– Значит, сегодня суббота, – такой сделал вывод из приезда монахов в зону Стылов по прозвищу Стулов.
– Фашисты приехали, значит, суббота, – согласился родной брат Стулова по прозвищу Сутулов.
Общая беда – приезд в зону монахов – примиряла даже таких непримиримых врагов, как братья Стыловы. В любой другой день они бы уже дрались, потому что если первый говорил: «Сегодня суббота», второй тут же утверждал: «Воскресенье». Одна плоть, одна кровь, одна яйцеклетка, только Сутулов был сутуловат из-за перенесенной в детстве травмы позвоночника, последовавшей за ударом стулом родным братцем – на протяжении всей своей жизни они убивали друг дружку едва ли не ежедневно.
– Первый раз я его в матке почти уже задушил, – живо вспоминал Стулов давнее событие совместной братской жизни.
– Чего ж помешало? – лениво интересовались немногочисленные слушатели.
– Плацента! – выпаливал вдруг Стулов, тараща глаза, словно видя сейчас, как тогда, неведомую всем плаценту.
Стулов знал слова. За это к нему относились не то чтобы с уважением – данное чувство обиженным мало знакомо, здесь каждый уважал только себя да еще, пожалуй, Хозяина, но с удивлением – надо же, такой же, как я, обиженный, а какие слова знает! И в тот же день, когда о. Мартирий при всех назвал их содомитами, Стулов сказал:
– Содом…
Все разом на него посмотрели, надеясь на расшифровку, но Стулов замолчал. Он никогда не объяснял смысл известных ему слов, об этом его уже не просили, но сейчас был особый случай.
– Ну! – подхлестнул брата Сутулов.
– …и Гоморра! – выкрикнул тот второе, еще более неведомое слово.
У всех появилась надежда, что последует и третье, объясняющее, но Стулов важно нахмурился и гордо отвернулся, всем своим видом показывая, что слов сегодня больше не будет. Брат его, не раздумывая, вынес из-за спины кулак, целя молчащему Стулову в темя, но, промахнувшись, крутнулся на стесанной пятке старого кирзача и повалился плашмя в поганую лужу. Без малейшего промедления Стулов навалился сверху, пытаясь утопить Сутулова в нечистотах.
Пока братья буздались в вонючей жиже, актив 21-го отряда пытался ответить на вопрос: «Что значит “Содом”»? (А заодно и «Гоморра».)
В прениях приняли участие: Гитлер, Шиш, Слепой, Клешнятый, но особую активность, как всегда, проявил Немой. Второе неведомое слово оказалось обиженным фонетически ближе, с него и начали. Но все крутилось вокруг созвучной таинственной Гоморре не понаслышке известной гонореи. Но если это она, то тогда не страшно! Разве можно обиженного испугать гонореей, если только в прошлом году три веселых человечка из их отряда, Лук, Перец и Чеснок, были торжественно отправлены в СПИД-зону подыхать? Коснулись и геморроя, этой первой болезни всех сидельцев, но тут же данную версию отвергли, потому что если с ним, родным, это связано, то тогда вообще не на что обижаться, и снова вернулись к милой сердцу гонорее, вспоминая, кто, сколько раз и при каких обстоятельствах пересекался в своей жизни с этим забавным недугом. Но тут Стыловы разом чихнули и перестали драться – вспомнили ревматизм суставов, от которого страдали невыразимо.
«Когда у человека болит одно, это одно, а когда всё болит – совсем другое. Всё болит, когда болят суставы, потому что весь человек на них держится», – так устало и замысловато братья описывали свою болезнь. Боль примиряла – в сырую погоду Стыловы уже не дрались, а, глядя брат на брата, лишь злобно скрипели зубами. Пробовали лечиться, ходили к Пилюлькину, просили мазь, но у того из наружного имелись одни прижигания. Знали братья – от ревматизма помогает барсучий жир, но знали также, что барсуки в «Ветерке» пока не водятся. Можно было жир барсучий заменить на сучий – согласно штатному расписанию, нерезаных собак в зоне числилось аж сорок штук, и все в теле, с жирком, потому как на довольствие охранной псине наше горячо любимое отечество выделяет денег в два раза больше, чем на зэковскую пайку, – можно, если бы к каждой овчарке не был приставлен солдатик с автоматиком.
Братски мучаясь и страдая, Стыловы любили вслух помечтать о хозяйской собачке – беленькой, чистенькой, кругленькой от жира, но такой маленькой, что, как мысленно ее ни расчленяли, на двоих не хватало, а лечиться поодиночке не позволяла братская зависть. В качестве эксперимента одноотрядники предлагали попробовать жир кошачий, и Стыловы были не против, но, несмотря на обилие мышей, кошки в «Ветерке» почему-то не водились, а сектантский котяра в качестве лекарственного средства даже не рассматривался: лучше уж от охранника пулю в лоб получить за его барбоса, чем от сектантов за их кошака принимать пытки и мучения.
Бесплодные прения сами по себе сошли на нет, но чтобы это дело так не оставлять, было решено в кратчайшие сроки узнать, что такое Содом, а заодно и Гоморра. Но вот уже два года прошло, а смысла таинственных слов обиженные исправительно-трудового учреждения № 4/12-38 так и не узнали. Да и как узнаешь: начальство не спросишь, а если спросишь, такое в ответ услышишь, да только не про Гоморру, а про себя, и всё обидное, у сектантов один ответ – тык и брык, а на фашистов и смотреть страшно, не то что вопросы им задавать.
Это Шиш первым назвал монахов фашистами, и сразу всё на свои места встало, вся пирамида ветерковского мирозданья выстроилась: наверху фашисты, под ними сектанты, сбоку оглашенные и в самом низу все остальные. Хозяин в данной системе координат отсутствовал, он был выше, как, примерно, солнце, которое даже в долгую зимнюю ночь на небе незримо присутствует, небесным парадом правя. И для себя обиженные места в той системе не искали, потому что если Хозяин – солнце, то они вроде как луна со звездами, их ведь тоже днем как будто нет, а на самом деле есть, и еще как есть, это им воочию известно – со звездами у обиженных свои особые отношения однажды сложились.
Никому не дано видеть их днем, а обиженные видели!
Как дело-то было…
Хозяин находился в отпуске, в сочинском санатории «Щит и меч», от служебных дел удалившись, законно отдыхал, а те, кто его замещал, решили выслужиться и построить к его возвращению персональный дальняк – чтобы только Хозяин его посещал и больше никто – негоже, мол, орлу на одной жердочке с птицами помельче сидеть. Такой отгрохали, что хоть интуристов завози. С виду небольшой, полутораместный, модель «Теремок», но если называть вещи своими именами – дворец! А наверху орел двуглавый – символ новой российской государственности. Очко лучшие мастера вырезали по специальным лекалам, на такое очко человек сядет и по своей воле уже не слезет, только силой можно стащить. И строгали, и шлифовали, и лачили, и красили – вся столярка на ушах стояла, выполняя данный спецзаказ. Но главное в дальняке все же не очко, а то, что под ним, – выгребная яма, а это уже их, обиженных, талант, их единственное жизненное призвание. «Бери больше, кидай дальше» – не пустые это слова, нет, не пустые!
Законно и демократически выбранного бригадира в 21-м отряде в те далекие времена не было: Дед уже умер, а Жил еще не родился – не опустился то есть, – отсюда безвластие, а где безвластие, там и бестолковщина. «Как рыть?» – спросили заказчика, и получили уклончивый ответ: «Глубоко». – «Как глубоко?» – предложили уточнить обиженные землекопы, и вновь получили неопределенный ответ: «Чем глубже, тем лучше».
«Кому? – хотелось спросить. – Кому лучше?»
Не спросили, а зря…
Двадцать один рабочий день без выходных и перекуров грыз землю-матушку 21-й отряд. Сначала лопатами грунт наверх выкидывали, потом воротом в бадье поднимали, и к концу колодец безводный образовался невиданной глубины. Как космонавты вверх, уходили обиженные вниз, сперва по двое, а потом по одному, потому как двоим не развернуться… Дернет за веревку – поднимай с землей бадью, а тут так Шиш задергал, что подумали, может, газов подземных наглотался, про которые Соловей однажды заливал. Вытянули скоренько наверх – глаза по полтиннику и рот нараспашку – точно, газы, а Шиш:
– Звезды! Я видел звезды! Созвездие Гончих псов!
Не поверили, но проверили – стали других по одному спускать, и все:
– Звезды!
Только насчет созвездий вышли разногласия: кому Гончие Псы, а кому Большая Медведица.
«Это как же так – звезды днем, не может такого быть», – озадачились тогда обиженные.
– Это мы дырку до Америки прорыли, а там же сейчас ночь, – высказал внезапную догадку Прямокишкин.
Заманчиво, конечно, было так про себя думать, но не решились даже обсуждать, потому на госизмену тянуло, да и некогда – вон оно, начальство, гурьбой семенит. Глянуло начальство и ужаснулось, бросило во тьму камень и, не услышав ответного звука, ужаснулось больше:
– Вы чего, неугодные, тут натворили, каких делов наделали? Это же бездна какая-то, а не дальняк Хозяйский! Ах, вы…
– Можно переименовать в «Свободное падение», – предложил не врубившийся в ситуацию поэт на досуге Клешнятый, за что сразу же пять суток штрафного изолятора получил. Но закапывать некогда – Хозяин из Сочей уже приехал, – водрузили поверх чудо-дыры терем-дворец и разошлись по своим хатам тревожную ночь коротать.
Хозяин загорелый, как негр, здоровый, как черт, наутро увидел: «Да вы чего, мужики, совсем тут без меня рехнулись?» И не только, как просили, присесть-попробовать, – заходить не стал. Повесил на дверь амбарный замок и ключ, как Кощей, спрятал навсегда.
Никто не знает, никто не понимает – проходят мимо и посмеиваются, и только 21-й отряд носок, как умеет, тянет и равнение, как получается, держит, потому как знает: не дальняк это, а уникальный телескоп, не дерьмо внизу, а звезды…
С того самого случая стали они чушкам ближе и, если так можно выразиться, роднее, что и давало право себя, земных, с ними, небесными, сравнивать.
Неизвестно, кто первый назвал сектантов сектантами, скорей всего, все сразу и назвали, потому что с первого взгляда ясно – сектанты. Ходят кодлой, смотрят под ноги, здороваются один с другим не как все люди, за руку, а обнимаются и в плечо целуют, не пьют, не курят, не матерятся, а то еще соберутся и песни свои хором поют – по-русски вроде, а не разберешь, и мотив – одно нытье, нет бы что-нибудь веселенькое. А когда по воскресеньям из сектантской своей гурьбой на улицу вываливаются, то тут вообще противно смотреть: глазки блестят, рожи довольные, как будто ликер «Амаретто» из одного блюдечка там лакали.