Этот А. Рубель-младший оказался прелюбопытный тип – привлекательный и одновременно отталкивающий. («Если есть младший, значит, где-то должен быть и старший», – помнится, подумал ты.)
Именно после чтения интервью, которое Юлий Кульман провел, как всегда, мастерски, в твоей голове начал складываться твой сулящий победы, но принесший поражения план.
И первым пунктом в этом плане был он – Юлий Юрьевич Кульман.
Первым делом надо встретиться с ним и все, как было и есть, ему рассказать и, не дожидаясь ответа (какой тут может быть ответ?) – уйти.
Ты вышел на «Арбатской», решив дойти пешком до улицы Достоевского, которую с детства знал как Божедомку, где находилась редакция «ДН» – по бульварам, пройдя в первую очередь по своему любимому, родному и единственному – Тверскому.
В окнах квартиры на втором этаже, где прошло детство, строители меняли старые деревянные рамы на новые, пластиковые. Тебя всегда радовал вид стройки, бодрил запах краски, заряжал стук молотков, но увиденное не разбудило ни одного из этих чувств, а наоборот, вызвало, печаль. «Как, в сущности, безразлично к нам окружающее нас пространство, – думал ты, замедлив шаг. – Не только лес, от которого вчера бежал, как от преследующего маньяка-убийцы, но культурное, жилое: город, улица, дом, квартира… Мы к ним привыкаем, мы без них не можем, а они без нас – легко».
Гравий хрустел под ногами, как в детстве…
Ни бомжихи с черненькой собачкой, ни адмирала на Тверском ты не встретил, а в сторону храма, в котором Пушкин венчался, не посмотрел, и о самодеятельном писателе, взявшемся написать историю человека, который пошел защищать демократию и встретил Бога, не вспомнил.
Жаль, а то посидели бы, попили бы чайку…
У старинного особняка на Божедомке, в котором располагалась редакция «Демократического наблюдателя», стояла черная «Волга» и черный же БМВ, в которых в те годы любили разъезжать бандиты.
Рядом стояли люди, но не бандиты, совсем не бандиты, а одетые в черные длиннополые одежды священнослужители. Они живо между собой общались, улыбаясь и смеясь.
– Ой, смотри, Наташ, епископ Иоанн, – услышал ты из-за спины возбужденный женский голос и повернул голову.
В нескольких шагах справа стояли две полные тетки в драповых пальто с песцовыми воротниками, теплых платках и с сумками, из которых торчали влажные березовые веники. Судя по их промытым распаренным лицам, они только вышли из расположенных неподалеку Селезневских бань. Ты невольно улыбнулся: в женщинах виделось что-то хорошее, русское, настоящее, и соответствующая моменту фраза родилась вдруг, может быть, даже первая строчка стихотворения, каких никогда не писал: «Бабы идут из бани».
Женщины тебя на замечали, все их внимание – жадно-любопытный женский взгляд – было сосредоточено на людях в черном.
– Где? Где?
– Да вон же – высокий, красивый, с панагией на груди. Священники с крестами, а архиереи с панагиями, ты разве не знала?
– Не-е…
– Пошли скорей, благословимся, надо же, удача какая!
Ты читал о епископе Иоанне у того же Кульмана, который отзывался о нем, как о человеке прогрессивных взглядов, слышал от Слепецкого, называвшего иерарха «последним вызовом косности и мракобесию», знал о нем, как о фигуре медийной и, сам того не замечая, двинулся вслед за тетками. А те уже подбежали и, склонившись, хотели сразу «приложиться», то есть поцеловать руку епископа, но он не позволил это сделать, а картинно подняв крупную ладонь, поочередно возложил ее на окаменевшие от счастья головы.
– Отдали вам все-таки помещение, владыка? – дрожащим от волнения и подобострастия голоском спросила одна из женщин.
– Отдали, отдали, – отвлекаясь от собеседников, согласился епископ.
– Вы же говорили, что отдадут, вот и отдали, – напомнила она же.
– Говорил, что отдадут, и отдали, – еще раз согласился он.
Епископ Иоанн был высокий, статный, с большой аккуратно подстриженной седой бородой.
Его можно было бы назвать даже красивым, по-человечески красивым, если бы не глаза – быстрые, колючие, недобрые. И голос резкий, неприятный.
– Чужого нам не надо, но свое все вернем, правильно? – проговорил он, улыбаясь.
– Правильно, владыка, правильно! – обрадованно закивали тетки.
Сказав что-то своим собеседникам, епископ быстрым шагом направился к «бумеру», а остальные заторопились к «Волге».
– Какой день счастливый: и попарились, и у епископа Иоанна благословились! – делились радостью тетки, когда машины скрылись за углом.
Увиденное произвело на тебя противоречивое впечатление, хотя ты не совсем понимал, о чем идет речь, не знал, что отдали, но, взглянув на фасад особняка, где отсутствовала вывеска «Демократического наблюдателя», а остался лишь темный прямоугольник на выцветшей стене, начал догадываться.
Но все равно было непонятно, и ты спросил у проходивших мимо женщин:
– А что, редакции «Демократического наблюдателя» здесь теперь нет?
– Нет и не будет! – неожиданно резко, агрессивно даже ответила активная.
– А где же… – растерянно заговорил ты.
– Там же, где и все остальные! У Наума вашего в его конюшне! – подключилась вторая и засмеялась, презрительно на тебя поглядывая, подруга поддержала ее смехом, и, уходя, они продолжали смеяться.
Ты растерянно смотрел им вслед, все еще не понимая.
На двери особняка было написано черной деготной краской: «Кульман – иуда».
– Кульман – иуда! – сердито выкрикнул Земляничкин, возвращая тебя из переулков Божедомки в Чертаново.
– Ну зачем вы так, Фрол Кузьмич, – мягко осадил его Басс. – Юлий Юрьевич – милейший интеллигентнейший человек. И, что немаловажно, хорошо пишет. В наше время это уже роскошь.
– Хорошо? Может быть… Но что? Что он пишет? Он ведь в наших изданиях начинал, а чем кончил… Я не удивлюсь, если завтра увижу его в церкви со свечкой в руках. Сдался на милость врага, отдал мракобесам историческое здание, – не унимался Земляничкин.
– Ну, допустим, не он отдал, – напомнил Басс.
– Я знаю, кто отдал! – все больше заводился старик. – Это после его статьи тот, кого вы Дедом называете, подписал свой противоправный указ. А в этом особняке, между прочим, с девятнадцатого года находилась редакция «Московского безбожника», переименованного затем в «Советского атеиста»! – Земляничкин очень разнервничался, и было непонятно, что может его теперь успокоить.
– Мне ли этого не знать, многоуважаемый Фрол Кузьмич, – улыбаясь, продолжал оппонировать Басс. – Я был первым главным редактором этого замечательного издания. И мне ли этого не знать, если это здание до революции принадлежало моему родному дяде Давиду Давидовичу Бассу.
– А реквизировал его мой родной дядя Матвей Матвеевич Земляничкин! – обрадованно воскликнул Фрол Кузьмич, вмиг забыв свои обиды и почти развеселившись.
– В том доме, говорят, жил когда-то митрополит Филарет, которому Пушкин посвятил свои бессмертные строки… – Сделавшись мгновенно задумчивым и лиричным, словно явившись из далекого девятнадцатого века, Израиль Исаакович, кажется, хотел процитировать классика, но Фрол Кузьмич поморщился и замахал руками.
– Да хватит, хватит уже, читали, у вашего Кульмана читали!
– Плохо читали. – Басс нахмурился и продолжил: – Те, кто должен проповедовать Библию, тоже плохо ее читали. Не знают, что там написано. Или не помнят… Или не хотят помнить! «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровище на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», – процитировав источник, Басс тут же его назвал: – Книга Товита, глава четвертая. Ищут эрпэцешники сокровищ на земле, на небеса не отвлекаются…
Мысленно перенесясь из пушкинской России в ветхозаветную Иудею, Израиль Исаакович превратился из лирика в пророка – волосы на его голове вздыбились, глаза яростно засверкали, и, оказавшись в новой уже России, пророком же остался, продолжая не говорить – вещать, не предсказывать даже – пророчествовать.
– Но что там, в небесах? Там – идеи! Не зря же говорят: «Идеи носятся в воздухе». Бога не было, нет и не будет, но идея бога будет всегда, и вот – не за бога, а за идею идет сегодня борьба. По Фрейду, религиозное чувство сродни сексуальному, причем в отличие от сексуального, с годами оно не исчезает, скорей наоборот. Чья будет идея бога, тот и победит! Раньше в этой борьбе нам мешала идеология коммунистической бюрократии, извини, Фрол, но это так, но сегодня мы, атеисты, по-настоящему свободны, и идея бога будет в конце концов нашей! РПЦ делает ошибку за ошибкой, мне их даже жаль. У этой неудобоваримой аббревиатуры будущее такое же незавидное, как у КПСС, снова извини, Фрол. Наша святая Клара стоит дюжины их засушенных архиереев, объявленных святыми. Я верю – имя ее будет известно всем. Я сделаю все, чтобы в Москве воздвигли памятник безбожной Кларе, и может быть, когда-нибудь осуществится мечта моей жизни – будет построен храм атеизма, в пантеоне святых которого соберутся великие просветители – гуманисты, ученые, писатели и среди них…
– Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, – тихо вставил взволнованный Земляничкин, но Басс предупреждающе поднял руку:
– Только не Сталин, он с церковью заигрывал, патриаршество вернул. Слушай, Россия, это я говорю, Израиль! – Произнеся это то ли в шутку, то ли уже всерьез, Басс замолчал, и сделалось тихо.
Бабушка с голубыми волосами кашлянула, привлекая к себе внимание, и отстраненно-деловито обратилась к Бассу с вопросом:
– Это ваше слово прощания?
Тот усмехнулся, окончательно возвращаясь с небес на землю, и ответил с насмешливой интонацией:
– Считайте, что это репетиция.
Бабушка с голубыми волосами дернула плечом и обратилась с вопросом ко всем присутствующим:
– Кто еще хочет высказаться?
Присутствующие ответили смущенным молчанием.
Ты понял, наконец, что находишься на мероприятии, называемом гражданской панихидой. Обычно они проводятся по месту работы покойного, а так как у Клары Ивановны Шаумян такого места давным-давно не было, все, кто ее знал, собрались в ее квартире.