Эмиль Шёнайх-КаролатСвечка
Одна из первых сентябрьских ночей. Она лежит прохладно и тихо на большой реке, которая с спокойной уверенностью шлет свои воды навстречу близкому морю. Огни проходящих судов кажутся бледными цветными точками в тумане, застилающем берега. Там — сырые луга, на которых лежат словно тонкие белые простыни; там и здесь мелькает черная точка — это шлагбаум, а перед ним жирные быки лениво глазеют в ночную мглу. От этих лугов дорога идет слегка в гору, вплоть до дач, окруженных парком — это конец предместья близкой столицы.
Над всей картиной стоит круглый месяц, неподвижно и тихо, точно на театральной декорации. На деревьях не колышется ни один лист; их черные верхушки переплелись и обрамляют кругообразно мокрый английский лужок, посредине которого стоит мраморная фигура: статуя имеет такой вид, как будто ей холодно. Далее верхушки деревьев опять сливаются и подступают к самому фасаду роскошной, хотя несколько громоздкой виллы. Они кончаются у балкона из серого песчаника, с золоченою решеткою, на который выходит будуар Елены, единственной дочери советника комиссии, консула какой-то американской республики и владельца земли, расположенной в лучшем пункте столичного предместья, знаменитого своей красотою.
Будуар Елены очень типичен. Окна с боковыми зеркалами, с тяжелыми шелковыми занавесями; комната битком набита мебелью «под буль». Кроме того есть и налет беспорядка, а также слабый, неопределенный parfum, свойственный комнатам, обитаемым дамами. На рояле Эрара, который занимает один из углов комнаты, лежит раскрытая кадриль из «Корневильских колоколов», а из под нее выглядывает кончик «Гибели богов» Рихарда Вагнера.
По песку двора быстро и едва слышно катится карета. Отворяется и захлопывается несколько дверей, слышен краткий разговор, из которого мы узнаем, что Елена слушала лекцию нового молодого приват-доцента, д-ра Куно Розенгайна, «О существенно неосязаемом в осязаемости несущественного», а затем пила чай у подруги, — после чего портьера быстро отдергивается и входит сама Елена. Она бросает в угол шляпку с белым крылом и зажигает прелестную восковую свечку, прозрачно-тонкую, голубую, которая стоит на ее письменном столе, в подсвечнике причудливой формы. Совершив это, она погружается в кресло и начинает вглядываться в месяц, который стоит на небе, точно пригвожденный, и бросает белые лучи в полутемные углы комнаты.
Благодаря свечке, мы замечаем, что Елена очень миловидна. У нее изящное, бледное лицо с большими темными глазами, узкими красными губами и маленькими ушами; в каждом ухе по серой жемчужине. На голове волны спутанных, мягких волос, собственно белокурых, но имеющих вид темных, с легким налетом poudre de riz.
Месяц начинает Елене надоедать. Она откидывает головку назад и замечает перед собой серебряную тарелку с двумя письмами. На обоих адрес писан мужским почерком, но оба они по наружному виду не похожи друг на друга. Одно — скромное, четырех-угольное, запечатанное маленькою печатью, и печать так глубоко и порывисто вдавлена, как будто отправитель ею запечатал жизнь. Конверт другого письма — из толстой, шероховатой бумаги, сложен треугольником и носит огромный пестрый шифр.
Елена не медлит ни одной минуты. Почему-то она выбирает первое письмо — потому-ли, что почерк знакомый, или потому, что она намерена шероховатое послание приберечь для десерта. Она придвигает к себе маленькую, ласково горящую, свечку и читает:
«Фрейлейн Елена!
«Не без глубокого волнения кладу я это письмо в ваши руки.
«Я почти никогда не имею счастья видеть вас — это и заставляет меня писать вам то, что я охотно сказал-бы вам с глазу на глаз, с той откровенностью, какая необходима, когда предлагаешь тяжелый вопрос.
«Мы были с вами знакомы еще детьми, Елена, и вы всегда были добры ко мне, даже тогда, когда мы уже не были детьми и вы уже стали предметом зависти и поклонения, а я должен был заботиться о моем существовании, о куске хлеба. Живя в блеске, вы иногда дарили мне дружеский взгляд, несмотря на большое расстояние между нами и на неизгладимую пропасть между баловнем счастья и сыном бедности. Быть может, вы были добры из жалости, Елена, и не знали, что вы были юношеской мечтой бедного сиротливого мальчика, который, удрученный тяжелой работой, только в любви своей находил силу продолжать идти по тернистой дороге.
«Теперь я достиг зрелых лет, Елена, и моя любовь не угасла, а стала глубже и святей. Я неутомимо боролся с жизнью и завоевал себе скромное, но прочное положение. Низачто бы я не приблизился к вам бедный и удрученный неудачами; теперь же я могу честно спросить: хотите быть моею любимой женой, Елена? Я люблю вас всеми силами души, закаленной в бурях, и хочу хранить вас крепко и неизменно в своем сердце, которое всегда билось для вас и всецело принадлежит вам.
«А теперь будьте здоровы, Елена; у меня такое чувство, как будто должна настать весна. Да хранит Господь мое письмо.
Ваш
Д-р Герберт Штейн».
Маленькая свечка горит с веселым блеском и освещает прелестную картину. Елена откинулась в кресле, а ее маленькая ручка, сверкающая кольцами, которая держит письмо, написанное твердым почерком, сильно дрожит. Ее личико принимает удивительно мягкое выражение, а глаза то углубляются, то делаются светлее, потому что в них стоят две крупные слезы. Ей вспоминаются дни ее детства, когда вспыльчивый Герберт дрался с мальчиками, которые издевались над «купеческой принцессой», затем уроки танцев в зале ратгауза, где высокий гимназист был ее застенчивым, но восторженным поклонником. Она видит его стоящим перед нею в узком и коротком сюртуке конфирманда: он с сияющими глазами рассказывает ей о Гомере, о Парсивале, обо всем, что вовсе не входило в разговор во время танцевального урока, но что было возвышенно и прекрасно и наполняло его душу; — думает она также об общественных балах, несколько лет спустя, на которых появлялся тихий студент, чтобы с счастливым лицом презентовать ей скромный букет фиалок, — она вспоминает о былом все охотнее и охотнее, и везде она видит серьезное лицо с строгою складкой, и глаза, которые никогда не знавали счастья, которые встречали жизнь твердо и непреклонно, чтобы после одержанной победы оглянуться на любимую женщину и сказать ей: все, что я сделал, я сделал ради тебя! И вот этот день настал, день жатвы жизни, полной силы и отречения, и Герберт взял бы свою маленькую, с таким трудом добытую, Елену в объятия и удержал бы ее навеки, и яркое солнце счастья изливало бы свои лучи на Герберта и Елену!
Герберт и Елена... как мило это звучит! Елена улыбается сквозь слезы и тихо повторяет про себя: «Герберт... Герберт... Герберт...»
Три четверти маленькой свечки сгорели. Ее свет сильный и яркий, и она, кажется, счастлива, что, погибая, имеет еще возможность озарить восходящее, великое счастье. Вдруг ее пламя беспокойно взвивается вверх. Елена, наполовину в рассеянности, взяла и распечатала другое письмо. Пока она его читает, она то бледнеет, то краснеет, и Бог знает, что сделалось со свечкой: пламя ее шатается и колеблется, фитиль искрится и трещит, точно в нем возится легион чертенят.
Письмо гласит:
«Глубокоуважаемая фрейлейн!
«Простите, если я осмеливаюсь обратиться к вам с письмом, содержание которого я легко мог бы вам сообщить устно, так как имею счастье довольно часто видеть вас в нашем high life. У меня, однако, очень твердые принципы и к ним принадлежит то, что как в коммерческом, так и во всяком другом солидном деле письменный документ, черное на белом, имеет безусловное преимущество.
«Я, как вам известно, недавно вернулся из дальнего путешествия, которое должен был предпринять по делам нашей известной и уважаемой фирмы, и потому только с недавних пор имею честь знать вас. Но многосторонние личные достоинства ваши, в связи с желанием моего принципала и отца, пробудили во мне решение жениться, тем более, что в этом случае коммерции советник, мой отец, намерен передать мне заведование нашим обширным и вполне солидным предприятием.
«Итак цель этого письма, глубокоуважаемая фрейлейн, — просить вашей руки. И только с тем, чтобы доказать вам, как люблю я вас, я позволю себе упомянуть об одном щекотливом обстоятельстве. Ваш отец, как нам коммерсантам хорошо известно, в последнее время слишком увлекся спекуляциями, и более не богат, в крайнем случае только состоятелен, тогда как операции нашей фирмы, пользующейся прекрасным renommé, были более удачны. Я богаче прежнего, но люблю вас попрежнему и прошу вас своим согласием увенчать мою жизнь. Кончаю, позволяя себе намекнуть по секрету, что коммерции советник, мой отец, без многословных дебатов, сговорился с вашим отцом и, таким образом, шансы нашего союза могут быть признаны окончательно обеспеченными.
«Наше свадебное путешествие могло-бы иметь целью Лондон, via Париж, причем я воспользовался бы этим случаем, чтобы завязать кой-какие новые деловые сношения.
«В приятной надежде на лестную благосклонность, имею честь быть, милостивая государыня,
обожающий Вас
Алоизий Цандер,
фирма Цандер и сын».
Елена вскочила. Глаза ее сузились и сверкают, на ее щеках выступили два горячих красных пятна. Она быстро и решительно садится, чтобы писать. Для этого она придвигает к себе свечку. Последняя почти уже догорела, ее пламя вздымается и падает и бросает дрожащие световые полосы на бумагу и лицо Елены, которое теперь совсем не красиво. Тем не менее, Елена пишет с лихорадочною торопливостью:
«Многоуважаемый г. Цандер!
Ваше предложение для меня столько же неожиданно, сколько лестно. Какая девушка могла бы быть слепа к вашим многосторонним и исключительным преимуществам? Поговорите с моими родителями и примите мое согласие...»
Она не в состоянии продолжать. Догоревшая свечка нестерпима. Она уже едва тлеет и задыхается в зловонном чаду. Через лопнувшую розетку капают густые, горячие восковые слезы и остаток пламени корчится и борется, подобно отверженной душе.