наша «Нива»), а нищеброд будет пускать пыль в глаза на «Лексусе». Знаем мы… Нет, я должен, должен был увидеть жену Золоторотова!
Вот только ехать туда в июне с собаками нельзя. Груша побежит сразу в поле, где птицы недавно вывели птенцов, а те не встали еще на крыло, а Лушка полезет в нору, где маленькие лисята… А главное, в это время свирепствует клещ, а дратхарица уже два раза болела пироплазмозом, и фоксиха один раз.
Так что ехать было нельзя, а не ехать невозможно.
И все-таки Грушу я взял с собой – не смог выдержать ее взгляда, плюнул, перекрестился и взял, а Лушку оставил с женой, отводя при прощании глаза. Жена тоже на меня не смотрела.
Ни при каких обстоятельствах я не собирался говорить Золоторотову, что он – герой моего романа, потому что он нормальный человек, а какой нормальный человек согласится стать героем романа, который к тому же пишет никому неизвестный не писатель даже, а просто пишущий роман человек, и неизвестно, что из этого получится? А если бы и настоящий писатель, известный, великий даже? Помню, читал, соседи Гоголя, когда он был уже велик и знаменит, избегали общения с ним и даже боялись попадаться на глаза: боялись, что опишет. Я был уверен, что Золоторотов не пожелает быть мною описанным, и, чтобы на этот счет никаких подозрений не возникало, решил не говорить с ним не только о своем романе, но и о литературе, о русской литературе вообще… Как там ненастоящий Веничка Малофеев в своей приснопамятной статье писал: «Когда умрет литература, в России, наконец, начнется достойная жизнь».
Телефонной связи с «Маяком» не обнаружилось, об электронной почте и речи не шло, поэтому я решил ехать без предупреждения, нагрянув в середине июня как снег на голову. Бестактно, конечно, и где-то даже жестоко, но в такой неподготовленной ситуации человек быстрей раскрывается и его легче понять. И письмо писать не стал, да и оставленный Золоторотовым адрес не позволял этого сделать: там были только область, район и» поселок «Маяк» – ни улицы, ни дома не написал, наверно, впопыхах.
Жена надавала с собой подарков для жены Золоторотова и их детей – какой-то бабьей чепухи, сам же я купил своему герою в подарок великолепный термос со стальной колбой в футляре из настоящей телячьей кожи. Я сам о таком мечтал, но финансы не позволяли – в утешение купил себе стальную кружечку с оптимистичной цифрой 555 на боку.
Выехали мы с Грушей на рассвете, рассчитывая к обеду быть на месте, но на месте оказались только вечером, на позднем июньском закате.
Этот «Маяк» оказался бог знает где! (Чуть не сказал «чёрт»…) Но, в самом деле, словно черти ставили мне палки в колеса, точней палки с гвоздями под колеса «Василька» подкладывали. Два прокола на четыреста километров пути – не многовато ли? А к ним два больших гаишных штрафа, куда это годится? (О том, что я ничего не нарушал, говорить, думаю, будет лишним.) Но если бы только это… В Городище, который оказался ужасной дырой, убогим захолустьем, если не сказать хуже, узнав, что я еду в» Маяк», на меня смотрели как на экстремала-путешественника, отправляющегося в ад. Чувство превосходства сквозило во взгляде и в голосах городищенских обывателей, когда они говорили о «Маяке», и, глядя на меня с сомнением, презрительно махали рукой в сторону, где тот находился. Предпоследние презирают последних больше даже, чем первые… Многие считали, что там давно никто не живет… А какой-то забулдыга выразился в духе русских народных сказок, в которых герой оказывается на перепутье и читает на камне ничего хорошего не обещающую надпись:
– Ты там или с ума сойдешь, или повесишься, или еще хуже.
«Маяк» скрывался за широкой и полноводной даже летом Рекой, в далекой дали синих пойменных лугов, густо-зеленых перелесков и черных лесов.
На другую сторону широкой раздольной воды ходил паром, но в тот день было уже поздно. Не хотелось ждать и еще больше не хотелось в окаянном Городище ночевать, и, купив в ночном магазинчике пару бутылок водки, я подъехал к дому паромщика, стоящему на высоком берегу с окнами на реку и паром.
Паромщик смотрел по телевизору программу «Время». Был он трезв, опрятно одет, белобрыс, белоглаз и вообще походил на немца, какими мы, русские, их представляем. На водку посмотрел с недоумением.
– Может, деньги? – спросил я не очень уверенно, потому что гаишники общипали меня почти до полной финансовой несостоятельности. Он это, несомненно, почувствовал и сказал, поднимаясь из кресла, тщательно и правильно выговаривая слова, как будто русский был его второй язык:
– У вас нет и никогда не будет таких денег.
Я возмутился и хотел сказать, чего никогда у него нет и не будет, но не придумав чего, промолчал и правильно сделал – паром этого русского немца был единственной материальной нитью, связывающей меня с героем моего романа. Да и нельзя (немалый жизненный опыт подсказывал мне это), нельзя ссориться с кем-либо там, где все друг друга знают, а ты не знаешь никого.
Гостиницей в Городище была одна большая комната, в которой стояло десять железных коек, девять из которых занимали торговцы-азербайджанцы. Они пили чай, играли в нарды и посматривали на меня с приветливым интересом. Я поздоровался и даже выпил маленький грушевидный стаканчик чая, думая об оставленной в машине Груше. Глянув на большое измученное жизнью лицо дежурной, которая и дежурная, и уборщица, и все, я даже не попытался попросить ее о Груше, да думаю, и гости с Кавказа вряд ли были бы рады собачьему соседству, поэтому ушел по-английски, не прощаясь.
Груша была счастлива.
На высоком и крутом берегу я развел маленький костерчик, насадив на палку, поджарил на огне кусок краковской колбасы, заедая ее булкой и запивая купленным в гастрономе на сдачу от водки сладким липким пойлом с возвращающим в детство названием «Ситро», смотрел неотрывно на противоположный низкий берег, где луга, леса, озера и небо слились в густых сумерках в одну живую таинственную и манящую субстанцию.
Груша так от всего этого возбудилась, что даже не клянчила колбасу. Она носилась вдоль берега лая, и останавливаясь вдруг, замирала, застыв до стальной крепости мышц – смотрела туда, куда смотрел я.
Я подозвал ее и потрогал нос. Он был горячий. Такое случалось только в ночь перед открытием охоты, когда я тоже не могу заснуть.
– Хабаха не хухается? – раздался вдруг за спиной чужой непонятный голос.
Груша запоздало зарычала и дернулась, но я успел ухватить ее за ошейник. Сзади за спиной стояли в общей нерешительной позе трое.
Трое парней, трое мужчин, хотя данные определения не являются в данном случае определяющими. Они были, как бы тут поточней выразиться, не ненормальные, нет, это определение слишком общее и имеет обвинительный оттенок. Некого там обвинять и не в чем… Тут другое слово подходит – дефективные. Термин этот нынче почти не употребляется, он не современен и, наверное, не политкорректен, но тем не менее – точен. Все они были с дефектами: речи, внешности, походки. И одеты странно и нелепо: в несовременных расклешенных брюках и цветастых с большими длинными воротниками, завязанных на пупках рубахах – этакий заблудившийся во времени и пространстве ансамбль «Самоцветы». Готовясь переночевать на улице в границах незнакомого городка (Городище, кстати, не городком оказался, а непонятным лично для меня городским поселением, в самом деле, что это значит: городские становятся в нем сельскими или селяне собираются стать горожанами?), исходя из своего жизненного опыта я был готов к приходу незваных гостей – влюбленных, выпивох или бомжей, но не таких, не этих…
– Не кусается! – крикнул я, с трудом удерживая защищающую меня Грушу, и они направились к нам гуськом настороженной походкой.
Ребята были совершенно не опасны, раз боялись даже легавой собаки.
– Вы что, артисты? – спросил я приветливо и шутливо.
Они засмеялись неумело, толкая друг дружку и смущенно переглядываясь. Им было лет по двадцать, здоровые лбы, но вели себя, как десятилетние пацаны.
– Не, мы из Иванкина, из индома, – ответил наконец один, и я впервые услышал это название и не сразу понял, что такое индом.
Косясь на рычащую Грушу, которая тем больше рвалась меня защищать, чем крепче я ее держал, стоящий впереди, не самый большой, но самый смелый, спросил, улыбаясь и открывая рот с вбитыми в десны как попало большими редкими зубами:
– У хебя хыпить хесть?
Таким пить нельзя – дети пьяного зачатия, в состоянии алкогольного опьянения они непредсказуемы и опасны, потому первой же мыслью было сказать строгое «нет», но… Что-то в них было жалкое, очень жалкое, настолько жалкое, что я не смог их не пожалеть. Я поднялся, держа Грушу за ошейник, посадил ее в машину и вернулся с бутылкой. Стаканчик был один на всех с цифрой 555 на боку, и, наливая в него водку, я подумал с усмешкой: «Хорошо, что не 666». Мы выпили бутылку, закусывая остатками хлеба, колбасы и принесенными незваными гостями зелеными, размером с орех, кислющими яблоками. Очень хорошо, что я не прогнал их сразу, потому что узнал много неожиданной информации об Иванкине и Городище. Хотя рассказчики они были неважные – то и дело начинали между собой спорить и почти задираться, – я слушал не просто с интересом: волосы поднимались у меня на руках, как бывает, когда слышу такую вот немыслимую правду. Я хотел даже пойти за второй и выпустить уже измаявшуюся в заточении Грушу, но они вдруг стали рассказывать мне и друг другу, как сколько-то лет назад у них в Иванкине «хорох херовек харуху хором харили».
Опять же не сразу я понял, что это значит, но когда они стали между собой выяснять, кто конкретно «харил», затосковал знакомой мне тоской, когда не реагировать нельзя, а реагировать невозможно.
Для непонятливых растолкую…
Якобы в начале девяностых в Городище приехала пожилая женщина, красивая и нарядная, богатая, и всем, кто просил, давала деньги. А в деньгах тогда многие нуждались, работы не было, денег не было, были голод и вши. («Вхы», – втолковывали они мне горячо. – Не знаех, хто такие вхы? Ну ты даех!»)