Примерно раз в полгода о. Мартирий приходил в келью к настоятелю, клал перед ним свое монашеское облачение и наперсный крест, кланялся земным поклоном и уходил. Уходил в подряснике, а спустя две недели возвращался невесть в чем, один раз даже в галошах, подвязанных к ногам медицинским бинтом.
«Господь оставляет», – тоскуя взглядом, объяснял он свое состояние о. Мардарию накануне очередного запоя, а возвращался, радостно повторяя: «Вернулся! Вернулся!» – имея в виду вовсе не себя.
Отцы-настоятели – и старый Афанасий, и новый, как могли, пытались любимому иноку помочь: лично молились мученику Вонифатию, преподобному Моисею Мурину, а также Флору и Лавру, которые сами в свое время страдали от этого недуга. Командировали о. Мартирия в город Серпухов, где он часами простаивал на коленях перед Чудотворной иконой «Неупиваемая чаша», благодарно увешанной золотыми перстнями и цепями тех, кому помогло, но в случае о. Мартирия чуда так и не случилось. Была большая надежда на некоего о. Нестора, тоже монаха из далекого муромского скита, создавшего какую-то особую елейную соль, побеждающую алкоголь, делающую трезвенниками самых запойных пьяниц, но монах тот принадлежал старообрядческой церкви, и на общение с ним при всем своем желании о. Афанасий-старый благословить не мог.
Периодические вынужденные отлучки о. Мартирия монастырская братия ехидно называла «паломничествами» и нетерпеливо ждала его возвращения, чтобы в сравнении с ним еще больше возвыситься.
Боясь, что в миру с пьяным монахом случится что-нибудь непоправимое, о. новый Афанасий запретил ему покидать монастырские стены, и последние два года о. Мартирий совершал «паломничества» в своей трансформаторной будке.
«Запил Полкан», – не без удовольствия повторяла тогда братия.
В такие окаянные дни о. Мардарий как мог защищал своего друга и брата, не подпуская к будке любопытствующих, а по ночам, когда монастырские врата запирались, взбирался на сторожевую башню и пел своим удивительно красивым голосом «Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице, зриши мою беду, зриши мою скорбь», – пел так, что заслушивались все ненавидящие о. Мартирия, а иные не могли сдержать слез.
Наверное, в прежние старинные времена одно лишь такое «паломничество» стоило бы о. Мартирию его монашеского клобука, а если бы вдруг настоятель взялся пьяницу защищать, дошла, добралась бы праведная братия до самых церковных верхов и добилась бы расстрижения нечестивца. Сегодня жаловаться легче – не надо никуда ходить, снял трубку, набрал номер, представился – так, мол, и так, но никто в монастыре по этому поводу не звонил и никому не жаловался, однако не от избытка благочестия подобное недоносительство происходило. Это в те же прежние старинные времена первейшим монашеским искушением была похоть – злодейка-женщина во всей своей красе то и дело вставала перед изнуренными постом и молитвой иноками, а в наше время стоит перед ними злодейка с наклейкой.
Короче – пила братия.
Может, не так явно и не так трагически, как о. Мартирий, но положения дел это не меняло. Поэтому, посмеиваться над о. Мартирием – посмеивались, смеяться – смеялись, но бросить в него камень никто не решался, так как понимали – отлетит рикошетом и тебе же в лоб угодит.
Нет, не все, конечно, были там и такие, кто ни-ни, ни капли в рот не брал, но про них сказал однажды о. Афанасий-новый с горечью: «Лучше б пили…» – настолько никчемный это был народ. И все-то они в «благочестие» превращали, даже плохо скрытое сквернословие. «Удружит» один брат другому в каком-нибудь деле, подсуропит, и тот с обидой ему потом выговаривает:
– Ну, спаси Господи, брат…
А тот на дыбки:
– Это меня спаси Господи? Да это тебя спаси Господи!
Тут третий, такой же, рядом оказывается.
– В чем дело, братья?
– Да он мне «Спаси Господи» сказал.
– Ты так ему сказал?
– Сказал и еще скажу! А ты иди, куда шел.
– Ах так! Ну, тогда я вам обоим скажу: «Спаси Господи!»
И пьющая, и непьющая, враждовала братия не только с о. Мартирием, но и между собой, может, этого его и спасало.
Что же касается самого о. Мартирия, то он как раз ни с кем не враждовал, желая со всеми дружить, но надо признать, это не получалось.
Взять, к примеру, прискорбный случай с о. Иосафом, которого он не только буквально перекинул через монастырскую ограду, но и, уже образно говоря, всю монастырскую братию в разные стороны разметал. Никто не спорит, привычка о. Иосафа во время братской трапезы класть свою ладонь на колено рядом сидящего брата – немного странная и где-то даже неприятная, но, зная, кто такой о. Иосаф и сколь много значит он для монастыря, можно, как говорится, и потерпеть. Ведь о. Иосаф – не простой монах, а главный экономист епархии, имеет прочные связи не только в губернской столице, но и в первопрестольной. Все терпели, все молчали, и только о. Мартирий решил привлечь к своей персоне внимание, когда за трапезой рядом с ним о. Иосаф оказался.
Трапезничали обильно, но однообразно – в тот год на монастырском огороде уродилась одна капуста, на нее и налегали. Был салат из капусты, на первое щи постные, на второе капуста тушеная и, наконец, капустный кисель под названием «послушник», который монахи за последствия, связанные с его употреблением, называли «непослушником».
За обедом о. Мартирий обычно так поступал: вываливал первое, второе и третье в одну миску, перемешивал и ел. В тот приснопамятный обед одно другому не противоречило, но бывало и так, что он соединял винегрет, уху, капустные котлеты и заливал все это сладким киселем, чтобы, как он объяснял, отбить у еды вкус – боролся так с грехом чревоугодия, убивая аппетит, который, как известно, во время еды приходит. Но убивал он его таким образом не только себе, но и у находящихся рядом, ибо какой может быть аппетит, если на твоих глазах человек ест подобную бурду? Причем съедал он всегда все, напоследок вычищая миску хлебной корочкой, после чего и ее съедал.
Так было и в тот злополучный день – все съел о. Мартирий, миску вычистил и корочку съел, после чего поднялся и без благословения (!) отца настоятеля взял о. Иосафа за бока, поднял над головой и вынес в открытые двери трапезной. А надо видеть о. Иосафа, и если у того же о. Мардария жирок молодой, легонький, то у о. Иосафа это затвердевший кабаний жир, и весу в нем никак не меньше десяти пудов, и поднять его никакой обычный человек не в силах, что дало братии право задать законный вопрос: «Какой властью он это сделал?» Но это было уже потом, на одной из бесчисленных разборок полета о. Иосафа, а тогда онемевшая братия, посидев окаменело, разом сорвалась с длинных лавок и кинулась, давясь, в дверь, тоже без благословения отца-настоятеля Афанасия-старого, который сидел на своем царском месте красный от стыда.
Выбежав во двор, потрясенная братия наблюдала, как о. Иосаф, разведя руки наподобие самолетных крыльев, с перекошенным от страха лицом перелетает через монастырскую, каменной кладки, ограду…
Через какое-то время раздался удар и некоторые даже почувствовали, как потом утверждали, как содрогнулась под ногами земля. Перепуганные до смерти, монахи кинулись гурьбой к воротам и, огибая стену, понеслись, взметая пыль полами подрясников, рисуя в своем воображении картины падения одну страшней другой, как например: лежит о. Иосаф, треснувший пополам, или – одной бесформенной кучей, но то, что они увидели, оказалось даже страшнее. От о. Иосафа буквально ничего не осталось, если не считать мокрого места. Братия его обыскалась, крича и взывая, заглядывая под каждый лопух и бесстрашно врываясь в заросли крапивы, но, кроме лежащей там, забытой всеми облезлой и потрескавшейся скульптуры Пионерки, ничего не смогла обнаружить.
А в это время о. Афанасий-старый, глядя скорбно, обратился к вернувшемуся в трапезную с повинной головой о. Мартирию с вопросом:
– Зачем ты это сделал, отец?
Именно тогда о. Мартирий произнес свою фразу, повлиявшую потом и на жизнь обиженных «Ветерка»:
– Ненавижу содомитов.
Отвлекаясь в который раз от основной истории, зададимся вопросом: почему, за что наш герой так негативно относился к лицам нетрадиционной сексуальной ориентации, может быть, были у него какие-то связанные с этим истории?
Да, была одна, в студенческие годы Сергей Коромыслов смотрел однажды в кинотеатре фильм, когда вдруг почувствовал на своем колене руку сидящего рядом мужчины. Сергей покосился на него: мужчина был серьезный, в костюме, галстуке и шляпе, и, решив, что сосед спутал свое колено с чужим, поднял его руку и водрузил на его же колено, но спустя некоторое время действие повторилось… Только на третий раз до Сергея дошло, вспомнились какие-то рассказы, в которые он не очень верил, ужас и возмущение охватили его, и он взял соседа за бока, поднял над головой, вынес на улицу и поставил на землю, перепутав от возмущения верх с низом.
Но не тот малозначительный случай заставил о. Мартирия так жестко формулировать свою позицию в вопросе однополой любви, а его уединенные глубокие на эту тему размышления. Противоестественная эта любовь представлялась ему победой немощи над силой, за чем неминуемо последует страшная расплата. Как воевавшие, пережившие войну люди больше всего войны боятся, верующие по-настоящему больше всего боятся страшного суда, быть может, пережив его в своих молитвах, а о. Мартирий – человек истово, бескомпромиссно верующий, молился яро и самоистребительно. Ненавидя содомитов и борясь с ними, как казалось о. Мартирию, он тем самым хотя бы на мгновение оттягивал срок всеобщей человеческой за свои грехи расплаты.
Однако вернемся к прискорбному случаю с о. Иосафом.
Услышав от о. Мартирия о его ненависти, о. Афанасий-старый, тайно принявший монашеский постриг еще в советские времена, когда работал директором банно-прачечного комбината, человек исключительной чистоты и нравственности, который, если бы мог, сам поступил бы так же, тяжело и протяжно вздохнул.
– Жалею я тебя, плохо тебе здесь без меня будет, – сказал он и торопливо ушел, с трудом скрывая слезы.