— Помню, — сказал Пранас.
— Она должна его знать.
— Может быть…
— А как с ними… с золотарями… Кто-нибудь говорил?
— Говорили.
— Ну?
— Пока худо.
— Отказываются?
— Выжидают.
— Цену набивают… Между прочим, Сарра обещала мне ожерелье… настоящее… золотое…
— Деньгами их не прошибешь… Они, понимаешь, даже не за себя боятся…
— За детей?
— И не за детей… Хотя им и жалко их…
— Тогда за кого же?
— Бочку — пожалуйста, сбрую, — берите, а вот лошадь… лошадь — ни в какую…
Пранас подробно объяснил положение. Положение, как он выразился, неопределенное. А время не терпит. Скоро нагрянут холода, и операция может сорваться, потому что в мороз золотари бездельничают, никто дерьмо не вывозит, оно смерзается в лед, не долбить же его ломами, не растапливать, как гусиный жир.
Ждать весны? До весны далеко. Пока лед растает, дети вымрут или их переловят. Переловили же всех голубей, чтоб их в пищу не употребляли. Воробьи, и те не залетают в гетто, нечем им, бродягам, поживиться, каждую кроху тут слизывают языком, а не клювом.
Золотарям дороги их дети и их лошади. Где же раздобыть ледащую клячу, для начала хоть бы одну?
Могильщиком я был, в трубочисты записался, могу для пользы дела стать конокрадом.
Или самому впрячься в бочку?
Будь моя воля, я бы впрягся.
Если можно на человеке пахать, то почему же нельзя возить на нем золото?
Вот это было бы зрелище!
Весь город ходил бы за подводой: и господин адвокат, и девица, которая мне улыбнулась, и слепец, который бы прозрел от такой картины.
Хи-хи-хи!.. Ха-ха-ха!
— И все-таки мы их уломаем, — сказал Пранас. — Предложим приличный выкуп и уломаем… Жизнь одного человека стоит дороже, чем табун лошадей.
— Сейчас табун людей стоит меньше, чем лошадь, — сказал я.
— Ну ты известный пессимист, — заметил Пранас.
— А это что за партия?
— Самая многочисленная… те, кто верит только в плохое.
— Я верю только в хорошее, — сказал я.
— Например?
— В лошадь, — сказал я.
— Этого мало, — вставил Пранас. Для него, для вожака молодежи, может быть, этого и мало, но для меня вполне достаточно… во всяком случае до тех пор, пока мы не вывезем сирот Абеля Авербуха. А потом-потом я стану еще во что-нибудь верить… я и сам не знаю, во что…
С речки веяло прохладой. Коза подошла к голой раките и стала тереться о нее своим впалым боком. Розовое пушистое вымя раскачивалось, как колокол, и негромкий молочный звон колебал мои уши.
Сидеть бы так и сидеть, думал я, смотреть бы на козу и тереться боком о свою ракиту — о косяк двери в родной избе, о край надгробия на местечковом кладбище, о бабушку…
Вот в кого я еще верю!..
— Засиделись мы тут с тобой, — сказал Пранас. — Пора.
Я не слышал его. Я все терся боком о свою ракиту.
— Ты, что, не слышишь?.. Пора!..
— Ты когда-нибудь трешься боком о ракиту? — спросил я у него.
— Я не коза, — прыснул Пранас.
— Козел ты, — сказал я.
Я встал, отряхнул с себя травинки, покосился на противоположный берег, и на миг мне показалось, будто коза встрепенулась, ее дымчатая спина напряглась и выгнулась, и по ней, по спине, осенний ветер, взъерошив, погнал прощальный одуванчиковый пух.
— Встречаемся тут же, у речки… Через два дня… В двенадцать, — отчеканил Пранас.
— У меня нет часов.
— Короче говоря, в полдень… С ответом от Авербуха…
Интересно, застану я тут через два дня козу или нет, подумал я.
Подумал и загадал желание. Если коза будет, оно исполнится. Если же…
— Ты о чем размечтался? — толкнул меня локтем Пранас.
— Послушай, Пранукас… Как ты думаешь, коза тут через два дня будет или нет?
— Тебе-то что?
— Будет или нет?
— Ну будет, будет, — рассердился Пранас. — Никуда она не денется… Думай лучше про Авербуха…
— Видишь ли, я загадал желание, — объяснил я ему.
— От козы наши желания не зависят, — отрубил он.
От кого же они зависят?.. От Красной Армии? Но она далеко, а… коза… рядом…
И потом… потом неужели он ничего не понял?.. не раскусил, какое желание я загадал?.. Или он притворяется?.. Конечно, я желаю, чтобы мы раздобыли лошадь, чтобы погрузили в бочку сирот Авербуха и живыми и здоровыми доставили их к доктору Бубнялису… Я желаю, чтобы враг был разбит, чтобы победа была за нами… Но больше всего я желаю увидеть ее…
— Она в городе, — сказал я, захлестнутый всеми желаниями и тем, единственным, самым большим.
— Кто?
— Юдифь, — сказал я. — Ты знаешь, как ее найти.
— Не знаю.
— Знаешь и скрываешь от меня. Не бойся. Я вас не выдам. Я согласен…
— На что согласен?
— Я согласен вступить в комсомол.
— Давно бы так, — промолвил Пранас.
— Скажи мне ее адрес.
— Перестань! На нас уже обращают внимание, — насторожился Пранас.
— Скажи. И я украду лошадь… Я украду десять лошадей… Клянусь…
— Если я что-нибудь узнаю, я тебе обязательно сообщу, — уклонился от ответа Пранас.
Ничем его не проймешь — ни мольбами, ни кражами, ни даже комсомолом.
— Ты хоть ее видел? — не отступал я.
— Надоел ты со своими вопросами… Я же тебе ясно сказал: узнаю — сообщу…
— А если со мной, Пранукас, что-нибудь?.. А?
— Кто любит, тот дождется, — успокоил меня Пранас.
Ему все ясно. Он любит новую рабоче-крестьянскую власть, он ее дождется, пусть тысячи флагов со свастикой реют в городе, пусть тысячи танков мчат на Восток, к Москве, к Тобольску, он дождется.
А я?
— И ты дождешься, — сказала бабушка, когда Пранас свернул в переулок, и я остался один. — Я напеку вам на свадьбу пироги… мои пироги с изюмом и корицей!.. Я первый раз в жизни выпью чарку медовой настойки… Что это будет за свадьба, Даниил! Всем свадьбам свадьба! Мы пригласим на нее все местечко. Всех! И христиан, и евреев! Мы позовем на нее козу… Да, да, ту самую козу, которая терлась своим белым боком о ракиту… Мы попросим на свадьбу лошадь… Вы достанете ее и вывезете в бочках всех, кто туда поместится… Дерьмовые дети будут водить на вашей свадьбе хоровод, а наставник их Абель Авербух будет плакать от счастья… А из бочек, из отмытых бочек будет течь брага, и великодушные золотари утолят свою вечную жажду. Смешанный хор под управлением Менахема Плавина споет в вашу честь осанну!.. Вот только тогда, Даниил, я умру. Вот только тогда… со свадебным пирогом в руках… я сойду в могилу… И угощу тех, кто мертв… Пускай и мертвые вкусят от вашей радости. Выше голову, Даниил!.. Уже мелется на мельнице мука!.. Уже заведена брага!..
Я плутал по городу, и мне невыносимо хотелось жить. Как никогда…
Свадебного музыканта Лейзера негаданно-нежданно укусила не дурная, а хорошая муха, и он совершенно преобразился. Бывает же так: живет человек, все привыкли к его внешности, к его кашлю, к его бранчливости, и вдруг в одно прекрасное утро или вечер меняется до неузнаваемости, как будто скроили и сшили его заново в какой-нибудь таинственной швейной мастерской, куда обыкновенному смертному и путь-то заказан. Вошел человек туда оборванный, замызганный, с перхотью на воротнике и на лацканах, а вышел — эдакий франт, одетый с иголочки, волосы причесаны, глаза лучатся, обрызгай его одеколоном и ставь в витрину рядом с манекеном, никогда не отличишь, где он, а где манекен, будь ты и семи пядей во лбу.
Франтом свадебный музыкант Лейзер не стал, для витрины, сколько ни трать на него одеколона, он не годится, но все же его словно подменили.
Я смотрел на него и диву давался. Во-первых, он сам — небывалый случай! — постирал свои штаны и рубаху. Последний раз они сушились на веревке лет пять тому назад, а, может, еще и больше.
Свадебный музыкант Лейзер сидел в комнате, прикрыв саваном срамные места, и весь день ждал, пока одежда высохнет на осеннем ветру. Осенний ветер не спешил, у него, у ветра, других забот немало, кто же сорвет листья с деревьев, кто же нагонит тучи, не Лейзер же.
В руке свадебный музыкант Лейзер держал скрипку и щелкал пальцами по струнам.
Еще до войны, когда я прибегал к Лейзеру со скрипкой Шимена, сына доктора Иохельсона, проситься в ученики, свадебный музыкант отказался от меня, протянул руки и сказал:
— Все твои учителя — мои десять пальцев умерли… Ты пришел после похорон.
То же самое говорил он нашему местечковому полицейскому Туткусу. Только тогда он свои руки называл надгробиями. Он даже скрипку свою потопил.
И вдруг такая перемена!
Что же заставило его снова взяться за смычок?.. Обида на костлявую, которая упорно обходила его стороной, словно сама его боялась? Желание хоть чем-нибудь скрасить одиночество? Или, может, Менахем Плавин, бывший армейский капельмейстер, а ныне руководитель смешанного хора и еврейского оркестра, сманил его пайком?.. Говорят, глава нашего правительства адвокат Зильберман выделил какие-то средства на «культурные нужды»…
Во всяком случае Лейзер больше не глумился над теми, кого только вчера обзывал сумасшедшими. Он сам заразился сумасшествием, хотя, как уверяет служка Хаим, заражаться ему нечего было, он, Лейзер, всю жизнь был сумасшедшим, только не бил себя по щекам, не бегал по улицам и не выкрикивал, как наш бедный Цукерман:
— Да здравствует император всея белая и малая… Николай Второй!..
Правда, тут, в случае с оркестром, Хаим полностью был на стороне Лейзера. Он с таким же рвением поддерживал свадебного музыканта, с каким раньше отговаривал от глупой затеи. Чего-чего, а рвения у служки Хаима было в избытке, его хватало на все случаи жизни.
— Что ты на меня так уставился, Даниил? — поймал мой недоуменный взгляд свадебный музыкант Лейзер. — Голого не видел?
— Вы же не голый.
— Я всегда голый, даже когда одет… Все мы, голубчик, голые… — буркнул Лейзер и отложил в сторону скрипку. — И это хорошо.
— Хорошо, что голые?
— Да, — сказал Лейзер. — Никто ничего не может спрятать ни под рубищем, ни под мундиром, ни под ливреей. Ты хоть знаешь, голубчик, что такое ливрея?