Они с Эсфирь садились у служебного входа в «жигули», когда Сережа случайно оказался рядом. Обуреваемый неведомым чувством, он не мог ни стоять, ни сидеть, поэтому, выйдя из цирка, взял и побежал вокруг круглого здания. Нет, он не искал встречи с Фламинго, он и представить себе не мог, что, как все люди, та девушка ходит по улице. Нарезав три круга, Сергей пошел на четвертый и вдруг увидел ее и сразу узнал, хотя она была без розовых крыльев и без шеста в руках.
Зато оставался нос.
Во всей экзотической фигуре циркачки мальчика привлекал именно он – большой, плавно изогнутый, очень похожий на клюв фламинго.
Сережа остановился в нескольких шагах и, глядя на нее, замер, ожидая, что она взмахнет сейчас руками-крыльями и улетит.
Завтруппой сел за руль, а она, привлеченная восхищенным взглядом мальчика-богатыря, остановилась у открытой дверцы.
Сережа сначала не поверил, что она смотрит именно на него, он даже посмотрел, нет ли кого слева или справа, но ни там, ни там никого не было. Ему не представлялось возможным, что она может видеть его точно так же, как он видит ее. Но она смотрела именно на него, и, поняв это, Сережа сделал несколько неуверенных шагов вперед и оказался совсем рядом с ней.
Она смотрела на него удивленно, огромные ресницы вопрошающе подрагивали, и из уст мальчика вырвались слова, которым он удивился и обрадовался:
– Можно я вас на руках понесу?
– На руках? – Фламинго удивилась всего на мгновение, и тут же удивление сменилось радостью. – Конечно!
– Дорогая, ну сколько можно! – подал усталый голос жених.
Она не услышала, а Сережа услышал, но никак не прореагировал, твердо зная, что между Фламинго и этим человеком не может быть ничего общего, его для нее нет, а значит, и для него тоже.
Он подхватил девушку на руки – легко и просто, как будто делал это ежедневно, повел головой из стороны в сторону, выбирая направление движения, и пошел на четвертый круг.
Жених закрыл окно, выскочил из машины, захлопнул дверцу, закрыл на ключ, нагнал их и потрусил рядом.
– Эсфирь, мне надоели твои выходки! Ну сколько можно… – канючил он на бегу. – У нас заявление в Грибоедовском лежит. Оркестр Госцирка задействован. Триста человек гостей! Ты что, хочешь все сорвать?
Любопытно, что мужчина при этом ни разу не обратился к мальчику, как будто его здесь не было. Фламинго приблизила лицо к уху Сергея и приказала:
– Быстрей!
Он кивнул и побежал быстрей.
Немолодой и совсем неспортивный жених продержался рядом недолго и, отстав, остановился, тяжело дыша и глядя задумчиво вслед уносимой невесте. А Фламинго смеялась издалека звонким, совершенно детским смехом.
Потом случилась та короткая встреча с учителями и одноклассниками, во время которой Сережа успел проститься со своей прошлой жизнью, потом Фламинго попросила его остановиться и поставить ее на землю и, когда Сережа все исполнил, благодарно поцеловала его в щеку.
– Спасибо, – сказал Сергей и, подумав, прибавил: – Я целовал тебя много-много раз.
Он не стал объяснять, что имел в виду свою любимую марку.
– Вот как? – удивленно проговорила девушка.
Спустя какое-то время они оказались в гостинице, где жила труппа, в ее маленьком номере.
– Тебе сколько лет? – спросила девушка.
– Шестнадцать, – ответил Сергей.
– Хорошо, – сказала она.
Оказалась, что Сергей родился в шахтерском поселке, рос, учился, жил, пил свиную кровь и собирал марки для того только, чтобы в эту ночь любить Фламинго.
Любовь сопровождалась шумом и криками за дверью – жених пришел туда с милицией и требовал взломать дверь.
– Не обращай внимания, – попросила Эсфирь, и Сергей не обращал.
Милиционеры подавали строгие, но смущенные голоса и замолкали, когда слышали вдруг заливистый и счастливый женский смех.
Эсфирь смеялась, когда…
А с женихом в тот момент случалась истерика и он требовал у милиционеров пистолет.
Соседи за стенкой, тоже цирковые, играли на гитаре, пели, шумели, явно одобряя поступок девушки, и замолкали, когда она начинала смеяться.
Несколько раз Фламинго устало засыпала, глядя на Сережу плывущим взглядом, и повторяла одни и те же слова:
– Мой мальчик… Мой герой…
Неутомимый мальчик и несомненный герой глаз в ту ночь не сомкнул, так все было для него интересно. Она рассказывала о себе, он о себе, потом они любили друг друга, а когда она, обессиленная, засыпала, он ее разглядывал, и это было для него, пожалуй, интереснее разговоров и даже любви. Рассматривая ее ломкое тело с голубой кожей и розовыми подмышками, проводя пальцем по большому изогнутому носу, он все больше убеждался в том, что Эсфирь не человек, а птица, которая вынуждена жить среди людей, и ей приходится это скрывать. Дождавшись, когда в очередной раз она проснется, он наклонился над ней и прямо в лицо спросил:
– А ты знаешь, что ты – фламинго?
Она махнула рукой, как взмахнула крылом, улыбнулась в полусне и, шепнув: «Конечно знаю», свела свои тонкие руки на его крепкой шее, и он окончательно утвердился в своем убеждении.
Утром, когда гостиница наконец заснула, а милиционеры и жених ушли, Эсфирь сняла со своей груди маленький золотой крестик на тонкой золотой цепочке. Он лежал между ее крошечных твердых грудей с черными сосками, а едва поместившись на бычьей шее Сергея, оказался прямо под адамовым яблоком.
– Носи, – сказала Эсфирь и улыбнулась.
– А ты? – спросил Сергей.
– А мне нельзя.
– Почему?
– Потому что я еврейка…
Сергей удивился и обрадовался. Он слышал слов «еврей», знал, что есть такие люди – евреи, но никогда их не видел. Видимо прочитав это в его взгляде, Эсфирь засмеялась, а Сергей не понял почему и смутился.
– Что, разве евреям нельзя крестик носить? – спросил он.
– Нельзя, – кивнула она, хмурясь.
– Почему?
– Потому что мы Его распяли, – ответила она, хмурясь.
– Кого? – теряясь, спросил Сергей.
Она улыбнулась и, поцеловав его в лоб, проговорила:
– Ты и этого не знаешь? Какой же ты счастливый!
…Когда после рассказа о своей несчастной немецкой любви дядя Петя наконец успокоился, Сергей попросил его себя развязать, что и было исполнено. Вечером они сели вчетвером за стол, и Сергей сделал вид, что простил родителям их предательство. Дождавшись, когда отец с матерью уснут, он ушел из дома, как думал – навсегда.
Добравшись на попутках до областного центра и найдя гостиницу, Сергей не обнаружил там Эсфирь – несколькими часами ранее она уехала в Москву. В кургузом, перешитом из отцовского, пальто, без копейки денег, Сергей двинулся вслед за своей любовью, и с опозданием в один день тот же самый путь проделали отец с дядей Петей.
Мать все это время сидела у окна, плача.
Они вернулись через пять дней втроем – целые и невредимые, но здорово пьяные, особенно Сергей, и, видя его такого желанного и впервые пьяного, мать то начинала смеяться, то снова плакала.
– Напоили парня, дураки старые! – ругалась она на мужа и брата, а те горделиво оправдывались.
– Если б мы его не напоили, мы б его сюда не привезли!
Это было не совсем правдой. Сергей напился сам, увидев издалека свою Эсфирь в наряде невесты, а рядом завтруппы в качестве жениха. А дядя Петя с отцом в поисках Сергея даже оказались на той свадьбе, и дядя Петя сплясал там под общий смех барыню.
– Где мы только в этой Москве не были, чего только не видели, – рассказывал дядя Петя сестре, глядя на спящих на диване валетом сына и отца, и, попросив налить напоследок стаканчик, признался полушепотом: – Даже с евреем поцеловался! – после чего сплюнул и вытер рукавом рот.
Такой была первая и, как потом выяснилось, главная в жизни Сергея Коромыслова любовь. Теперь, когда мы узнали о ней, для нас кое-что прояснилось в многосложном характере о. Мартирия, и в частности – его нетипичная для русского монаха позиция в еврейском вопросе, который можно, наконец, в этой истории закрыть.
Как уже говорилось, будущий о. Мартирий был женат и имел ребенка, правда, неродного. Жену звали Алена, она была дочерью известного советского писателя, гордилась отцом и заставляла гордиться им своего мужа. Сергей заставлял себя это делать, но у него плохо получалось. Писатель относился к зятю с насмешливым любопытством и встречал всегда одними и теми же словами «Ой ты, гой еси, добрый молодец» с ироничной, если не сказать презрительной интонацией. Впрочем, встречались они редко – писатель был большим писательским начальником, не то что на зятя, на дочь времени не хватало.
Сергей старательно прочитал все романы своего тестя. В них всё было хорошо и все были хорошие. Сергей встречал в своей жизни много хороших людей, но те были живые, настоящие, а эти – словно из жеваной бумаги слепленные. В каждом романе они боролись за советскую власть и побеждали, причем уже с первого абзаца было ясно – победят. Тесть был крупный, громкий, деятельный, но за всем этим чувствовались внутреннее безразличие и усталость. Нужно было в жизни обязательно успевать, и он успевал, но давалось это нелегко, особенно в последнее время.
Между прочим, это он приехал просить благословения на написание романа о возрождении православия в новой демократической России и, что интересно, не узнал в монахе своего бывшего зятя, а не получив желанного, такую потом кляузу в патриархию настрочил, что у настоятеля вновь были из-за о. Мартирия неприятности. А роман свой он все-таки написал и опубликовал – то ли «Возрождение» называется, то ли «Восхождение», то ли «Воскресение», нет, не «Воскресение», конечно же…
Изображая кипучую общественную и бытовую деятельность, дочь писателя Алена тоже была какой-то усталой, хотя толком еще не жила, все в ней было пресное, и даже ребенок был какой-то усталый, и рос скучно и неохотно.
Уход из семьи закончился первым в жизни Сергея запоем.
Совсем не хочется, но ради правды жизни и нашего повествования должно рассказать об этой периодически повторяющейся черной полосе в судьбе о. Мартирия, и в первую очередь в судьбе, потому что напасть эта досталась ему по наследству, но не по прямой, от отца, который выпивал, но не пил, а по боковой линии – от крестного.