадебный музыкант Лейзер уставился на мои ноги. — И впрямь босый!.. Как же так?
Я попытался облизать губы, но шершавый язык во рту походил на наждачную бумагу.
— Ты пришел ко мне по снегу?
— Да.
— Гм… Ты пришел пристыдить их.
— Кого?
— Обутых. Ты хотел сказать им: «Эй вы, свиные рыла! Тараканы беспамятливые! Кто веселил вас на ваших праздниках? Чья скрипка услаждала ваши бараньи уши? Постучитесь, пока еще его руки в силах отворять вам дверь!»
Глаза Лейзера как бы вспыхнули от лампы. Они горели зло и исступленно. Лохматые апостольские волосы развевались в темноте, как изодранное знамя, а тревожные руки, словно весла, шелестели в затхлом воздухе, и я прятал лицо от их взмахов.
— Я зашел случайно, — признался я.
— Нет, нет, — осыпал меня скороговоркой Лейзер. — Тебе нечего стыдиться собственной доброты. Я отблагодарю тебя. Я оставлю тебе свою скрипку. Когда-нибудь ты все-таки бросишь лопату: на свете нет лучшего поводыря, чем скрипка. Она никогда не приведет тебя туда, где торгуют и убивают. Ей нечего делать ни на торжище, ни на поле брани. Ее место там, где царят любовь и веселье, где торжествуют мир и справедливость.
— Спасибо, — сказал я. — У меня уже есть одна скрипка.
— Будут две. В прошлую субботу мы сели с моей голубушкой и стали перебирать всех, кому она могла бы достаться. В местечке не оказалось ни одного приличного человека. Кто достоин наследовать мясную или галантерейную лавку, кто — мебельную фабрику, кто — иголку и пилу, но ни один не заслуживает, чтобы к нему переселилась моя скрипка.
— И я не заслуживаю.
— Вполне возможно, — согласился свадебный музыкант Лейзер. — Но ты единственный, который ходит в местечке босиком по снегу.
— Дурак.
— Дай нам бог побольше таких дураков, — сказал Лейзер. — Ты сам не понимаешь, что это значит.
— Это значит схватить какую-нибудь хворь.
— Правильно. А какую?
— Ну ту, от которой всю жизнь человек кашляет.
— Не ту, от которой человек кашляет, а ту, от которой он себе на земле места не находит, — выпалил свадебный музыкант Лейзер. — Тот, кто сегодня может пройти босиком по снегу, тот завтра не побоится подняться в облака.
— Зачем?
— Чтобы взять всевышнего за бороду и сказать: что ты, господи, наделал? Зачем ты создал белый день, если половину жизни мы мучаемся во тьме кромешной? Зачем ты сотворил нас, если не нам, а камню, обыкновенному придорожному камню даровал бессмертие.
Свадебный музыкант Лейзер смочил губы остывшим чаем, вложил в футляр скрипку и медленно направился в другой конец избы.
Скорей бы добраться домой и лечь, подумал я. К сменившему озноб жару прибавилась тошнота, должно быть, от голода. За весь день у меня во рту и маковой росинки не было, и я с жадностью набросился на почерневший от времени рафинад, но сладость только усугубила тошноту.
Голова клонилась набок от усталости и невеселых мыслей. Надо было послушаться Юдифи, терзал я себя. Какого черта я сразу же разулся? Ничего бы Ассир не сделал, он трус и воображала, ему главное попетушиться. А Юдифи я бы все объяснил. Не для себя же я раздобыл коньки, а для нее. Я мог прийти на свидание и без них, в своих испытанных местечковой грязью и снегом сапогах. Во всяком случае не натер бы в них кровавых мозолей. Ну натер, и ладно. Но зачем было бежать? Глупо, очень глупо. Она же мне добра хотела… Обидел я ее… ну, конечно же, обидел… И Лейзера зря растормошил… С таким же успехом я мог постучаться и к водоносу Перецу или к вдове маляра Хаве. Правда, куда им, занудам, до свадебного музыканта… Да и хата его ближе к кладбищу.
— Беда, и только, — проворчал вынырнувший из темноты Лейзер. — Бегут, как крысы с тонущего корабля.
— Кто?
— Вещи. Думал, и валенки убежали, а они просто забились под комод. Еле нашел. Возьми их, голубчик.
— Я их вам верну, реб Лейзер.
— Их-то ты мне вернешь. А кто мне вернет зиму?
Я посмотрел на него с недоумением.
— Кончились, голубчик, мои зимы, — объяснил свадебный музыкант Лейзер. — Одна у меня осталась мечта, дотянуть до весны… До золотой свадьбы… Приглашу все местечко и последний раз сыграю…
— Сыграете, — ободрил я его.
— О чем только я за семьдесят лет не мечтал. Моя изба, голубчик, большой погребальный склеп: на каждую блоху в ней приходится по две несбывшихся мечты. Но разве есть на свете дом, где все сбылось?
— Нет, — сказал я.
— Нет так нет, — вздохнул музыкант Лейзер. — И все-таки я на нее не в обиде.
— На кого?
— На жизнь. Благословенны и листья и огонь, и закат, и восход… А теперь ступай и скажи всем: свадебный музыкант Лейзер приглашает вас на золотую свадьбу!..
— Реб Лейзер, я привезу вам дрова… хлеб…
— Если можешь, подкинь мне керосину. Никак не могу привыкнуть к темноте.
— Хорошо, — сказал я, натянув валенки.
Свадебный музыкант Лейзер запер за мной дверь, но еще долго, до самого кладбища, светила мне в спину керосиновая лампа, как будто за закоптелым стеклом горел не фитиль, а солнце.
Пранаса у рыбака Виктораса не было. В чисто побеленной горнице за столом, накрытым цветастой скатертью, играли в карты. Сдавал сам хозяин, коренастый, рябой, похожий на цыгана, коротко стриженный и неразговорчивый. В местечке говорили, будто Викторас ударил полкового командира и схлопотал за один удар два года каторжной тюрьмы. За что он поднял на полковника руку, никто толком не знал, но с тех пор все побаивались его руки, каторжной, жилистой, с обрубленным большим пальцем.