ныне условиях, а именно: а) это был бы не третий день моего пребывания в «местах не столь отдаленных», то есть я хочу сказать, способность воспринимать новые впечатления у меня несколько притупилась, да и сами события стали утрачивать свою новизну, и б) (это главное) все было бы по-прежнему, если бы я по-прежнему оставался тобой, то есть по-прежнему выдавал бы себя за тебя. По-видимому, это что-то вроде писательского псевдонима: я убежден: если бы Алексей Пешков не назвался Максимом Горьким, он не написал бы «На дне». Штильмарком, старик, быть интереснее, чем Золоторотовым! (Шутка.) Но если серьезно, вопрос «откуда они узнали?» давил меня, душил и грыз. Но я сразу хочу тебя поздравить – в нашем многолетней давности споре о том, что на каждого из нас есть «Дело», ты оказался прав! Я собственными глазами видел мое «Дело» – это такая серенькая тоненькая папочка. Ее небрежно нес мой сопровождающий (примерно так же я носил в школе свой набитый тройками дневник) и открывал его всякий раз при прохождении мной очередной процедуры (см. выше). Признаю – я проиграл тебе бутылку коньяка, но сразу предупреждаю: получишь ты его только после того, как поставишь мне бутылку аналогичного напитка за Пушкина. «Мечты, мечты, в ЧЕМ ваша сладость», помнишь? Это я опять шучу, но вчера, признаться, мне было не до шуток, особенно когда я услышал слово «общая» и понял, что речь идет о камере. (В тот момент я даже не вспомнил о Слепецком, на новую встречу и продолжение интереснейшего разговора с которым в его теплой уютной камере до того очень рассчитывал.) По правде сказать, меня не пугали (точнее, не очень пугали) условия содержания в общей камере Бутырской тюрьмы: быт, питание и прочее (к этому я уже начал привыкать) – пугало, страшило, приводило в состояние, близкое к паническому, ожидание того, как меня там встретят? И с интеллигентнейшим Дмитрием Ильичем встреча была непростой, а когда тебя встречают десятки собранных в одно место уголовников?
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
А дальше? «Не жди, не верь, не надейся»? Когда это было? «Пасть порву, буркалы выколю» – смешно, но не более. То-то и оно, то-то и оно, старик, – а дальше? Я категорически не мог сформулировать свой ответ на их неизбежное «за что?». Ответ «за други своя» исключался по всем возможным причинам, его я не сказал даже Слепецкому, но здесь я уже не мог ответить и словами Анатолия Жигулина в его прекрасном стихотворении «Кострожоги»: «Ни за что». Маловероятно, чтобы в общей сидели знатоки поэзии, но, главное, этот ответ мог законно их обидеть. В самом деле: если я – ни за что, почему они – за что-то? Теоретически это возможно? Возможно? Ты хорошо знаешь – я никогда не питал иллюзий в отношении своих физических кондиций и душевной стойкости, но действительность превзошла все мои ожидания. Это был не страх, а трепет: я был ни жив ни мертв, у меня буквально подгибались колени; когда охранник вел меня по длинному гулкому и страшно обшарпанному коридору, я даже остановился, и, чтобы придать мне требуемую скорость, охраннику пришлось ткнуть меня пару раз в спину своей резиновой палкой (впрочем, совсем не больно). И так шли мы, шли и наконец пришли…И вот как, ты думаешь, меня там встретили? А никак! Мой приход в общую в общей никто не заметил. Просто не обратили внимания! Я вошел, дверь за мной закрылась, и я остался там стоять. Потом сел и просидел так до утра. Никто, подчеркиваю, никто ко мне не подошел, никто не задал мне ни одного вопроса, никто даже, кажется, в мою сторону не посмотрел. Там каждый занят исключительно собой, вот какое открытие я сделал. И еще – я понял значение и смысл расхожей поговорки: «Не так страшен черт, как его малюют». То есть страшен, еще как страшен, но совершенно не так, как нам кажется. (Но об этом ниже.) Итак, я сел и тоже занялся собой – стал думать. Ты называешь это мозговой атакой, и она у тебя всегда имеет локальную и конкретную цель, носит характер планомерный и последовательный, я же просто вспоминал, всё вспоминал… Как в старинных романах писали: «Перед его мысленным взором пронеслась вся прошедшая жизнь». Вот и моя тоже пронеслась, причем не один раз: то, как на видике, в быстрой перемотке, то в замедлении, то в покадровом просмотре. Извини за красивость, но почему-то именно так хочется мне сейчас сказать: ночь напролет я перетирал свою жизнь, как муку между пальцами. (Или между пальцев? Как правильно, мама?) А муки той было немало, а что ты хочешь – жизнь взяла направление к полтиннику! Перетирал и все искал ту единственную крупицу, которая помогла бы мне ответить на вопрос: за что? За что меня, Золоторотова Е. А., привезли в Бутырку и посадили в общую? Искал и не находил, решительно не находил! То есть нет – нашел, много, причем такого, за что, как говорится, убить мало! (Но – во внесудебном порядке.) Даже за эти три дня и три ночи я такого нагородил и наворотил, что, как ты любишь повторять, мне впору дать десять лет расстрела с ежедневным приведением приговора в исполнение. И искать не приходилось – само ломилось во все окна и двери, беспрерывно кричало о себе, напоминая: «Ты сволочь и свинья, Золоторотов, сволочь и свинья!» И скотина в придачу. Вот, например, по времени самое близкое:
Слепецкий: Прямо по Пушкину.
Я: Все так говорят.
Это когда я сказал, что меня зовут Евгением, а тебя Германом, а он улыбнулся и очень доброжелательно прокомментировал: «Прямо по Пушкину». А я, недолго думая: «Все так говорят». Как пощечина – бац! Нет, это правда, все так говорят, когда я говорю, что меня зовут Евгением, а моего друга Германом, но мог же я, черт меня дери, промолчать, ведь получилось, что такого в высшей степени незаурядного человека, каковым, несомненно, является Дмитрий Ильич, я поставил в один ряд со всеми остальными. Думаешь, не услышал? Не заметил? Нет! Слепецкий все слышит! Слепецкий все видит! Ведь он же – писатель! А от одной мысли о том, что было между мной и Валентиной Ивановной, от одной только этой мысли у меня темнеет в глазах! Я действительно подумал, поверил (себе), что Валентина Ивановна влюбилась. (В меня.) Подумать только! Готов был от счастья по крышам бегать. Как Карлсон. (Единственное, что меня оправдывает – имя, которое она произнесла дважды или трижды, прижимая мою голову к своему животу. «Женька, – говорила она, – Женька!» – Не ищи оправдания! – Не ищу, просто вспомнил…) И этот человек смеялся над Цыцей, когда она приняла собаку за кошку! А ты горе за счастье принял, вот горе-то! Не-ет, за такое десяти мало, тут надо пятнадцать лет ежедневно расстреливать! Пулей «дум-дум»… А как я подал Неписигину руку? Говорил же себе, слово давал, клялся: не подам, и – подал! (Как в Саудовской Аравии: «с отсечением руки»!) Вот какой у тебя друг, старик, стреляй в меня, ежедневно стреляй! А настрелявшись, прости. Или хотя бы постарайся понять… Ты пойми одно – дело тут вовсе не в ножичке, хотя и в нем тоже. (Нет, это какая-то мистика – мой «Victorinox», одна сплошная мистика!) Пойми, старик, «оформили» они меня или «не оформили» – сути не меняет, как ни крути, с моей стороны это было бы предательство. И меня совершенно не волнует, что меня не стали бы искать и мне ничего бы за это не было, – меня волнует, что было бы за это Валентине Ивановне? Нет, не мог я оставить Валентину Ивановну, тем более в том плачевном состоянии, в каком она в тот момент пребывала. Согласись, с моей стороны это было бы подло, и на моем месте, я уверен, ты поступил бы точно так же, причем без моих сомнений и колебаний, – ведь я уже готов был бежать, хорошо, что ножичек заставил меня остаться. Без него я отсюда не уйду. Но ты здорово, гениально, красиво все придумал, почти как граф Монте-Кристо! И про Дашу тоже неплохо придумано, хотя и жестоко, но тут, я понимаю, придумывал на ходу, экспромтом, а всякий хороший экспромт, как говорят англичане, требует как минимум двухнедельной подготовки. Говоря о моей Даше гадости, ты справедливо рассчитывал на то, что я тут же выскочу на улицу, чтобы морду тебе набить, что и говорить, придумано лихо, однако ты не учел одной маленькой детали, а, как говорят теперь уже французы, – бог в деталях. Нет, ты все придумал талантливо и живописно: профессию проститутки, клиента, наркотики (хотя с наркотиками явно переборщил – за время нашего с Дашей знакомства она даже рюмки вина не пригубила). Но допустим, я тебе поверил (допустим!) и про профессию ее (про «Иры», кстати, я тебе рассказывал, мог бы и свое что-нибудь придумать. Некогда было? Понимаю), и про клиента – рыжего хама, и про все такое прочее, но, поскольку ты не собачник, никогда собак не держал и даже их не любишь (?!), ты и представить себе не можешь, что главное существо в доме каждого собачника – его собака, на первом плане всегда она. Ты еще не понял, о какой детали я говорю? Тотошка! Что же ты о нем ни слова не сказал? Не заметил? Рыжего хама разглядел, а Тотошку «не приметил»? Да он каждого входящего в дом мужчину облизывает с головы до пят! Оценивая твои слова трезво, скажу прямо: это был удар ниже пояса. Но в рамках правил. Потому что ты пошел на это «за други своя». Но вот за что при первой же встрече я потребую от тебя извинения, так это за «обыкновенную хохляцкую дрянь». Знаешь, старик, что это такое? Не обижайся, но это – обыкновенный фашизм! Вспомни, как в минуты доверительных бесед ты рассказывал мне о своих детских страданиях, когда в твоем родном Харькове тебя во дворе и школе дразнили фашистом. Решил отомстить? Не поздно ли, старик? Так вот… Сидя перед закрытой дверью, перетирая, как муку, между большим и указательным пальцами левой руки всю свою жизнь, я все больше и больше утверждался в мысли о том, что сажать меня не за что. Ежедневно вот так расстреливать – сколько угодно, но не сажать. Виновен, но неподсуден. НЕ-ПОД-СУ-ДЕН! Кстати, я недавно прочитал в «Литературной литературе»… (Ты не читал? Ну да, ты же не читаешь «эти интеллигентские сопли». А зря!) Так вот, с одним интеллигентным человеком случилась одна неприятная история. (Вот уж кто действительно попал под каток!) Не заплатил в трамвае за проезд. Ученый, два года зарплату не получал, за проезд до места работы в трамвае не платил, и вдруг – на тебе – контролер! «Платите штраф». – «Денег нет». Милиция, протокол. «Платите штраф». – «Денег нет». Милиция направляет протокол в суд, судья вызывает его повесткой ра