Две недели у нас не было занятий. И вот в трубке долгожданный прекрасный, мелодичный, торжествующий голос Эванджелины! Она вернулась и просит срочно обзвонить «великолепную пятёрку». Сбор в «Папуасском счастье».
Прежде всего Эванджелина суеверно сплёвывает и стучит по столешнице. Всё складывается хорошо, и даже лучше, чем хорошо! В селении Д., откуда родом Фирдаус, жители долго мялись, переглядывались. Кое-кто ходил к мулле спросить, нет ли чего предосудительного. Но и пророк сказал: «Кто жесток к младшим и не уважает старших, тот не из нас». Так они чуть не перессорились, «разбирая» нас по семьям. Очередь на нас выстроилась!
– Квартиры продадим, деньги положим на книжку… – соображает Прокопьевна. – И будем отдавать пенсию и наградные за уход и проживание.
– Да ни в коем случае! – всплёскивает лебедиными ручками Эванджелина. – Время смутное: лопнет банк, и ваши вклады – тю-тю. Решили пополнить ряды бомжей? Вас что, жизнь ничему не научила?! Квартира – это угол, крыша над головой. Это – Неприкосновенное.
Сделаем пробный шаг, весной съездим в гости. Сдадим ваши квартиры пока на полгодика, подыщем надёжных квартиросъёмщиков. Оформим через ЖЭКи… Пожалуй, лучше через нотариуса. Ах, если бы всё получилось! – Эванджелина взвизгивает, как девчонка. Она рада больше нас.
Одна Дробышко недовольна. Что-то мысленно прикидывает, подозрительно поблёскивает медвежьими глазками. Ревниво пыхтит:
– Ага. У меня «сталинка» в центре города, потолки три метра. Недавно капремонт был. У Прокопьевны «трёшка» и вид из окна – чисто пейзаж… А у неё, – кивает в мою сторону, – конура облезлая в хрущёвке на окраине. А в условиях одинаковых, небось, жить будем?!
– Нет, – сухо говорит Эванджелина. – Её поселят в облезлой собачьей конуре. Вы этого хотите, Дробышко? Не успели уехать, а уж склочничаете. С такими настроениями нечего и ехать, позориться.
– Та-ак. Плечики развернули, грудки выпятили, попки поджали! Про монету не забываем! И, па-ашли!
Сегодня наше последнее занятие в школе красивой походки. Эванджелина непривычно грустно-нежна с нами. Она не обзывает нас пьяной матроснёй, шлюхами и утками, откармливаемыми на фуа-гра. Она говорит, что мы дадим фору молодым, и что у неё никогда больше не будет таких прилежных учениц.
После занятий в раздевалке нас ждёт от неё сюрприз: чай и огромный воздушный сливочно-земляничный торт. Мы обсуждаем последние детали. Раздаём долги, доделываем дела. Вера увезла забывчивую маму в деревню к брату, не без скандала с его стороны.
– Да где же она?!
До отхода поезда остаётся шесть минут. Мы топчемся среди чемоданов на колёсиках и рюкзаков с пожитками «на первое время». Наши билеты и документы у Эванджелины, как и пачка нотариально заверенных документов. Она сегодня с утра побежала в Пенсионный фонд чего-то там «подчищать» и визировать.
Первой спохватывается Эльза.
– Слушайте… – говорит она, бледнея как мел, – Кто-нибудь, читал внимательно договоры о сдаче квартир?
Какое там. Всё проходило сумбурно, взвинченно, в какой-то эйфории. Как под гипнозом.
– А нотариус? Вам не показалось, что они с Эванджелиной… подозрительно переглядывались? Вдруг мы на самом деле подмахнули не глядя договоры не о сдаче, а о продаже квартир?!
Немая сцена. Меловая бледность и вытянутость мгновенно передаётся нашим лицам. Спустя минуту мы обретаем способность двигаться. Прокопьевна охает и, оседая толстым задом на сумки, лезет за валидолом.
– Боже мой, – шепчет Эльза. – Так лохануться во второй раз, как последней идиотке… Где же мы жить теперь будем?! В ДК, где с вишенкой в заду маршировали?
– Господи!! – утробно взвывает Дробышко. – Кто-то вообще знает эту Эванджелину? Залётная птичка, гастролёрша…
…– Девочки!!
Нам послышалось?! Далеко у вокзального входа кто-то машет нам рукой. Или не нам?! Кто-то скользит неповторимой балетной походкой. Весь вокзал замер и сконцентрировал восхищённые взоры на летящей фигурке.
И мы замерли. Щуримся, до боли всматриваемся в чудное видение близорукими и дальнозоркими, подслеповатыми слезящимися глазами.
Эванджелина?… Не Эванджелина?!
P. S. Вахрамеева была права. Через три месяца мы затосковали и вернулись домой. Все, кроме Дробышко. Она там вышла замуж за фермера, одинокого пастуха. Она покорила его своей красивой походкой.
РОМАШКОВАЯ ВАЛЯ
В ординаторской сестра с ночной смены натягивала модные высокие ботфорты. Они не лезли на ногу, она злилась и даже тихонько стонала. Другая девушка надевала накрахмаленную шапочку, глядясь в полированный шкаф. Она надвигала ее на самые брови, как носил главный травматолог, молодой красавец осетин – в него были влюблены все незамужние сестры и врачихи из отделения.
– Собрание сегодня. Видела объявление? – она откинула маленькую головку на лебединой шейке, любуясь собой. – Санитарку Крутикову будут обсуждать. Это которая из терапии перешла?
– Здрасте вам, – сказала первая девушка, тяжело дыша от борьбы с сапогом. – Валю она не знает! Большая такая, белобрысая, с косами. Её ещё «божьей коровкой» зовут.
В коридоре на эту же тему судачили санитарки.
– Ну и развратница Валя! – негодовала старейшая нянечка отделения тетя Катя. – А думали, порядочная женщина. А она развратницей оказалась.
Как раз на днях тетю Катю обсуждали за то, что она проносит в палаты водку и берет деньги за клизмы и горчичники. Тетя Катя, убедительно поревев и раскаявшись на собрании, продолжала делать свое. И теперь негодовала больше всех.
Валя Крутикова… Свои немодные толстые косы она стягивала на концах аптекарскими резинками, увенчанными ядовито-зелеными божьими коровками. Эти детские заколки комически контрастировали с ее по-мужски крупными плечами. И ростом она была высокая: с главного травматолога. Она была уже в годах, около тридцати.
Ее и больные отметили. Когда Валя в первый день выносила из мужской палаты поднос, задела косяк двери. Веселый парень Михаил немедленно припрыгал на костылях и с восхищением обследовал дверь, которая всё ещё вибрировала от соприкосновения с мощным Валиным бедром. Высунулся вслед и присвистнул:
– Вот это санитарочка! Широкая натура!
Валя своими мягкими опрятными руками неторопливо делала санитарские дела. Носила на коромысле ведра из пищеблока, переступая мелко уточкой, как баба, несущая воду из колодца. Выливала и подкладывала чистые судна. Подмывала, чистила раковины и плевательницы, готовила растворы, помогала сестрам ставить капельницы. И однажды, когда штатив сломался, стояла полтора часа вместо штатива и держала на весу бутыль с физиологической смесью. Словом, все ею очень были довольны.
Отделение было большое, на смену выходило сразу три санитарки. За каждой была закреплена своя территория, и все-таки случались ссоры. Например, когда они пили чай в тихий час, и нужно было выписывать больного из «ничейного» изолятора: искать по номерку мешок с одеждой, менять матрацы, белье.
В таких случаях, если тут была Валя, конфликты разрешались мгновенно. Она грузно поднималась, отодвигала блюдечко и говорила ровным невыразительным голосом:
– Будет лаяться-то, я иду, – и шла, бросив в рот карамельку, и делала все, что надо.
– Экая ты беззлобная, Валюша, – льстиво заметила как-то тетя Катя. Она, мелко пришлепывая, пила чай и умильно утирала сморщенные губы. – Прямо чудо по нынешним временам. Ты и слова не сказала, ты и пошла, ты и сделала.
Валя подумала и ответила:
– Ленивая я. Лень ругаться, пойду и сделаю.
Одевалась Валя плохо: не умела, да и денег, наверно, не хватало. На выход у неё была единственная ядовито-зеленая шёлковая кофточка.
– Ты б, Валентина, следила за собой, – сказали ей полушутя женщины из палаты. – Гляди, парни смотреть не будут.
– Добра-то: парни, – спокойно удивилась Валя. – Вон, девчата не кушают, боятся фигуры испортить. А я кушать люблю.
В столовой она, кроме супа, брала два гарнира, и хлеба брала по шесть кусков, и всё съедала с аппетитом.
Чего никто не подумал бы о «божьей коровке» – она обожала читать. В хозяйственной сумке, с которой ходила на работу, рядом с кульком слипшихся карамелек обязательно лежала библиотечная книга, аккуратно завернутая в газету.
В ночную смену, когда храп несся из палат и из ординаторской, где неудобно на кушетках спали сестры и няньки, только Валя сидела на детском стульчике в коридоре у едва теплой батареи и читала всю ночь напролет (конечно, если никого не привозили).
С её лица не сходило детское радостное изумление. Она негодовала, удивлялась, вскрикивала: «Ах, господи», горестно всплёскивала руками или хохотала, как сумасшедшая, тут же зажимая рот и грозя себе кулаком. В половине пятого утра закладывала свернутым фантиком книгу, еще раз с уважением перечитывала заглавие и фамилию автора, потом шла будить сестер.
И вот эту покладистую добрую девушку должны были судить в вечернюю пересменку. Все с нетерпением ждали вечера, и никто толком не знал, что же натворила Валя. И только тетя Катя нехорошо улыбалась:
– Да уж натворила. Вот тебе и «божья коровка».
Собрание вела второй хирург, интерн. Она его очень хорошо вела, как настоящая судья: глядела в стол, постукивала о пепельницу карандашиком и говорила отрывисто и сурово. А вообще это была очень милая и застенчивая девушка.
– Пожалуйста, Фомина, – пригласила она.
Старшая сестра с горящим лицом, опущенными глазами, решительно простучала на каблучках к столу. И начала высоким дрожащим голосом:
– В травматологическом отделении процветает разврат…
– Фомина… – порозовев, остановила её второй хирург.
Фомина обиделась. И подняла глазки: мелкие, свинцовые, похожие на шляпки гвоздиков. И сходу начала рассказывать, как заглянула вчера вечером в мужскую палату («Я уж и забыла, зачем заглядывала…» – Вспомнила и облегченно закивала головой: «Чтоб форточку открыть. Именно её, форточку!»)