Очков с затемненными стеклами тоже не было – почти в упор на тебя смотрели уверенные в себе, стопроцентно видящие глаза Слепецкого.
За те несколько месяцев, что вы не виделись, он помолодел лет на десять, тогда как ты лет на десять постарел, и сейчас он смотрел на тебя с превосходством молодости.
– Боже, как вы переменились… – проговорил наконец ты.
– Надеюсь, в лучшую сторону? – снисходительно улыбнувшись, спросил Слепецкий.
– В отличную! – воскликнул ты.
– Вы тоже переменились, – задумчиво проговорил Слепецкий, глядя на тебя, как смотрит врач на очень запущенного, хотя и не безнадежного еще больного.
Почувствовав вину за свой внешний вид, ты опустил глаза.
– Как ваше горло? – заботливо спросил он.
– Горло? – не понял ты.
– Ну как же… Фарингит…
– Вы помните про фарингит? Даже про это помните?! – воскликнул ты удивленно и благодарно.
– Я все помню, – сдержанно и строго объяснил Слепецкий.
– Я тоже все помню! – подхватил ты и, подняв на собеседника глаза, глядя прямо и искренне, с чувством заговорил: – Дмитрий Ильич, я хочу перед вами извиниться! Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Извиниться, очень извиниться…
– За что? – Лицо Слепецкого выражало трогательное удивление. – Разве вы в чем-то передо мной виноваты?
– Виноват! – решительно заговорил ты. – Помните, тогда, в нашу первую встречу, я сказал вам, что меня зовут Евгений, а друга моего Герман, а вы сказали: «Ну прямо по Пушкину», а я сказал: «Так все говорят…»
– Ну и что? – не понимая тебя, Слепецкий искренне недоумевал.
– Ну как… Это было невежливо… Совершенно невежливо… Получалось, что я уравнивал вас со всеми, понимаете?
Слепецкий неожиданно громко засмеялся и, так же неожиданно оборвав смех, остановил на тебе свой внимательный и заботливый взгляд.
– Внешне вы переменились, и не могу сказать, что в лучшую сторону, но внутренне все тот же.
И он замолчал, и ты замолчал, и вы замолчали, как тогда, в первую встречу, когда говорили обо всем, обо всем и договорились до того, что в какой-то момент даже стало страшно.
А потом вы заговорили, точнее, Слепецкий заговорил, а ты, удивляясь, слушал. Казалось, Слепецкий знает все или почти все. Ты сидел в Бутырке столько же, сколько Слепецкий, но не знал ничего из того, что знал он. Поражаясь твоему незнанию, собеседник иронично и дружелюбно тебя упрекнул:
– Вы, Евгений Алексеевич, живете, под собою не чуя тюрьмы.
Ты расценил эти слова как комплимент и глянул в ответ благодарно.
Дмитрий Ильич Слепецкий поведал тебе о разногласиях и трениях в отношениях начальника по режиму Грыжина и начальника оперчасти Светляка, а также рассказал, как Хозяин Бутырки Баранов управляет вверенным ему хозяйством, используя систему сдержек и противовесов, поддерживая попеременно то первого, то второго.
Ты удивился, не понимая, хорошо это или плохо, и так прямо и спросил своего многомудрого приятеля:
– Это хорошо или плохо?
– Не хорошо и не плохо, – с готовностью ответил Слепецкий, – это данность, которую мы должны использовать в своих целях.
– А цель у нас всех здесь одна – покинуть эти ненавистные стены как можно скорей, – в тон подхватил ты.
– А вот и нет! Во всяком случае, не для всех, – неожиданно не согласился Слепецкий и неожиданно же засмеялся и, глядя в твои удивленные глаза, удивил еще больше: – У меня цель прямо противоположная. Я должен оставаться здесь как можно дольше.
Насладившись твоей реакцией, Слепецкий засмеялся, но мучить тебя больше не стал, начав доверительно объяснять, и объяснение это не походило на хвастовство.
– Я печатаюсь в пятидесяти американских газетах, у меня договор с «Вагриусом» на новую книгу, киношники передрались за право экранизации «Счастливых вод», и все это благодаря тому, что в один прекрасный день я оказался внутри этих, как вы изволили выразиться, ненавистных стен.
Ты по-прежнему, нет, еще больше не понимал, как такое может быть, и непонимание это конечно же отпечаталось на твоем лице.
Насладившись твоим дурацким видом, Слепецкий пришел на помощь:
– Вас, конечно, интересует, как такое стало возможным? На первый взгляд случайно: в кабинете Матвея Голохвостова, главного редактора «Мокбы», помните, я вам о нем рассказывал, оказался американец из одного их информагентства. «У американских читателей, – сказал он, – есть большой интерес к российской пенитенциарной системе. Нам нужен человек, который там находится, так сказать, inside view – взгляд изнутри». А у Матвея на столе лежала моя заметка за подписью.
– Иван Визиров! – обрадованно воскликнул ты.
– Помните? – одобрил Слепецкий. – Именно так: Иван Визиров. Так все началось. Кстати, свою первую заметку я посвятил нашей с вами первой встрече. Она так и называлась: «Русский интеллигент на нарах». Хорошее название, не правда ли?
– Хорошее, – несколько растерянно согласился ты и задал вопрос, ответить на который мог только Слепецкий: – А как вы думаете, Дмитрий Ильич, можно ли считать интеллигентным человека, не читавшего «Войну и мир» Льва Толстого?
Неожиданно даже для себя задал ты вопрос, который в те дни тебя волновал.
Слепецкий посмотрел на тебя, будто ждал этого вопроса. Благосклонно улыбнувшись, он ответил предельно серьезным тоном:
– Я думаю, нельзя назвать интеллигентным человека, который не читал «Счастливые воды» Дмитрия Слепецкого.
Приходится повторить: Слепецкий произнес это предельно серьезно. Но ты понимал, что это шутка, и вновь ответил в тон:
– Я исправлюсь.
– Я не сомневаюсь, – кивнул Слепецкий, по-прежнему серьезный, такой серьезный, что ты не выдержал и засмеялся.
И он засмеялся.
И вы засмеялись, и тебе стало хорошо-хорошо, почти так же хорошо, как в ту вашу первую встречу…
– Ну как ваше дело? – подавшись вперед, сочувственно поинтересовался Слепецкий.
– Дело? – ты даже вздрогнул, услышав это слово. – Хорошо… То есть плохо… То есть… не знаю, как сказать… – Ты задумался, вздохнул тяжело и неожиданно для себя признался: – Иногда мне начинает казаться, что я действительно сделал то, в чем меня обвиняют…
– Вот как? – оживился Слепецкий и подался к тебе. – Это интересно! Ну, а улики?
– Я думаю, у каждого из нас есть против себя улики…
– Вот как? – удивился Слепецкий. – Что вы имеете в виду?
Ты вспомнил свой взгляд, каким посмотрел в церкви на девочку… Не важно, как она себя вела и как на тебя смотрела, важно – как ты на нее смотрел, всего одно мгновение, но все равно это был недопустимый, невозможный, по сути своей – преступный взгляд, и он все чаще напоминал о себе.
– Улики… – растерянно повторил ты и вспомнил вдруг то, что не забывал, но, видимо, старался забыть, точнее не вспоминать: кровь, твоя кровь под панелью в лифте, который ты так неожиданно, первый и последний раз в своей жизни отремонтировал.
– Да, у меня есть против себя улики, – улыбаясь, заговорил ты. – Хорошо, что они этого не знают, а то бы… Но вам я могу сказать – кровь.
– Кровь? Чья кровь?
– Моя кровь. Моя собственная. В лифте, где я ехал вскоре после того, как в нем побывали та девочка и маньяк. Дело в том, что лифт сломался, я застрял в нем и решил отремонтировать, хотя ничего в этом не понимаю. И отремонтировал, представляете?
– Как же вам это удалось?
– Методом научного тыка!
– О, широко известный метод!
– Да, широко известный, но при этом я порезался, довольно сильно порезался, и, конечно, там могла остаться моя кровь.
– Но сколько времени прошло, ее там сто раз уже стерли, – успокоил тебя Слепецкий.
Ты замотал головой.
– Нет-нет, вы не поняли! Под панелью. Кровь осталась под панелью, которую я снимал. Ну, где кнопочки…
– Где кнопочки, – задумчиво повторил Слепецкий и тем же задумчивым тоном продолжил: – У каждого интеллигентного человека есть против себя улики…
Кажется, эта мысль расстроила его, и ты пожалел, что сказал.
Слепецкий вздохнул и, расправляя плечи, на выдохе произнес вдруг слово, которое уместно было бы слышать где-нибудь на высоком косогоре, на вольном ветру, под ясным безмятежным небом:
– Хорошо! – И слово это было произнесено именно так, как произносится оно на высоком косогоре, на вольном ветру, под ясным безмятежным небом.
Увидев Слепецкого в палате, ты не поверил своим глазам, а теперь не поверил своим ушам.
Он засмеялся.
– Нет, Евгений Алексеевич, в самом деле хорошо. Вы заметили – я без очков. Вы видите?
– Вижу.
– А я как вижу! Зрение восстановилось, печень не болит, почки успокоились, язва зарубцевалась. Это же хорошо? Ну хорошо же?
Ты кивнул, все еще не решаясь произнести в стенах тюрьмы это слово. Ты знал по себе и другим, был уверен, что здесь плохо, и вдруг – «хорошо»…
– Ну да, я вас даже не узнал… Вы переменились, просто-таки разительно переменились, – согласился ты.
– И как бы вы это объяснили?
– Не знаю. Просто представить себе не могу, – признался ты.
– Но вы же ветеринар! – воскликнул Слепецкий.
– Ну и что? – не понял ты.
– Вы ветеринар, и вам должно быть известно, что в зоопарках звери живут дольше, чем на воле?
– Известно, но…
– Никаких но! Дольше, и всё! И шерсть. и когти, и клыки – всё лучше, всё здоровее. А ведь они в клетках! Сидят… Вот и мы сидим и должны признаться, что нам здесь – хорошо. Ну хорошо же, Евгений Алексеевич, хорошо!?
Ты вконец растерялся. Тебе не было здесь хорошо, никак не хорошо, тебе было плохо, очень плохо, правда, ты не раз ловил себя на мысли, что не хочешь возвращаться в ту жизнь, из которой сюда попал. Тебя страшила эта мысль, ты не хотел об этом думать, но, кажется, так оно и было, и никак не мог понять, что являлось тому причиной…
Быть может, то, что твои домашние тут тебе не снились?
Или их письма, Женькины в первую очередь…
А тот дурацкий заговор и дурацкая черная курица или петух, у которого в новогоднюю ночь ты должен был высосать мозги?