– Жуков, антисемит несчастный, тебе нельзя больше пить, – остановила коллегу Катя и вновь взглянула на тебя тем же презрительным, насмешливым взглядом.
– А Кульмана здесь нет…
– Ни Кульмана, ни Мульмана, ни Рабиновича!
«Так вот, вот вы какие, Катя Целовальникова и Иван Жуков», – с растерянной улыбкой думал ты, глядя на тех, кто последние полгода травил тебя в своих газетах, втаптывал в грязь, поливал помоями, смешивал с дерьмом, из-за чего ты чуть не лишил себя однажды единственной бесценной жизни. Теперь ты все про них понимал, и они не вызывали у тебя ни обиды, ни ненависти, ни даже презрения, а одно лишь усталое сочувствие, и это была нормальная реакция нормального человека при виде чужой ущербности.
– Я скажу, где Кульман, если вы скажете ему, что я первая… – неожиданно кокетливо заговорила Катя, впрочем, кокетство это предназначалось не тебе.
– Ты? – отозвался на него Жуков, словно медвежьи лапы, вздымая над ее головой свои ручищи.
– Да, я первая написала: «Золоторотов – московский Чикатило», это мой бренд!
– Я – первый! Мой!
Жуков опустил руки, сцепив ладони на жалкой шейке Кати, и та вновь завопила, изображая страдание, которое на самом деле было удовольствием от редкого в ее жизни прикосновения мужчины:
– Помогите! Хелп! Хелп!
Нет, в твоей помощи тут не нуждались, ты им был не нужен, они о тебе забыли.
– Я – первый!
– Нет, я!
– Я!
– Я!
Несчастные – они спорили о том, кто первый солгал.
Это может показаться странным, но общение с людьми, одно существование которых, их взгляд на мир, поступки, слова – письменные и устные, если не могли опровергнуть обретенное тобой знание, то, наверное, должны были смазать его и даже, может быть, поколебать, однако этого не случилось, наоборот – оно еще больше выросло и окрепло, рождая естественное желание с кем-нибудь своим знанием поделиться, тем более после того, как не удалось поделиться им с Юлием Кульманом.
Почему-то была уверенность, что такой человек появится, вот-вот появится, и он действительно появился…
…Лифт остановился на первом этаже, стальные двери беззвучно раздвинулись. Напротив стоял в ожидании лифта человек. Ты смотрел на него открыто и радостно, а он в ответ взглянул удивленно, ведь вы не были знакомы.
– Вы выходите? – спросил он.
– Нет, – ответил ты, не в силах сдержать радостную улыбку.
И он вошел и стал напротив.
Это был священник, самый настоящий священник в черном священническом облачении в пол, пошитом из плотной и красивой шерстяной ткани с черным же шелковым узором на воротнике-стоечке – несомненный священник, правда, без креста на груди, называемого, между прочим, наперсным.
Он нисколько не походил на тех православных «батьков», которые приходили к вам в общую – грузных, нервных, бестолковых, – орудуя богом, как дубиной, размахивая ею вокруг себя, не приближая, а отгоняя, они несли какую-то высокопарную невнятицу, которая им самим была непонятна, а в конце – прочувствованную чушь про евреев, которые хотят погубить Россию, и про православных русских, которые непременно ее спасут, – чушь, которую не только ты, но и твои менее чувствительные в этих вопросах сокамерники слышать не могли, нет, этот был другой, совсем другой, в его больших темных глазах светился терпеливый, приправленный иронией интеллект.
«Вот! – подумал ты восторженно. – Вот, только священника мне не хватало!»
В самом деле – только священника мне, то есть, извиняюсь, тебе не хватало! При виде человека, к которому твое новое главное последнее знание имело самое непосредственное отношение, оно предельно возбудилось, начав тыкаться в душе, как купленный и принесенный с базара поросенок в мешке. Кто, как не священник, мог оценить и разделить твое знание, как делят дружескую вечернюю трапезу, в самом деле – кто?!
Да никто!
Никто, кроме него…
У него был гладкий, высокий лоб с темными не очень длинными волосами на прямой пробор, чистое лицо и аккуратная бородка вокруг рта.
Коротко и кротко глянув на тебя, он спросил негромко:
– Вам какой этаж?
– Этаж? – повторил ты, то ли не расслышав, то ли все еще не веря, что настоящий священник, самый настоящий священник, к тому же такой приятный, с тобой говорит.
Но, действительно, тебя можно понять – впервые в жизни ты общался вот так со священником, с самым настоящим священником – один на один общался, причем тогда, когда… ну мы знаем когда… Смешно, но ты не мог оторвать от него восхищенного и благодарного взгляда, а он не смог на это не прореагировать и, окинув коротким взглядом свое облачение – все ли в порядке, вновь обратился к тебе вежливо и не без смущения.
– Вы на меня так смотрите… Никогда не видели попа?
Тебя смутило и одновременно обрадовало, что священник назвал себя попом, и ты позволил себе повторить за ним это забавное словечко:
– Так вы поп?
Он улыбнулся:
– А что, не похож?
– Нет, наоборот, – совсем уже смутился ты. – Я не в том смысле… А в том, что вы на них, на тех попов, не очень похожи… Я даже подумал…
– Что я католик? – продолжил он твою мысль.
– Нет… То есть да… – признался ты.
Откинув назад голову, священник засмеялся.
– Не вы первый мне это говорите… Наш, наш, православный… – глядя на тебя доброжелательно-испытующе, объявил он свою конфессиональную принадлежность.
– Да мне вообще-то все равно! – махнув рукой, поторопился ты его успокоить, отчего немного зачастил. – Потому что я-то не православный… И не католик, конечно… Я даже не крещеный…
Он смотрел на тебя понимающе и сочувственно, ожидая, что ты скажешь дальше.
И ты сказал.
Я бы даже сказал – ляпнул.
– Главное, что вы – священник! Как еще говорят – посредник. Обидно называют, согласен, раньше был не согласен, а теперь согласен. «Я не нуждаюсь в посредниках». Я тоже так считал, а теперь нуждаюсь, именно сейчас нуждаюсь, очень даже нуждаюсь! Потому что теперь знаю… Правда, это не моя заслуга. Это скорей моя вина. И беда. Беда, да… Но то, что я вас здесь и сейчас встретил, это еще раз доказывает, хотя я уже и не нуждаюсь в доказательствах, я и без доказательств знаю… – Ты замолчал, запутавшись, не решаясь продолжить свою мысль, точней, ее закончить, и опустил глаза.
– Что же такое вы знаете? – глядя серьезно и сочувственно, подбодрил тебя священник.
– Что Бог есть, – тихо закончил ты.
(«Бог есть», – именно два этих слова ты хотел написать и оставить Юлию Кульману, тем самым призывая отбросить все его сомнения, ободряя и поддерживая. Не «тук-тук, тук-тук, тук-тук», а «Бог есть! Бог есть! Бог есть!» – так билось теперь твое сердце, отзываясь ударами пульса во всем теле от макушки до кончиков пальцев: «Да, есть. Да, есть. Есть, есть, есть!»)
Реакция священника на эти простые и совсем не запретные в наше время слова оказалась неожиданной – он вздрогнул вдруг, отшатнулся к стене лифта, впрочем, не испуганно, а скорей удивленно, как вздрагивают не от близкого или внезапного выстрела, а от звука детской хлопушки или от неожиданного детского крика. На мгновение постоянно присутствующая в его взгляде доброжелательная ирония сменилась растерянностью – возможно, он подумал о твоем психическом здоровье, но тут же ирония вернулась, по меньшей мере удвоившись.
– Ну вообще-то для меня это не новость, – проговорил он негромко, едва заметно улыбнувшись.
– А для меня новость! – радостно выпалил ты.
Он улыбнулся уже открыто и смотрел на тебя предельно доброжелательно.
– Вас можно поздравить с обретением веры?
– Нет, я не верю, – замотал головой ты. – Я не верю, я – знаю!
Улыбка вновь исчезла с его лица, он смотрел удивленно, озадаченно даже.
– Не верите, но знаете?
– Именно так!
– Знание заменяет вам веру?
– Я бы даже сказал – отменяет!
Священник долго и внимательно смотрел на тебя, и ты в ответ смотрел на него, готовый ответить на любой вопрос.
– А вы можете мне это рассказать? – неожиданно предложил он.
– Могу… Очень даже могу! – ответил ты, как будто ждал этого предложения. (А ведь в самом деле ждал.)
– Для этого придется подняться наверх.
– Наверх? С удовольствием!
– Вас как зовут? – помолчав, спросил он, и стал выуживать из глубокого кармана ключи.
– Евгений.
– А меня отец Матфей…
«Отец Матфей», – повторил ты про себя, чтобы не забыть, и понял, что не забудешь, – Матвея, может, и забыл бы, Матфея – никогда.
Найдя нужный ключ, священник вставил его в небольшое отверстие на пульте, расположенном выше всех этажных кнопок. Лифт бесшумно двинулся вверх, и какое-то время вы молчали. (Я заметил: все разговоры прекращаются, когда лифт начинает движение, даже если говорят о боге.)
Глянув на книгу у тебя под мышкой, священник обратился к тебе с видом и интонацией доктора, который обращается к пациенту с еще не проявленным анамнезом.
– Скажите, Евгений, а это ваше, как вы говорите, знание, оно почерпнуто из книг или носит эмпирический характер?
– Эмпирический! – воскликнул ты, благодарный за правильно подсказанное слово, которое всегда тебе нравилось, но редко пригождалось, и ты с удовольствием дважды его повторил: – Эмпирический, именно эмпирический…
О. Матфей улыбнулся, словно понял в тот момент твои чувства.
– На собственном, значит, опыте?
– На собственной, значит, шкуре!
– А это, как я понимаю, у вас Библия? С иллюстрациями Доре. Так сказать, для подтверждения знания… – Он проговорил это с нескрываемой иронией и улыбнулся.
– А-а, – засмеялся ты, оценив шутку, вытаскивая из-под мышки книгу, от которой никак не мог избавиться, и, рассеянно глядя на ее обложку, объяснил: – Нет, не Библия… Скорей наоборот… Большой атеистический словарь… Под редакцией академика Басса.
– Басса! – неожиданно оживился священник. – Это редкая книга, она практически не продавалась. Одно время я даже искал ее.
Ты еще раз взглянул на книгу.