– Я обращаюсь к вам с просьбой. Почему именно к вам? А к кому я могу еще здесь обратиться? – (Нет, так нельзя, это может его обидеть.) – Вот почему… После того, как я все вам расскажу и покину этот кабинет навсегда, я не смогу ни к кому обратиться, потому что у меня нет связей и знакомств… в правоохранительных органах. (Это хорошо – «в правоохранительных органах».) Дело в том, что вчера, то есть уже практически позавчера, в милиции, в КПЗ со мной сидел паренек, или я сидел с ним, что, впрочем, одно и то же. Дело в том, что он подрался с милиционером. Согласен, это ужасный проступок и даже преступление, за которое автоматом неизбежная статья, и именно эта неизбежность наказания побуждает меня к вам обращаться. В милиции его не били, помешал профессиональный праздник – решили не портить. (Десятое ноября – День милиции, как вы, конечно, знаете.) Но пообещали избить сегодня, отбить… всё на свете… Пожалуйста, не улыбайтесь, это не смешно, это совершенно не смешно! Понимаете… Это замечательный парень! Я даже представить себе не могу, откуда сейчас такие берутся! Их не должно быть, а они – есть. Вот и он – есть тоже! Он – есть! Во-первых, он подрался с милиционером, потому что защищал честь сестры. Милиционер ее оскорбил, а паренек (он же ее брат!) вступился, завязалась перепалка, потом драка… Он говорит, что сломал милиционеру нос, но может, еще и не сломал? И, в конце концов, человеческая честь дороже носа милиционера! Он не знает, возможно, что такое честь, но именно ее он защищает! Его послали в Чечню… послали в Чечню, а мы хорошо знаем, что там, в этой Чечне, было… Вы думаете, он что-нибудь такое рассказывал? На что-нибудь жаловался? Ничуть! Наоборот! «Повезло!» А о том, что его могли там запросто убить, не задумывается. Потому что он относится к этому как к своему гражданскому долгу. А вернувшись домой, идет не в коммерческую палатку торговать, не в охранники, не в рэкетиры, куда они все сейчас стремятся, а, представляете, – на АЗЛК! Слесарем! Я говорю: «Но он же стоит, не работает». А он уверен, что заработает, когда-нибудь заработает. Знаете, что он мне сказал? «Должна же Россия с коленей подняться!» Вы представляете? «С коленей…» Ему двадцать один год всего… Мечтает о семье, о детях. Его ровесники мечтают о «бумере» и пистолете, о путанах, а он – о жене и детях. И чтобы четверо, не меньше. А знаете, почему? Потому что «у чеченцев семьи большие». А в милиции ему обещали отбить… всё на свете…
– Фамилия.
– Чья? Его или моя?
– Его, конечно.
– Его? Его фамилия?
Он спросит его фамилию, а я, а я… Ах, Валентина Ивановна!
Третий
«Я на солнышке сижу и на солнышко гляжу!» Правда, сейчас я на него не гляжу, но только что глядел, пока оно не зашло, то есть вышло – за чаем, оно (она) скоро вернется, и я опять буду глядеть и радоваться, и любоваться… А сидеть на солнышке я продолжаю – отогреваюсь после автозака – хорошо! Когда меня ввели в кабинет Писигина, Неписигина там не было, но была Валентина Ивановна. Одна. На том же самом месте стояла, где и вчера – с «Делом» в руках, только теперь без «Дела». Стояла, смотрела на меня и улыбалась. Я так и ахнул про себя: Валентина Ивановна! За ее спиной было окно, и солнечные лучи пробивались сквозь пышные рыжеватые волосы, устроив над головой самый настоящий нимб. Как прекрасна, как восхитительно прекрасна была в то мгновение Валентина Ивановна!
– Замерз… Козлов?
– Нет, – ответил я с готовностью, не понимая, почему она меня Козловым назвала, но тут же догадался: по всей вероятности, она недавно занималась «Делом» какого-нибудь Козлова и, глядя на меня, но думая о Козлове, назвала меня Козловым; со мной такое тоже случается, например, однажды за обедом я назвал Женьку Наташей, и Женька такое устроила, что вспоминать стыдно, хорошо, что Алиски не было дома (присутствие Алиски никогда Женьку не останавливает), – а ведь я просто читал накануне «Войну и мир», вернее – перечитывал, я этот роман периодически перечитываю, и, находясь под впечатлением бессмертного образа Наташи Ростовой, назвал жену именем моей любимой литературной героини. Объяснению моему Женька решительно не поверила, но, извините, я все-таки немножко не Женька, мне не надо все объяснять, я и так понял, почему – Козлов. А на вопрос: «Замерз?» я ответил «нет», потому что в моем понимании на подобные женские вопросы мужчина так и должен отвечать, если, конечно, он мужчина, а не нюня какая-нибудь.
Например:
– Замерз?
– Нет.
– Устал?
– Нет.
– Тебе больно?
– Нет.
(Хотя, признаться, в железном мешке под названием «автозак» я ужасно замерз.)
– Замерз?
– Нет.
Я ответил так, как должен отвечать настоящий мужчина.
Валентина Ивановна улыбнулась и спросила:
– А чаю хочешь?
Тут уж я не смог отказаться, да и не должен был отказываться – если женщина что-то предлагает, значит, она этого хочет, а исполнение женского желания – закон для мужчины.
И я ответил:
– Да, вообще-то…
– Посиди, сейчас принесу, – сказала Валентина Ивановна.
Как-то просто сказала это Валентина Ивановна, просто и тепло – по-домашнему. И вышла. (Зашло.) И вот я на одном солнышке сижу, про другое солнышко вспоминаю и думаю… Думаю о том, что, наверное, я бабник. Даже, наверное, еще больше, чем Гера. Гера что – Гера простой потребитель. Пришел, увидел, потребил. (И далеко, кстати, не всех, а только тех, кто на это пойдет. Он говорит: «Со мной пойдет любая, на кого я посмотрю». Правильно – на кого посмотришь. А на ту, которая не пойдет, ты не посмотришь. На всякий случай, чтобы, ха-ха, не оконфузиться!) Так что Гера любит женщин избирательно, а я люблю их всех. Всех! Без исключения. И сколько себя помню – всегда любил, с младых, как говорится, ногтей. Они казались мне красивее мужчин, умнее, лучше! Лучше – несомненно! На том и стою. И по сей день уверен, что это так. И всегда буду уверен! Женщины – существа высшего, высшего порядка! (Я вообще долго не понимал, да и сейчас не совсем понимаю, как они – с такими красивыми руками, с такими красивыми глазами, с такими красивыми волосами, пахнущие духами и пудрой, и – мужчины, отвратительные, плешивые, небритые, грубые, пошлые, плохо пахнущие, – как они… соединяются? Как плюс и минус? Разве что… И все равно не понимаю! То есть мужчин понимаю – сам мужчина, а женщин – нет.) У мамы были духи – «Красная Москва» – в красивой красной с золотом коробочке, тонкой и прямоугольной, как записная книжка, и пудра тоже была – в круглой картонной баночке под слегка выпуклой крышечкой, с нарисованным белым лебедем… (Лебедь – слово мужского рода, я помню, мама.) Иногда, когда мамы не было дома, я осторожно, чтобы не просыпать (всегда немного просыпал), открывал ее и нюхал… (До первого похода в зоопарк я был уверен, что лебеди именно так и пахнут. Какое же, помню, меня постигло разочарование!) Вот только не помню, как она называлась. – Что? – Пудра. – Как называлась, как называлась, как все тогда называлось? Так и называлось: «Белый лебедь». – Да, пожалуй… Стоял и нюхал. Пудра не пахла мамой, так как мама ею практически не пользовалась, во всяком случае, я не помню, чтобы она когда-нибудь пудрилась. Пудра не пахла мамой, пудра пахла женщиной… Аромат женщины – вот что это было! Наверное, так зарождалась моя сексуальность. Фрейд утверждает, что она очень рано зарождается, и в этом я с ним согласен. Хотя не хотел, сопротивлялся… Когда пацаны во дворе рассказали мне однажды, что делают между собой по ночам мужчины и женщины, я просто не поверил. Не поверил и ушел. Может, даже обругал их. Когда же в качестве доказательства они приволокли и сунули мне под нос порнографическую игральную карту, я испытал двойственное чувство. Сначала ничего не понял, вертел ее, разбираясь, под хохот пацанов, – где руки, а где ноги, но когда понял, что-то вдруг такое почувствовал… Что-то такое… Это была фотография, а значит, несомненно, правда. Правда не бывает плохой или хорошей, правда – это правда, но… Я ее не хотел! Мне не нужна была ТАКАЯ правда. В тот момент я, видимо, еще не понимал, что прощаюсь со своим детством… Я отдал пацанам их дурацкую карту и, ничего не сказав, пошел домой. За углом меня вырвало. А придя домой, слег и проболел неделю или две. Мама всегда с иронией относилась к моим недомоганиям, подозревая, что я увиливаю от школы, симулирую (слово «симулянт» в моем школьном детстве было едва ли не самым употребимым), но в те дни мама его не произносила, смотрела сочувственно, и даже, как мне теперь кажется, виновато. Понимала? Конечно, понимала! Моя мама все всегда понимает… Она заботливо ухаживала за мной, каждый день покупая по бутылке лимонада и по пирожному «корзиночка» и ежедневно по несколько часов читая вслух «Живых и мертвых» Константина Симонова. (Не знаю, помогли ли мне тогда Синцов и Серпилин? Да, конечно, помогли!) Вообще, это была мамина любимая метода, ее педагогическое «ноу-хау»: читать ребенку книги, которые читала сама. Когда маме говорили, что ребенок (то есть я) не поймет, она соглашалась: «Да, многое не поймет, но то, что поймет – перевесит всех ваших утят, поросят и котят вместе взятых». (Однажды мне в голову пришла шальная мысль: «А что, если дефицит всей этой живности в моем детстве повлиял на выбор профессии?») В дни болезни я прощался с детством, и это было трудное прощание. О, как я благодарил тогда судьбу за то, что у меня нет отца! Потому что, если бы он был, я бы подошел к нему и сказал: «Я тебя ненавижу!» Потом, когда рана затянулась, я пришел к мысли, что женщины делают это, во-первых, ради продолжения рода, то есть ради будущего человечества, а во-вторых, они просто жалеют мужчин. Они нас жалеют, вот! Нисходят, спускаются с небес! Женщины терпят мужчин как неизбежное зло – понял я тогда, и с этим пониманием сути вещей прожил довольно долго – аж до третьего курса ветинститута, когда мы отправились в поход на байдарках по рекам К-ской области. Нет, это могло случиться и раньше, и не один раз, а два или даже три: на выпускном вечере в школе, точнее, после выпускного, и потом