В бывшей солдатской чайной под названием «Русь», на высоченный конек которой в памятный всем в «Ветерке» день 19 октября 1997 года Игорёк водрузил православный крест, что позволило о. Мартирию высказаться кратко и афористично: «Была “Русь” чайная, стала “Русь” православная!», прямо при входе на несущей стене оставалась роспись, которая ни при каких обстоятельствах не могла находиться в церкви, и тем не менее вплоть до последнего времени она там находилась. Роспись любительская, но такая, мимо которой нельзя было пройти, чтобы не остановиться и не разглядеть ее во всех подробностях. Под размашистым утверждением «Коммунизм победит!» с детской искренней непосредственностью было помещено все, что, по убеждению автора, при коммунизме будет иметь место: аист на крыше, трактор на пашне, корабль в море, самолет в небе, ракета в космосе и – посредине – лучезарно улыбающиеся обитатели светлого будущего: женщина в ситцевом платье и мужчина в рабочем комбинезоне (женщина держала на руках ребенка – то ли негритенка, то ли нашего, но очень какого-то замурзанного). Далее шли домашние животные: корова, уткнувшаяся мордой в молочную автоцистерну, розовый поросенок, задумчиво взирающий на связки колбас, курочка Ряба, выстреливающая в корзину с яйцами еще одним, не золотым, а, как обещала, простым, кот, отдаленно напоминающий Котана, сидящий в позе караульного пса. Затем снова были люди, уменьшенные в несколько раз по сравнению с запечатленными на первом плане коммунистическими Адамом и Евой, успевшими вкусить в своем раю греха. Сначала шли военные: летчик, солдат и матрос, а в некотором отдалении стояли пшеничноволосый комбайнер со снопом пшеницы в руках, то ли маляр, то ли штукатур – непонятно, потому что в одной руке его была длинная кисть, в другой пиковый мастерок, и, наконец, шахтер с отбойным молотком на плече, чумазый, как негр, а может быть, даже и негр, отец того ребенка, – короче, чего там только не было, да и то легче сказать чего. Не было там секса, алкоголя и наркотиков, а также даже намека на то, что помимо этого самодостаточного мира может существовать какой-то другой… Это был дольний мир, заменивший собой мир горний, мир победившего человека, ежедневно празднующего по этому поводу победу.
Интересно было наблюдать, как монахи разглядывали эту прокоммунистическую стенопись. Отец Мардарий переходил нетерпеливо от сюжета к сюжету и от персонажа к персонажу, прыская по поводу каждого смехом, отец же Мартирий как уставился на шахтера, так и не сводил с него глаз, задумчиво трогая изображение рукой, пока не повернулся к Игорьку и не приказал зачистить, как он печально выразился, веселые картинки. Это оказалось неожиданностью для всех, и в первую очередь для о. Мардария.
– Да как же так-нат, красиво женат, а красота-нат, – начал было объяснять толстяк, но великан так на него глянул, что тот замолчал.
Зачистить и на зачищенном месте написать картину на сюжет Священной истории, когда по Божьему наущению Авраам должен был «закалать», то есть зарезать, своего любимого сына Исаака, но посланный Богом же ангел помешал ему это сделать – таков был приказ о. Мартирия. Никто не смел возразить, хотя всем было жаль впечатляющего и убеждающего творения безвестного Облачкина, чья подпись скромно стояла в нижнем правом углу произведения. Точней, подпись была не совсем такая, а «Облач» – окончание фамилии отвалилось вместе с небольшим куском штукатурки, но все были уверены, что фамилия художника – Облачкин. Поражал и год создания росписи – 1991-й. Когда в коммунизм уже никто не верил, Облачкин верил сам и заставлял в него верить других.
Именно такой художник требовался Игорьку для выполнения Мартириева приказа: ведь если он мог заставить поверить в то, чего не может быть, насколько легче ему убедить всех в том, что, возможно, даже и было… Кликнули клич по городам и весям, но никто никогда нигде ничего не слышал о талантливом и самобытном Облачкине. А между тем художников в «Ветерке» было ноль. Татуировки кололи по старым трафаретам: «Дедушка Калинин, век меня мотать, отпусти на волю, не буду воровать», а кто такой Калинин – не знали. Петь в «Ветерке» тоже толком не могли, но хор Игорёк сбил и петь заставил. «У меня и медведь запоет», – повторял он, потирая костяшки пальцев. Но рисовать медведя не научишь, сколько косолапого не бей. Храм стоял не расписанный, иконостас представлял собой набор прикнопленных к фанере типографских икон. «Молись, и художник появится», – приказывал о. Мартирий. Молиться Игорьку было некогда, он весь растворялся в хозяйственной деятельности, к тому же было кому вместо него молиться.
Молились, и художник появился! Фальшивомонетчик по фамилии Рубель. Говорили, что нарисованные им доллары никто не мог отличить от настоящих и, если бы не родной брат, решивший отбить у него его девчонку, он сейчас блаженствовал бы с ней где-нибудь на Канарах. Но расписывать храм Рубель отказался, объяснив это тем, что в бога не верит и верить не собирается. Игорёк бить не стал – дал послушать крики оглашенных. Рубель послушал и подкорректировал позицию:
– Расписывать буду, а верить нет.
– Это пожалуйста, – пожал плечами Игорёк. – В этом деле даже на зоне – свобода.
Рубель начал с потолка… В небесных высях преобладал зеленый цвет, а Господь Саваоф кисти Рубеля здорово смахивал на америкоса с пятидесятидолларовой купюры. Все это вызывало досаду, но художник был один, и Игорёк обращался с ним бережно. Терпеливо увещевая, староста храма убедил художника прибавить к зелени золота, а Вседержителю пририсовать бороду. Взглянув на потолок, монахи поморщились, но не сказали ни слова. Кажется, это задело творческое «я» художника. Следующим заказом стала большая, в рост, икона Благоразумного разбойника. Образца у монахов не оказалось, и о. Мардарий описал ее своими словами:
– Он стоит-нат, на фоне райских кущей-нат, с большим крестом в руках-нат. Голый-нат.
– Голый? – не поверил Игорёк.
– В набедренной повязке-нат, – уточнил о. Мардарий.
Отец же Мартирий предложил образное решение:
– Он еще на кресте, но уже в раю. Понятно?
– Понятно, – неожиданно легко согласился Рубель.
Когда монахи уехали, художник выразил заказчику опасения, что, если он будет работать по представлению, у него ничего не получится, и высказал потребность в модели, которая бы ему позировала.
– Ищи, – сказал Игорёк. – Только в «очко» не лезь. – Очком в «Ветерке» называли 21-й отряд.
– Может, объявим конкурс? – вдохновляясь на глазах, предложил Рубель.
Конкурс объявили, и на следующий день к расположившейся в Подсобке мастерской художника выстроилась очередь. Зэки оказались народом тщеславным, очень многим в «Ветерке» хотелось, чтобы на него молились. Давали художнику взятки – пряниками, чаем, сигаретами. Рубель все это брал, ел, пил, по особому разрешению Игорька курил, так как не мог без сигареты, как он выражался, осуществлять творческий акт. При этом гнал от себя соискателей образа Благоразумного разбойника, после каждого третьего мотая головой и объясняя:
– Они, может, и на кресте, но точно не в раю.
Промучившись с неделю, Рубель посмотрел на Игорька, как будто увидел его впервые, и воскликнул:
– Я понял – это ты!
Игорёк сделал вид, что удивился, хотя с самого начала был уверен в таком исходе. Данный ход Рубеля вызвал у Игорька восхищение, но одновременно и опасение за свое будущее на посту старосты церкви – в зоне появился человек, который мыслил и действовал на уровне, на котором мыслил и действовал он сам. Успокаивало только то, что Рубель не верит, – невозможно было представить, чтобы неверующий стал старостой церкви. Но ход его мыслей поражал. «Понравится монахам икона – вознесут тебя, не понравится – разнесут меня», – думал Игорёк, вглядываясь в мелкие невыразительные черты лица художника.
– А ты случайно не еврей? – растерянно спросил Игорёк.
– Показать? – решительно предложил Рубель.
– Лучше мой посмотри, – перевел все в шутку Игорёк и начал позировать. Делал он это охотно и легко, чему имелось внятное объяснение: Игорьку не надо было изображать Благоразумного разбойника, он сам был разбойником, и именно благоразумным. В самом деле, статья, по которой Игорёк отбывал наказание, квалифицировала его действия как разбой. Восемь лет «строгого» – это и есть его, разбойника, образно говоря, крест. Благоразумие же проявилось тогда, когда монахи привезли в «Ветерок» крест настоящий, православный, деревянный, здоровенный и тяжеленный – Игорёк вышел из строя, взял его и понес, вследствие чего и был назначен старостой церкви и теперь, по мнению многих, проживал в раю, причем являлся в нем первым. Провели пять или шесть сеансов позирования, и после каждого, приставив к стене специально для этого изготовленный в столярке православный крест, Игорёк делал замечания и давал поправки. От природы он был великолепно сложен и красив лицом, Рубель это все приукрашивал, но Игорёк все равно требовал сделать талию тоньше, бицепсы рельефнее, лоб шире, а волосы гуще и чернее, и чтобы ни одного седого! Главной же претензией Игорька было то, что лицу Благоразумного разбойника на иконе не доставало духовности. Если к претензиям первого рода Рубель относился, как прожженный профи, и безропотно уменьшал и увеличивал, делал гуще и чернее, то в ответ на требование духовности кривился, начиная страдать изжогой, и в конце концов огрызался:
– Где я тебе ее возьму, я же не верю!
– Извини, забыл, – успокоенно говорил Игорёк, затыкая за резинку трусов вафельное полотенце, изображавшее набедренную повязку Благоразумного.
Когда монахи смотрели на готовую икону, сердце у Игорька колотилось так, будто весь вечер накануне он гонял чифир. Рубель старательно делал вид, что мнение монахов ему безразлично, но при этом грыз ногти и сплевывал. Райские кущи за спиной разбойника подозрительно напоминали долларовую зелень, но монахи не акцентировали на этом свое внимание. Восторга не выразили, но икона им понравилась. Поняв это, Игорёк встал рядом и, напрашиваясь на похвалу, напомнил: