этот разговор завел, когда мы уже со всеми религиями разобрались: получалось, что ничего такого нет, а есть только мы со Слепецким, сидящие в двухместной камере безмолвного ночного СИЗО, и это нас еще больше объединяло, укрепляло и возвышало, и тут я вдруг вспомнил Сокрушилина – как он пел и как смотрел вверх, и, как мне показалось, видел там кого-то – вспомнил и, испытывая сильное смущение, завел этот разговор… Я не стал рассказывать Слепецкому про Сокрушилина, про великолепно исполненный им романс, про слезы на его глазах, я просто сказал – с удивлением, которое испытываю, вспоминая поющего Сокрушилина, и со смущением, которое все больше мной овладевало и мешало говорить:
– Один раз я видел… как один человек, кажется, видел…
Это все, что я смог сказать, но Слепецкий понял. Вопреки моему ожиданию, он не засмеялся и не улыбнулся даже, а как-то очень деловито поинтересовался:
– Вы лично при этом присутствовали?
Я кивнул. Он тоже кивнул, и лицо его приняло вид взволнованный и озабоченный.
– Да, что-то такое, несомненно, есть… Нечто… И может быть даже, некто… Знаете, как я стал писателем? – спросил он, испытующе глядя на меня поверх очков. Разумеется, я этого не знал, но, на радость мне, Слепецкий не стал требовать продублировать свой вопрос, а продолжил: – Я ведь закончил иняз, работал в АПН. Семья, коллектив, местком, в партию собирался вступать – кандидатский срок подходил к концу. И вдруг… Я услышал голос!
У меня даже волосы на голове зашевелились – так Слепецкий это сказал, глаза его округлились, а рот остался приоткрытым в форме буквы «О»: гОлОс!
– Вам приходилось слышать голоса? – живо поинтересовался он.
Тут я совершенно смутился. Конечно, приходилось – в минуты предельной усталости, во время беспокойного сна, «адмирал», например, а то, бывает, какая-нибудь дурацкая песенка привяжется: «Оранжевое небо, оранжевый верблюд», но я понимал, что это совсем не то, что имел в виду Слепецкий. (В прекрасном фильме «Начало» инквизиторы спрашивают Жанну Д'Арк: «Вы слышите голоса или голос?». Это принципиально важно – голоса или голос, таким, как я, – голоса, а Слепецкому и Жанне д'Арк – голос. Она и ответила: «Голос», и как ответила! Все-таки Инна Чурикова – гениальная актриса, хотя и не мой тип женщины.) Так что мне известно, что такое голоса, но я решил об этом не говорить, потому что это, конечно, всё пустяки в сравнении с тем, что имел в виду Слепецкий, но вдруг, совершенно для меня неожиданно, у меня вырвалось:
– Мне кино показывают!
Слепецкий не удивился, хотя и насторожился немного, и поинтересовался:
– Без названия и титров?
Я улыбнулся и кивнул.
– Про то, что будет? – продолжал интересоваться Слепецкий.
Нет, про то, что было.
– Воспоминания? – Снисходительная улыбка появилась на лице Слепецкого.
– Воспоминания, – согласился я, хотя это не совсем воспоминания, – воспоминания – когда вспоминаешь то, что вспоминать хочешь, а я совершенно не хочу это вспоминать, а меня, фактически, заставляют…
– Это не совсем то, что я имею в виду, согласитесь, – сказал Слепецкий, и я снова согласился. Слепецкий смотрел на меня в ожидании вопроса, и я с готовностью его задал:
– И как это все было?
– Буднично, – буднично ответил Слепецкий и, помолчав, прибавил: – Шел из гастронома домой, нес в авоське две бутылки кефира и три калорийные булочки и вдруг – гОлОс!
Слепецкий переменился: волосы его торчали в разные стороны, глаза горели, он ждал еще одного вопроса, задавать который мне было жутковато, но я набрался храбрости и спросил:
– И… что он вам сказал?
– «Будешь писателем».
– И всё?
– И всё.
– И всё…
– Так я стал писателем… Нечто и некто… – задумчиво закончил Слепецкий и, на глазах возбуждаясь, вновь принялся за старую тему: – Знаете, что такое храм Христа Спасителя? Памятник православию, которого нет. Лужков сам не знает, что делает. «Не ведают бо, что творят». Вот что я вам скажу: без аффектации и истерик сегодня следует признать, что христианство – это тупик, промежуточный этап в истории человечества!
– Промежуточный этап длиною в две тысячи лет? – спросил я недоверчиво.
– Для человечества две тысячи лет не срок, – смеясь, ответил Слепецкий и тут же, становясь серьезным, добавил: – По-настоящему, оно только сейчас начинает жить.
Мне почему-то стало обидно за человечество, жалко его потраченного впустую времени, но возразить по существу я не мог.
– Вам знакомо такое словосочетание «Нью эйдж»? – не давая мне опомниться, наседал Слепецкий.
Я не знал и честно в этом признался.
– Даже этого вы не знаете! – сокрушенно покачал головой Слепецкий.
Мне стало стыдно, и я напрягся и попытался перевести:
– Нью – это новый… А…
– А эйдж означает век, эпоха, если угодно – эра.
– Новый век? – повторил я так, как будто никогда не слышал сочетания этих двух слов.
– А по сути – вера, новая вера двадцать первого века!
– Новая вера? – пробормотал я, стараясь на Слепецкого не смотреть, чтобы не выглядеть совсем уж смешным, ощущая вдруг, как закипает в моей груди радость – как вода в чайнике – миллионом маленьких пузырьков, и даже больше, чем радость, – ликование, да такое, что я, сам того не заметив, зашагал по камере, как только что шагал Слепецкий. «Так вот, так вот почему я жду встречи двухтысячного года, с самого детства жду – это не просто игра в цифры, преклонение перед нулями, это ожидание веры, новой веры! И она наступит, скоро наступит, тысяча дней осталось всего, да уже и не тысяча – меньше!» – И как это у меня часто бывает, вслед за душевным ликованием родилась мысль, чайник вскипел, прошу к столу, – мысль, да такая, что я даже споткнулся, на ровном полу камеры споткнулся и, испугавшись, сел. Сел и сижу. Сижу и смотрю. Слепецкий улыбнулся:
– Вижу по глазам: у вас родилась какая-то мысль.
Я скромно пожал плечами.
– Ну, говорите, – подбодрил он, но я почему-то не решался.
Слепецкий заерзал нетерпеливо и воскликнул:
– Да говорите же!
– И тогда придет некто? – испуганно выпалил я.
Он громко захохотал.
– А вот это вряд ли, на это лучше не рассчитывать! Впрочем – не страшно, потому что все равно его выдумают. А потом будут верить, что был, как вы сказали, некто… – Слепецкий еще раз хохотнул. – И найдется некто, кто кого-то видел и даже кое с кем общался… Немного, человек этак двенадцать. Кстати, совсем не обязательно, что он будет, так сказать, человекообразный, совсем не обязательно! Пришелец, например. Вы знаете, что в Америке официально зарегистрирована религия, основанная на фильме «Звездные войны»? Бог-пришелец! А что, красиво. Или компьютерный бог! Во все времена боги были виртуальны, а этот и есть сама виртуальность. Вы еще не завели компьютер? О, вас ждут новые времена, они всех ждут. Компьютерный бог… Ему будут молиться в виртуальных храмах, приносить виртуальные жертвы и его будут призывать на помощь в борьбе с компьютерными вирусами. Тоже вполне вероятно. Впрочем, я не думаю, что это окончательный вариант. Богами в новом веке будут те, кого люди больше всего полюбят. Так было. Так будет, – уверенно закончил Слепецкий. – И этого никто пока не знает.
– Я знаю! – воскликнул я.
Он бросил на меня удивленный взгляд, но не успел даже спросить: «Кто?»
– Животные, – прошептал я.
Слепецкий смотрел на меня с сомнением и некоторым даже разочарованием.
– Животные? Но это уже было. В том же Древнем Египте. Анубис, например, собакоголовый бог смерти… Хотя… В этом что-то есть… Вы хотите сказать, что человеческая история – это круг и…
– Это метампсикоза, – вырвалось вдруг у меня.
– Что? – не понял Слепецкий и нахмурился.
– «Война и мир», вспомнилось, разговор Наташи и Сони. Соня сказала: «Метампсикоза». Древние египтяне верили, что наши души были в животных и к ним вернутся, – объяснил я не без смущения.
Слепецкий внимательно на меня взглянул.
– Так хорошо помните «Войну и мир»?
Я пожал плечами.
– Перечитываю на досуге.
Он усмехнулся.
– И что сказала Наташа?
– «Мы были ангелами».
– Ангелами… – задумчиво повторил Слепецкий.
Мне показалось, что его расстроили мои последние слова. А ведь я совсем не это хотел сказать!
– Совсем не то я хочу сказать! Я хочу сказать: СОБАКИ И КОШКИ!
– Собаки и кошки? – ничего не понял Слепецкий.
– Собаки и кошки, я это вижу каждый день и точно знаю: их сейчас больше всего на свете любят, больше всех и больше всего! Понимаете?
Слепецкий сидел неподвижно, но глаза его округлились, а рот вновь принял форму буквы «О».
– ИзОльда! – потрясенно прошептал он и заговорил так, как будто меня с ним не было. – Ее икона…
Поводя иконой из стороны в сторону, женщина с именем Ада смотрела на нас, переводя взгляд с одного на другого, как бы выбирая, с кого начать, распевая при этом грозным речитативом:
– Про-освети-и Всевидящая, укажи-и и нака-ажи-и…
Три богатыря смотрели на происходящее с насмешливым любопытством, а я вдруг вспомнил, какую антисемитскую ахинею она несла в храме московской интеллигенции, подумал, что это может сейчас повториться, и внутренне сжался от стыда и ужаса. К счастью, не повторилось. Женщина с именем Ада допела, подняла икону над головой и, чуть покачиваясь, направилась ко мне. Она так ко мне приблизилась, что ее колени почти касались моих, и я явственно ощущал ее запах: от нее резко пахло парфюмерией и чем-то церковным. Продолжая держать икону над головой, она наклонилась ко мне и задала вопрос… Это явно был вопрос – по выражению ее лица и интонации голоса я это понял, но совершенно не понял его смысла и даже не разобрал слов, потому что задала она его очень привычно, скороговорно, как бывает, когда одни и те же слова повторяют подряд много-много раз и уже не разобрать, где начало их, а где конец, но я не только их не разобрал, а практически не услышал, потому что я был оглушен, буквально оглушен красотой этой женщины, я теперь знаю: красота не ослепляет, а оглушает – когда ее видишь, перестаешь что-либо слышать. Такие синие глаза я видел только на картинках, но там увеличивают и подкрашивают, а здесь они были живые, большие, влажные – глаза женщины с именем Ада. Хотя скорее не это вырубило на время мой слух, не красота глаз, а злость, которая в них была. Такие красивые и такие злые! Я даже рта не открыл, чтобы попросить повторить вопрос, а лишь успел подумать: «Разве может такая красота сочетаться с такой злостью?» – как она переключилась на моего соседа и задала ему тот же самый вопрос. Моя внезапная глухота стала проходить, и я успел услышать два последних слова.