– Выучился?
– Выучился, – кивнул ты, улыбнувшись этому редкому и простодушному слову.
– На кого? – требовательно поинтересовался отец.
– На ветеринарного врача.
– Ох и ловко… – растерянно одобрил отец. – Да это же разве для Москвы профессия? Ни коров, ни овец. Кого лечить-то там? Какие у вас там животные?
– Собаки и кошки.
– А-а, – понимающе закивал отец. – Много их, правда, собак особенно.
– Кошек еще больше, только они по домам сидят.
– Ну в дома-то меня не пускали, а по улицам я свободно ходил. Два раза в собачье дерьмо вляпался! Любят их там у вас, ох любят! Платили-то хорошо?
– По-разному.
Ответ отца не удовлетворил, и он потребовал уточнений.
– Ну а премию-то хоть получал?
Ты улыбнулся про себя отцову «хоть» и напряг память, вспоминая, получал ли когда премию, но так и не мог вспомнить. Отец ждал ответа, глядя прямо и терпеливо.
– Получал, – торопливо соврал ты, и отец кивнул – удовлетворенно и важно, другого ответа он, видимо, не ждал.
– Ну а семья у тебя?
– Была.
– Дети?
– Дочь.
– Одна?
– Одна.
– Сына небось хотел?
Никогда не хотел ты сына, не думал даже о нем, но вновь произнес то, что отец ждал от тебя услышать:
– Хотел.
– Сына все хотят. – Глянув на тебя с чувством превосходства, отец громко и важно вздохнул, выпятил грудь и выставил вперед свой горделивый подбородок.
– А как вы с мамой познакомились?
– Познакомились как? На уроке. Училкой же она у нас на химии была.
– По химии? – не понял ты. – Разве она преподавала химию?
– Да не. – Отец засмеялся и стал объяснять, втолковывать, как бестолковому ученику: – Город Новомосковск Тульской области. Центр химической промышленности страны, как тогда говорили, кто сейчас про него знает, а тогда гремел. Я там самый первый свой срок отбывал, а она практиканткой была в школе рабочей молодежи, из института ее прислали.
– Ну и как она вас учила? – еще больше оживился ты, вспомнив свою маму с указкой у школьной доски.
Отец почесал лысый затылок, задумался.
– Да я уж и не помню… А нет, вспомнил! Книжку все нам вслух одну читала. Название забыл, а про что – помню… Там паренек один, студентик, голодный-холодный старуху топором кончил – деньги были нужны, задолжал, что ль, или в карты проигрался. И только он ее замочил, сестра старухина из соседней комнаты выползает, я тебе скажу, это правда, так всегда в жизни и бывает, стоит только начать, ну, он и ее…
– «Преступление и наказание»? – обрадованно проговорил ты.
– Чё?
– «Преступление и наказание» Достоевского?
Отец глянул с уважением.
– Ну, если ты так говоришь…
– Ну и как тебе? Понравилось? – живо и заинтересованно спросил ты.
– Что? Книжка-то? Да чего сказать… Спали мы на уроках… По две смены вкалывали, стекловату паковали, я до сих пор иголками стеклянными харкаю. – Отец задумался. – Она ж, эта книжка, до революции была написана, правильно? Ну вот… А тогда, как ни крути, другая была жизнь и народ был другой. Как говоришь – «Преступление и наказание»? Правильное название, но не по нынешним временам. Это раньше преступление и наказание рядом ходили, а нынче они порознь живут, не знаю уж, кто развел их и когда. Коммуняки, наверно… Нынче одни старушек решают, а другие сидят. Знаешь, за что я свой первый срок получил? Ну угадай… – Отец улыбался, ожидая от тебя единственно правильный ответ.
– Ни за что? – неуверенно спросил ты.
– Молодец, садись, пять! – хрипло рассмеялся отец и, тут же делаясь серьезным, продолжил: – За нарушение паспортного режима! А какой режим, если я вообще по чужим документам, не под своей фамилией жил. Рассказать, как я, Костя Краснопевцев, Лёшкой Золоторотовым стал? Сейчас расскажу…
Отец решительно и громко вздохнул, напрягся телом, расправил плечи, без особого труда возвращаясь в свое прошлое.
– Было так! – начал он тоном, подтверждающим, что именно так все и было. – Жил я с матерью в деревне, отца на фронте убило. Голод, холод, нищета… В лаптях ходили! Уже и Сталин подох, и Никитка вроде на трон уже сел, а мы – в лаптях. Рабы мы были, сынок, натуральные рабы КПСС! А председатель наш Пасюк – натуральный рабовладелец. Запивал два раза в год, перед посевной и после уборочной: два ящика водки в сельпо возьмет, в конторе запрется и, пока не выпьет, не выходит. Осень была, перед октябрьскими праздниками. И вот иду я холодным осенним вечером по улице родного села к дружку своему закадычному Лешке Золоторотову, чтобы с ним и с зазнобой нашей общей Катькой Борщовой семечек полузгать да побалаболить.
А темнотища!
Снег не выпал еще, на небе ни звезды, в избах ни огонечка. Семь часов вечера, а все уже спят, керосин экономят. На ощупь буквально иду, чтобы в яму какую не вбухаться.
И вдруг – огонек!
Контора нашего колхоза под названием «Светлый путь», светлый, какой же еще… У Пасюка не то что керосина залейся, у него и свечек без счету… А надо сказать, боялись этого гада пуще немцев в войну, пуще фашистов, да он и был хуже фашистов. Герой-разведчик, живым людям, как баранам, глотки ножиком перерезал, в том числе и своим, он сам рассказывал, а он не врал, с чего ему врать. Так боялись, что не подходили близко, если сам пальцем не поманит. А во время запоя ближе чем на сто метров к конторе не подбирались, запретил рабам ближе подходить.
Не скажу, что не боялся я итить, – боялся, но…
Захотелось увидеть, как он там живет, страсть как захотелось.
Подкрался, подполз почти что, заглянул в окошко – шторка наполовину была задернута. Лежит наш товарищ Пасюк, свинья свиньей, на голом полу, рылом в половик уткнулся и храпит.
И тут меня, сынок, первый раз в жизни на воровство потянуло.
Да какое воровство – баловство!
Мы голодные были, картошки досыта не ели, а там на столе чего только нет: и колбаса городская, и конфеты шоколадные горкой насыпаны а посреди – три апельсина. Это я сейчас говорю – апельсин, а тогда и слова такого не знал. Думал – банан. Банан я тоже не видел, но слово слышал хотя бы. Тронул раму – открыта, зимние еще не вставили. Ох и ловко… – мотнул головой отец, сам себе удивляясь и все глубже погружаясь в прошлое: – Думал, возьму нам с Лешкой бутылочку, они у Пасюка без счета, ну и апельсинку-бананку эту самую… И уже руку протянул и вдруг гляжу: сейф открыт нараспашку, а в нем пачка денег во-от такой толщины, мы их вообще не видели, денег, рубли в руках не держали, за палочки-трудодни с утра до ночи вкалывали, а тут…
Ты думаешь, я их взял?
Не-е…
А рядом пистолет лежит немецкий трофейный с серебряной рукояткой.
Думаешь, его цапнул?
Опять нет!
Там, чуть поглубже, были стопочкой сложенные паспорта.
А это, знаешь, какая ценность была, даже не знаю, с чем нынешним сравнить… – Отец задумался, подыскивая сравнение. – Нет, не знаю! Их не то что не давали нам в руки, но и не показывали даже… Потому – с паспортом ты человек, а без паспорта раб… И выбрал я из них два: свой и Лешкин, давно мы с ним мечтали из деревни деру дать, в городе прижиться, прибарахлиться, и Катьку Борщову потом к себе забрать, ну это уж каждый про себя думал. Ох и ловко! – неожиданно засмеялся отец и, лихо мотнув головой, продолжил: – Лечу в темноте к ним и, веришь, чуть лбом столб не снес, на котором пожарная рельса болталась. Аж загудела она, веришь, такой был удар!
С него и перемешалось все, одна проклятая жизнь на другую проклятую сменилась. Полежал, головой повертел – цела. Шишка, что тот апельсин, взялся за нее ладонью – горячая и под рукой растет. Ладно, поднялся, иду… У Борщовых дома тишина, и у Лешки тоже никого, кроме старухи-матери.
Что за чёрт, думаю?
Иду, шишку на лбу разминаю, огородами мимо бань. И вдруг слышу: в одной смеются! Лешка и Катька, ихние голоса. Ох и ловко… – вновь мотнул головой отец, но уже не лихо, а сокрушенно. – Подхожу, а они не просто смеются, а… по-особенному смеются… Дышат так… Ну, знаешь, когда это… – Отец бросил на тебя исподлобья смущенный и недовольный взгляд, вздохнул и продолжил вспоминать то, что вспоминать уже не хотелось: – И вот сердешная моя зазноба говорит моему лепшему дружку: «А давай с разбегу попробуй!» С разбегу уже, понимаешь? Давно они меня, дурака, дурили, если уж и с разбегу… Ох и обиделся я, сынок, ох и обиделся! Мог я, конечно, баньку ту подпалить, хотел даже, да спичек с собой не оказалось.
Заплакал, веришь, и убежал…
И, не заходя домой, на станцию двадцать пять километров пешком отправился. А по дороге план мести созрел… Свой паспорт решил я припрятать, а по Лешкиному пожить, а потом сделать что-нибудь, преступление какое-нибудь, чтобы не я, а он за него ответил.
Ну дурак, что сказать!
На товарняк сел и поехал куда глаза глядят.
Но недолго, правда… На узловой станции ссадили меня, да и не меня одного, много нас там было таких. Чужая область была уже, и там этот самый Новомосковск… И за нарушение паспортного режима три года дали. Им рабочая сила была нужна, вот и хватали… Рабы без паспортов и с паспортами тоже рабы. – Отец пригорюнился вдруг, но тут же повеселел, подмигнул и воскликнул: – Вот там-то я с Анной Андреевной, мамкой твоей и познакомился!
Не скажу сейчас, когда отец рассказывал историю своей любви и твоего рождения, – до того, как конвоир принес початую бутылку фальшивого французского коньяка и какую-то закуску, подарок от начкара и писателя, или когда вы уже выпили, но, скорее всего, до, потому что, выпив, отец катастрофически быстро пьянел. Правда и трезвел тоже быстро.
– Оставляла меня после уроков – заниматься вроде, а сама все выспрашивает: про родню, про семью, не было ли у нас в роду душевнобольных или алкоголиков, а у нас сроду никто ничем не болел, только матери в ухо таракан однажды залез, орала так, что из соседней деревни люди прибежали.
А потом и говорит, заявляет прямо: «Алексей, я хочу иметь от вас ребенка».
Ох и ловко!