Одеты они были пестро и даже агрессивно.
Так Лев Быркин (Троцкий) был в длинной кавалерийской шинели с разговорами, Григорий Мовчан-Тряпко – в костюме малороссийского парубка, имея на бритой голове самый настоящий оселедец, на футболке Пшека на груди было крупно написано: «Дупа», что в переводе на русский означает догадайтесь что, Исраэль Исраэлян был в высоком колпаке, в каких казнили еретиков, что же касается Лизы Голенькой, тоненькой беловолосой голубоглазой девушки, то она была в детской заячьей шубейке и при этом босая и без колготок, что невольно вызывало предположение, что под шубейкой ничего нет. Их руководитель в красном спортивном костюме и зеленых ботинках из крокодиловой кожи был долговяз, прыщеват и нагл, но от волнения грыз ногти и сплевывал в пол.
Глядя на них всех, ты поежился от смущения – в общей камере Бутырки видел всяких, но таких там не было, и подумал вслед, что в желании выделиться, подчеркнуть внутреннюю свободу эти молодые люди свою свободу теряют.
И кажется, так думал не ты один – аплодисменты артгруппе были частью неохотно-жидкие, частью сердито-нервные.
– Скажите, кто придумал этот гениальный неологизм «икоты»? – обратился к Рубелю Яснополянский.
– Без ложной скромности отвечу, я, – как певец без голоса, вплотную приблизившись к микрофону, ответил тот.
«Но это же я, я придумал, а тебе передал Слепецкий!» – возмутился ты про себя и сделал тут же вывод: лжет – значит, не свободен. А если не свободен – значит, не художник».
И дальше ты смотрел на Рубеля-младшего не как на художника, а как на жулика и афериста – как раз таких в общей ты видел немало.
Неформальное, рассчитанное на зубоскальство общение художника и чиновника продолжалось еще несколько минут и не представляет для нас интереса, потому не станем на нем задерживаться, но вот последовавшее затем выступление Антона Павловича Яснополянского такой интерес представляет, так как носит характер программный, который, как тогда казалось, будет определять развитие нашего общества на годы вперед.
Благодаря цепи случайных совпадений в моих руках оказалась стенограмма выступления Антона Павловича Яснополянского на открытии выставки «Икоты. ХХI век», и, ничтоже сумняшеся, я ее здесь приведу.
Итак:
– Дамы и господа! Друзья! Коллеги! Когда Илья Ефимович Рубель-младший пришел ко мне и рассказал идею выставки, я сразу подумал: «Это то, что нам нужно». Не только мне, не только вам, но нам, нам всем.
И вот – она перед вами… (Аплодисменты.)
В одном из лучших выставочных залов. (Продолжительные аплодисменты.) Но сколько же, не побоюсь этого слова, нам пришлось вынести, в чем нас только не обвиняли!
На самом деле мы хотели одного – дальнейшего утверждения в нашей стране свободы. (Бурные аплодисменты.)
Да, мы живем в свободной стране, у нас свободная пресса и телевидение, свобода в политике и экономике, но нет свободы человеческого духа, он по-прежнему принижен и закрепощен.
Дух должен двигаться вслед за прогрессом в неведомое далеко и, может быть, даже его опережать.
Выставка «Икоты. XXI век» – редкий, редчайший в истории нашей культуры пример движения духа.
Я бы даже назвал его прорывом, каким был в нашей живописи знаменитый «Черный квадрат» Казимира Малевича.
Художники артгруппы – назовем вещи своими именами – СУКИ во главе с их лидером совершили невозможное: соединили высокое и низкое, небо и землю, богов и котов. Однако никто не может сказать, что мы не уважаем чувства верующих. Обратите внимание, все так называемые икоты закрыты от посторонних глаз, их может увидеть только тот, кто этого хочет или кто в этом нуждается, а тот, кто не хочет, не увидит.
Между прочим, на эту мысль нас натолкнула древняя традиция закрывать особо ценные и редкие иконы. Считается, что тот, кто поднимет ткань и увидит изображение, – ослепнет. Надеюсь, с нами этого не произойдет.
Более того, я в этом уверен.
Я видел все произведения, и зрение мое по-прежнему отличное. (Смех, аплодисменты.)
Но, скажу по секрету, несмотря на всю нашу деликатность и меры предосторожности, давление на организаторов не прекращалось до последнего дня.
Здесь имеющаяся у меня стенограмма обрывается и вовсе не потому, что утерян последний листок – выступление Яснополянского прервалось и не возобновлялось, так как именно в этом месте случился предсказанный Юлием Кульманом скандал.
И одним из первых его услышал ты и, может быть, первым понял.
До твоего напряженного слуха донеслись пугающие своей непонятностью слова: «Взбра-анной во-е-воде по-бе-ди-тельная…» – именно с этими словами на устах и с большой и тяжелой иконой в руках появилась на твоем опознании актриса погорелого театра Мамаева-Гуляева и все, все началось…
У тебя замерло сердце и мурашки побежали по спине, когда увидел, как, войдя в зал, словно ледокол льды, разрезает людскую толпу женщина в платке с лицом, выражающим то же, что выражало на опознании лицо бывшей актрисы, а именно: «Я православная, я право имею!» – с большой и тяжелой иконой в руках.
Но теперь она шла не одна и пела громко, угрожающе.
И все, кто шел за ней следом, пели:
Взбранной воеводе победительная,
яко избавльшеся от злых,
благодарственная восписуем Тя
раби Твои, Богородице, но яко имущая
державу непобедимую, от всяких нас
бед свободи, да зовем Тя:
Радуйся Невесто Неневестная…
(Из Третьей части нашего обширного повествования мы знаем, что это не песня в привычном понимании этого слова, а так называемый кондак – песнопение, чуть ли не боевой марш, с которым православные христиане шли на смертный бой и который мечтал услышать в качестве гимна России известный нам о. Мартирий.)
Судя по модуляции голосов и выражению лиц – насупленные брови, напряженные рты и устремленный в невидимую даль взгляд, так оно и было – эти люди тоже шли на смертный бой, их была дюжина, не больше, но все смотрели на них, идущих и поющих, смущенно и обреченно, ничего хорошего для себя не ожидая – пришли победители, и нужно перед ними смириться.
Вслед за теткой с иконой, перед которой людская масса испуганно расступалась, шел дядька – плечистый бородач в черном танкистском комбинезоне, перепоясанном крестом кожаной портупеей, с крестообразным орденом на груди.
На голове его была надета чуть набекрень шапка-кубанка, тоже украшенная крестом. Он нес большую и, видимо, тяжелую хоругвь с ликом Спасителя, и если тетку с иконой мы сравнили с носом ледокола, то этот дядька с хоругвью был парусом этого православного судна. Борода его была густой и ухоженной, взгляд победный и озорной.
Было очевидно: такому все по плечу, такой все сдюжит.
Следом шли молодые и не очень люди, бородатые и нет, а также женщины в платках и длинных юбках, они были разные, но при этом как бы на одно лицо, и нельзя сказать, чтобы лицо это было приятным.
Пожалуй, лишь одно выделялось своим необщим выражением, кажется, этот человек не был на том корабле членом экипажа, а если пассажиром, то случайным, но при этом шел вслед за хоругвеносцем – с большим жостовским подносом в руках, на котором лежало нечто, накрытое празднично расшитым рушником.
Твой растерянный взгляд остановился на нем и почти все время скандала оставался на его лице – робком, тихом, трогательном, с розовым детским румянцем на щеках с детскими же оливковыми глазами. (При этом на нем были серые милицейские брюки с кантом.)
Пугающее своей непонятностью и непривычностью для всех собравшихся пение наконец закончилось. Тетка с иконой и дядька с хоругвью вышли на сцену, заслонив своими спинами Яснополянского, Босх и художников. Хоругвеносец громко стукнул древком хоругви об пол и проговорил зычно и властно:
– Мир вашему дому!
Он улыбался, но от этой открытой белозубой улыбки делалось еще страшней.
Все ежились и смущенно переглядывались, и даже свободные художники на какое-то время, кажется, перестали быть свободными.
– В чем дело, господа? – дрожащим от волнения голосом заговорил Яснополянский, появляясь из-за широкой спины хоругвеносца, но одним движением руки тот отправил его на прежнее место.
– Послушайте! – скрипяшим и одновременно дребезжащим голосом вступилась за своего питомца Ираида Радиевна Босх, но бородач зычно ее заглушил:
– Молчать, женщина! Мы, православные христиане, пришли сюда по приказу Духа Святаго, чтобы выразить свое отношение к происходящему. Но прежде чем приступить к делу, хочу прочитать вам отрывок Священного Писания, чтобы не было больше вопросов.
Достав из нагрудного кармана затертое Евангелие и поцеловав, танкист в кубанке раскрыл его на заложенной странице и, подойдя к микрофону, стал читать – громко и торжественно:
– «Когда хозяин дома встанет и затворит двери, тогда вы, стоя вне, станете стучать в двери и говорить: “Господи, господи, отвори нам”, но он скажет: “Не знаю вас, откуда вы”. Вы скажете: “Мы плясали и пели перед тобою и на улицах наших учил ты”, но он скажет: “Не знаю вас, откуда вы, отойдите от меня, все делатели неправды”».
После чтения наступила короткая, но глубокая пауза, как будто все пытались осмыслить услышанное, хотя на самом деле этого, конечно, не было – все смотрели, как бородач прячет Евангелие в нагрудный карман комбинезона и тщательно застегивает пуговицу.
Совсем потерявшиеся на фоне православных «Самые успешные коммерсанты искусства» во главе с Рубелем-младшим возмутились, наконец, и пришли в движение.
Они кинулись к бородачу, что-то доказывая ему и объясняя, а он отодвигал их от себя рукой, приговаривая:
– Отойдите, отойдите от меня… делатели неправды… Ну-ка, Лютиков, дай мою секиру, – обратился он к тому, кого ты не упускал из виду все это время – мужчине-ребенку с розовым румянцем на щеках.
Лютиков! – удивился ты и почему-то обрадовался.
Лютиков глянул на тебя искоса и сделал шаг к бородачу.
Тот поднял одной рукой рушник, а другой взял с подноса «секиру» – здоровенный остро заточенный мясницкий топор.